Жажда жизни

Эва сидит, свесив ноги почти до самой воды, похожей на жидкий гудрон, и сонно щурится на стаю крикливых птиц, плавающих в рассветном небе. — Крылатые истерички. И почему в любовных романах без конца эксплуатируют их образ? Нифига же не красиво и не романтично: эти чайки верещат так, будто кто-то пропускает их через мясорубку, и мне всё время кажется, что они вот-вот набросятся на меня и заклюют, — икает она, прижимаясь к его плечу. Икает и смеётся: — Бр-р-р… Страшно-то как. Его тоже отчего-то берёт смех. — Да уж, нифига не романтично, — соглашается Крис. В этом рассвете на пристани тоже нет ничего красивого и романтичного — вот только её рыжие волосы, выбивающиеся из-под шапки, выделяются в чёрно-белых сумерках единственным живым пятном. Нет ничего красивого и романтичного в том, как он живёт (правильнее будет выразиться: доживает), — вот только… Только. Эва Мун — красивая? Нет, не то. Её ресницы от потёкшей туши склеились паучьими лапками, и на губах от его поцелуев свезена бордовая помада; Эва бледна от бессонной ночи и, кажется, всё ещё пьяна, да, совершенно точно — пьяна. Стоит ей глотнуть шампанского, как внутри срывает все пломбы: Эва захлёбывается всякими очаровательными нежностями, глупостями, скачет на одной ноге, повиснув на шистадском плече, оглушительно смеётся ему в ухо, тёплым дыханием щекочет сонную артерию и… целует его. Целует голодно и несдержанно, притягивая к себе за волосы. Целует до отдышки и саднящих губ. Будто всегда хотела его одного. Она красивая? Нет, Эва Мун — про другое. Живая. Живая заразительно, и жажда жизни льётся из неё во все стороны — только руки подставляй. Ему никогда так сильно жить не хотелось… как рядом с ней. — А ты? — вдруг спрашивает Эва, задумчиво теребя кожаную фенечку на его запястье. — Кри-ис. — Чего тебе, Мун? — Ты чего-нибудь боишься? — От её вопроса он прячется под капюшон. В голове разрастается угнетающая темнота. Заглядывать в себя не можется. — Тебе холодно? Руки ледяные… — Эва подносит к лицу его ладонь и влажно дышит на пальцы, согревая. Это слишком. Крис высвобождается из её рук и рывком выдирает себя с земли. Глаза нещадно слезятся, и небо перед ними взрывается красными вспышками. — Крис, что с тобой? Всё. — Всё зашло слишком далеко. Не стану обманывать тебя — я не хочу отношений… Чтобы боль отступила — вот, чего он хочет. А ещё — жить. Жить ему хочется до смерти. Крис прокашливается и ищет пластиковый пузырёк с обезболивающим в кармане куртки. Чёрт, забыл. Оно и к лучшему — Эва не станет задавать вопросов, а ему не придётся выдумывать ложь. Он и так врёт ей месяца два или около того — дольше, чем Ибен или Эмме, дольше, чем любой из девушек, которых укладывал к себе в постель. И обманывает снова: — Не хочу, чтобы ты в меня влюблялась. Давай лучше… останемся друзьями. — Да больно надо, Шистад, — зевает Эва, болтая ногами. — Быть девушкой Криса Пенетратора — перспектива так себе. Ты такой бабник… А другого ему не остаётся. — Да. — И от фальши в собственном голосе хочется удавиться. От улыбки ноют губы, и лицо Эвы двоится, как на экране старого телевизора. Крис поворачивается к ней спиной и сводит лопатки до звона в мышцах. — Не надо ко мне привязываться.

***

— Вот же блять… — выскуливает Крис в бесплотной попытке разлепить веки. Второе утро подряд он просыпается так: едкий запах больничной чистоты и чувство, будто проглотил ежа — колючки вонзились в иссохшее горло. — Поговори мне тут. — Как же он рад слышать её ворчание! — Сказать, почему парни бегут от тебя, как от Свидетелей Иеговы? — кряхтит Крис и болезненно морщится, находя глазами её сгорбленный силуэт. Свет из окна подсвечивает её узкие плечи, и не видно лица; Крис догадывается, какое на нём замерло выражение: сердитое. До боли нежное. — Ты ужасно назойлива, Мун. Даже сдохнуть спокойно не дашь. — Дурак… — Ещё какой, — Шистад расплывается в фирменной ухмылочке, нащупав бутылку с водой на краю тумбочки. Будто неделю не пил, даже язык во рту скукожился, и вода кажется такой сладкой — в жизни не пробовал ничего вкуснее. Последние полгода научили его радоваться сущим мелочам. — По-твоему, это смешно? Да уж, обхохочешься. Крис повторяет размытым взглядом прозрачный провод капельницы, тянущийся из сгиба его локтя, и удручённо вздыхает. У него грудь горит — опухоль размером с теннисный мяч ощущается в ней, как раскалённое яблоко, застрявшее между рёбер. Воздуха в том, что осталось от его лёгких, отчаянно не хватает. Ломит каждый сустав. Умирать от рака в девятнадцать лет — это… — Это очень весело. — Ты больной? — Очевидно, — Крис кивает на капельницу. — Какой же ты дурак, Кристофер Шистад, — шепчет Эва, пряча под ладонью глаза. Даже не спрашивает, почему Крис обманывал её столько времени — кажется, понимает. — Насколько всё паршиво? Настолько, что полгода назад ему сказали, что он протянет месяца три. — Настолько, что тебе лучше уйти. — Не хотел, чтобы я к тебе привязывалась? — Эва взмахивает руками и стонет, запуская пальцы в волосы, наступает на задники ботинок, разуваясь, и толкает его в бок дрожащим кулачком, чтобы пристроиться рядом. Видит бог, Крис не хотел, чтобы Эва Мун к нему привязывалась. Он не хотел привязываться к ней. — Слишком, мать твою, поздно! — Ну и дура. Она обнимает его так, что хрустят рёбра. Кажется, ударила бы, если бы не целовала. Всё лицо измучила поцелуями, и шею, и губы, и грудь. Только бы не останавливалась. Крис продавливает подушку затылком, запрокидывая голову, стискивает горячие веки и грызёт зацелованные губы, чтобы не выть от тоски. — Мун, тебе лучше уйти, — повторяет он, а пальцы сами путаются в её рыжих волосах, осыпавшихся на его лицо. — Дурак… Шистад, ты похож на старого кота, который ползёт на свалку, чтобы сдохнуть в одиночестве. Он выжимает из себя усталую улыбку: — Нифига не романтично. — Нифига… И я никуда не уйду. — Ну и дура. — И за свои слова получает несильный шлепок по плечу. Жалеет. — Я позвонила твоим родителям, — признаётся Эва. — Они приедут. — Лучше бы не приезжали. В прошлый раз был жуткий скандал. — Она явно ждёт, что Крис объяснится, но он тупо пялится в белый потолок, считая вдохи и выдохи. Раз, два, три… Темнота отступает, чтобы навалиться снова. — Я знаю, — Эва разрывает душную паузу. — Твоя мама мне обо всём рассказала. Почему ты отказался от лечения? Крис придерживает её под затылком, припечатывая к своей груди, чтобы не смотрела в лицо; холодная слезинка по виску скатывается в ухо. — Потому что это бессмысленно. Четвёртая стадия, метастазы… Проще сказать, где их нет. Лечение накинуло бы мне сверху месяца три-четыре, наверное. Вот только жизнью такое не назовёшь, а мне очень хотелось… жить. Пусть и всего три месяца. Лучше жить три месяца, чем умирать полгода. Моя мать, конечно, с этим не согласится, но не ей решать, — Крис даёт себе передышку на глоток воздуха и целует Эву в рыжее темечко. — С чего она вообще взяла, что у неё в запасе больше времени, чем у меня? — Твоя мама… — Здорова, слава богу, — Крис опережает её вопрос. — Но мне не хочется жить так, как живёт она — тухнуть в иллюзиях, что существует какое-то «потом», и ради этого отказываться от того, что есть сейчас. А в моём случае только «сейчас» и остаётся… Никакого «потом» уже не будет. Зря он говорит ей всё это. Довёл девчонку до слёз, да и самому не легче. — Хорош уже реветь, ну! — бурчит Крис. Грудь мокнет сквозь простыню, и он гладит дрожащие плечики грубоватой рукой. — Именно поэтому я не хотел, чтобы ты обо всём узнала. — Ты не хотел, чтобы я тебя любила. — И это тоже. Это похоже на похмелье — после секса, а не бухла: утром хочется сдохнуть потому, что ночью было слишком хорошо. Раньше получалось обходиться без последствий: месяц с Ибен, две недели с Эммой, между ними — случайные девчонки на одну ночь. С Эвой Мун осложнения на сердце наступили за четыре дня. — Как в дурацком «Сладком ноябре», — Эва трётся мокрым носом о его плечо, — раз в месяц менять полового партнёра. Такое, знаешь, вынужденное блядство. «Будешь моим ноябрём?» — помнишь? Месяц… такое богатство, а Кристофер Шистад почти банкрот: на его персональном счету завалялась пара невыносимо дерьмовых дней, которыми не хочется делиться с Эвой. Дней, когда он будет блевать кровью и рыдать как мальчишка, забудет, как его зовут, и хорошо, если впадёт в кому. Эва Мун спрашивала, чего он боится. Пожалуй, этого. Нифига не романтично умирать на глазах у любимых людей. Крис прикрывает веки, набираясь смелости, и наконец размыкает объятия. — Эва, тебе правда лучше уйти. — Крис… — Он ушами впитывает её взволнованный шёпот, как самую сладкую музыку. — Я не хотел, чтобы ты ко мне привязывалась, — выдавливает он. — Впрочем, кого я обманываю? Хотел. Жить хотел. И даже, может, уехать с тобой куда-нибудь в Португалию, чтобы песок в твоих волосах, песок в ушах, песок между пальцами, в плавках и везде, и чайки, которых ты ненавидишь, рвут глотки над океаном, и ты, смешная и пьяненькая от коктейлей с зонтиками, предлагаешь мне уединиться в пляжной кабинке для переодевания. Мун, поверь, это было бы романтично… Но… Беда в том, что времени у него нет. Нет даже ноября. — Не хочу, чтобы ты становилась моими последними днями.