серые

      Его сорвало на словах «Дорогой Даня». В висках застучала кровь, перед глазами поплыло, под ребром резко закололо. В последний раз такое было около года назад, и он думал, что уже всё, всё закончилось. Не закончилось. Ебаный инвалид. Она заметила, как он резко побледнел, остановилась на полуслове, заглянула ему в глаза. «Что-то не так?» Он оперся на стенку сзади, дыхание сбилось. Бедная девочка. Что-то не так? Всё не так, абсолютно всё. Чертова патология. Твоё сознание висит на одном гвозде, неуравновешенный урод. Только сейчас понял, почему так больно. У неё такие же глаза. Ёбаные серо-голубые, даже светлые вкрапления почти такие же, хоть, блять, под микроскопом сравнивай. Вдох-выдох, сердце тяжело колотится, сводит мышцы, он не может говорить от боли, губы кривятся, как у ребенка. Она испуганно хватает его за руку, не дает упасть, но всё равно не удерживается и падает на коленки, больно ударяется локтем. Он пытается отвести глаза, привстать, закрыться, больно-больно-больно-больно. Голоса людей на фоне, как песня к клипу, где только одна картинка.       Он отогревается под пледом, послушно глотает чай из огромной кружки, хотя от теплой жидкости уже тянет блевать. Вставьте что ли катетер в горло — хоть что, только бы не чувствовать вкуса. Её образ вертится в голове как заевшая пластинка — он опять поломан, чертов барахлящий проигрыватель. Она радостная, светлая, весёлая, волосы теплого каштанового цвета — у его бывшей шлюхи волосы были цвета соломы. Жесткие, колкие, въелись под ребра. Ненавижу солому. Шлюх тоже.       Питер — хуйня дождливая, красивый развод для туристов, плавится серыми каплями. Даня идет без зонтика по холодной улице, Дане разъедает кожу дождем. Когда уже там до сердца дойдет очередь? Чтобы не билось в кровавых судорогах больным комком, перегоняя тягучую боль по венам. — Даня? — дождь прекращается ярко красным зонтиком. Не поднимать глаза. — М-можно сфоткаться? Извини за тот раз, — ёбанные серые глаза. Она роняет зонтик, дергается — он прощупывает ребра под тонкой курточкой. Пятое слева сжимает сильнее, гладит, второй рукой расстегивает куртку, прикасается к тонким ключицам в вырезе белой футболки. Она ошарашенно пытается отстраниться, тихо что-то шепчет, испуганно хлопая ресницами. Он прикасается губами к тонкому запястью и ломается совсем. Пугается сам себя, дёрганно отстраняется, извиняется, больно, скомкано, слова слетают с оледеневших губ. Прости, прости — застегивая куртку, прости — вкладывая зонтик в руку, прости — пятясь на одеревеневших ногах, разворачиваясь и глупо убегая. Голову забили серые глаза — испуганные, подернутые дымкой слез.       Он не может спать, не ест, худеет, синяки под глазами, заострившиеся скулы, нахер видео, друзей, из денег только «случайно» забытая Лиззкой на последнем визите тысяча и несколько бумажек на дешевое бухло. Водка льется в горло, заглушая воспоминания и притупляя боль — теперь уже постоянную, не стихающую. Он сломался как старая детская игрушка, старенький механизм которой разбился от падения с высоты, его давно никто не заводит. Пустышка. Выеденная крысами деревяшка.       Он идет по улице, снова в дождь, пьяный до одури. Сталкивается с кем-то, поднимает голову и застывает. Она, начавшая было извинение, резко отскакивает. Настороженно смотрит, как напуганный зверек, но почему-то не уходит. Он делает шаг вперед, пытается взять её за руки, но спотыкается, падает перед ней на колени — нелепо и глупо. Пьяные слезы текут по щекам. Он бормочет что-то несуразное, вновь извиняется, кренясь набок и почти падая. Она вскрикивает, опускается рядом, поддерживает его за плечи, пока он блюёт в сторону и надрывно кашляет. Сил хватает только на то, чтобы прохрипеть свой адрес и доползти с её помощью до квартиры. Потом — болезненный удар в висках и темнота. Он приходит в сознание только часа через два. Голову раздирает жуткой головной болью. Он срывается с дивана и с трудом добирается до сортира. Когда он возвращается обратно — мозг начинает воспринимать запахи и звуки. В квартире впервые за несколько месяцев пахнет чем-то вкусным — куриным бульоном? С кухни доносится бодрое мурлыканье. Он с трудом доходит до туда и обессилено падает на стул. Перед ним тут же возникает чашка куриного бульона, чья-то рука приглаживает волосы. Он ловит тонкое запястье и прикасается к нему губами. Больше ничего и не нужно.       Вечером он выходит из душа уже менее похожим на труп. Она сидит в зале в его футболке — её джинсы и кофта сушатся на балконе. Он садится рядом, притягивает её к себе, нежно гладит по волосам. Говорить не хочется — все вопросы по типу «А не хватятся ли родители», «А нормально ли это», «А не посадят ли нас: тебя, ну, да, и меня» уже урегулированы (то есть на них просто забили). Она откидывается назад, оказываясь у него на коленках. Серые глаза, аккуратный носик, искусанные губы. Уже через несколько минут они целуются, спешно снимая друг с друга одежду. Даня Кашин чувствует себя если не человеком, то хотя бы кем-то на него более-менее похожим. — Совратил меня невинную — теперь обязан жениться. — Вот возьму и женюсь. А ты за меня выйдешь? — А вот возьму и выйду!       «Свадьбу» отмечали в компании вина и куриного бульона. Кашин всегда простужается в самые неподходящие моменты. Впрочем, белое платье смотрится неплохо даже с домашними тапочками.