***
Первое, что почувствовал командир Карузо, выводя свой отряд на широкое поле перед небольшим городком Монтериджони, это легкий запах чеснока или касторки. Воздух был чем-то задымлен, отчего глаза немного щипало — возможно, местные жгли что-то? Но ужасно режущий и сильный запах с каждой минутой становился все невыносимее — он был такой, что в носу чесалось. Глаза болели все сильнее — и вот через час, когда солдаты уже добрались до главных ворот, он уже почти ничего не видел, кроме затемненных, как в негативе, рубленых образов. Было подозрительно тихо, и лишь шум одиночных выстрелов проносился в воздухе. «Чего же ждут ассасины?» — недоуменно подумал командир, щурясь и давая сигнал к очередному залпу из пушек. А дышать становилось все труднее — запах стоял непереносимый, от него желудок сжимался в рвотном рефлексе, а сердце начинало колотиться чаще, из-за чего воздуха не хватало. Картинка штурмующих стены людей и неясного тумана угасала, угасание шло от краев к центру, и Энрико затягивало в пугающую своей неизвестностью бездну — бездонную и почему-то холодную. Но это было несколько часов назад, а бездной оказалась лишь потеря сознания. Когда командир Карузо проснулся, он еще не один раз захотел умереть, видя вокруг себя сотни погибших или погибающих людей от непонятной напасти, так же, как и он сам. И вместе с тем в нем проснулась какая-то отчаянная полузабытая жажда жизни. Почему-то именно сейчас, когда кожа покрылась болезненными нарывами, а носоглотку и горло раздирало так, будто туда засунули горстку маленьких ржавых ножиков с зазубренными краями... И Энрико вдруг захотелось выжить — выжить назло подлым ассасинам, назло Чезаре, который отправил его на верную смерть, назло целому миру. Лежа на холодной земле, он думал о многом. «Возможно, когда-нибудь люди будут задумываться о нецелесообразности и недопустимости подобного беспредела, гордо именуемого войной. Потом они будут убиваться из-за собственной же тупости, будут скорбно поджимать губы и называть это ‘бесчеловечным’», - пронеслось в голове у командира. — Бесчеловечно, — едва слышно повторил он и почти засмеялся, игнорируя острую пронзительную боль в груди. Наверное, потомки сыграют сотни спектаклей, напишут множество книг и стихов, будут толкать пафосные речи и изо всех сил изображать печаль и сострадание к тем, кто бесславно пропал в воронках-могилах, кого разнесло на части, или кто, как и Энрико, доживал свои короткие и жалкие последние минуты в подобном состоянии... Люди любят страдать. Людям это необходимо. Может, они и воюют только для того, чтобы потом играть спектакли, писать книги и стихи, и толкать пафосные речи. И чем более зверской будет война, тем больше будет всего вышеперечисленного. Командиру Карузо хотелось подумать о родных, но вместо их лиц он вспоминал лишь светлые расплывающиеся пятна. Мать, отец, младший брат — все это невообразимо далеко, а человеческая память слишком несовершенна. От боли мутился рассудок — она была необычная, сосредоточенная в грудной клетке и волнообразно распространяющаяся по всему телу, сначала немного, а потом все сильнее, так, что сейчас Энрико хотелось выть сквозь сжатые зубы. Все мысли распадались, еще не осознанные, убитые в зародыше, и, может быть, так даже лучше; может быть, это и есть чудесная милость судьбы — быть избавленным от тяжелых дум на пороге смерти? «И не проносится жизнь перед глазами, вообще ни черта не проносится, есть только боль и бесконечное сожаление — а ведь мог пожить еще, что-то сделать, увидеть, чему-то научиться...»***
Я, стоя на высокой стене, с ужасом взглянула на последствия действия оружия, созданного своими собственными руками. Сейчас передо мной до горизонта простиралось уже не поле. Это было самое настоящее кладбище. В горле непроизвольно встал комок, и я отвернулась, чтобы не видеть всего этого ужаса. Мне было невероятно тяжело смотреть на изуродованные трупы людей, на их чудовищные ожоги. Но сложнее всего было видеть, как солдаты, на вид абсолютно здоровые, вдруг начинают подыхать, как мухи, сотнями, тысячами. Как человека убивает что-то изнутри, что-то, что нельзя увидеть, но чье влияние отрицать бесполезно. Я судорожно вздохнула и поняла, что руки начали дрожать. Как вообще можно привыкнуть к виду смерти, пусть и смерти врагов? «Я... я должна была поступить по-другому. Усыпить их, а затем заставить сдаться... Да что угодно... Кровь скольких людей еще будет на моих руках?» Ладони непроизвольно сжались в кулаки, и я прикрыла глаза, пытаясь успокоиться. «Пусть они и хотели поубивать всех нас, но почему же я уподобляюсь им? Чем я лучше них?» — Это невероятно, — тут и там слышались пораженные возгласы людей, наблюдающих за творящейся за стенами города картиной — убийствами без единой капли крови, без единого выстрела. — Победа за нами! — радостно выкрикивал еще кто-то, встречая одобрительный рев толпы. — Это самое быстрое сражение в истории! — Ты как, в порядке? — услышала я знакомый голос рядом с собой и поспешила натянуть на лицо улыбку. — Да, все нормально, — ответила я, поднимая глаза на ассасина. — Мы выиграли, и это главное. Но, кажется, я никогда не привыкну к виду мертвых тел... Это все не для меня. Я просто хотела пользоваться своим талантом во благо человечества, а получилось так, что я, пусть и не напрямую своими руками, но все равно убиваю людей. И это очень... страшно. — Ты все сделала правильно. Ты защитила этот город, его жителей, — ободряюще произнес Эцио. — Посмотри туда, — он указал вниз, на место, где, беззаботно смеясь, маленькая девочка играла с собакой, бросая ей палку. — Подумай, сколько бы погибло ни в чем неповинных людей, если бы тамплиеры ворвались в Монтериджони? Они бы не пощадили никого, и ты прекрасно об этом знаешь. — Да, я знаю. Но от осознания этого почему-то легче не становится. Я все равно остаюсь убийцей. (Автор сама доброта ^_^)