Кто из нас музыкант?

Может ли гениальное творение оправдывать сотни провинностей и ошибок, совершенных при его создании? (Грегори Робертс)

      Я никогда не понимал, почему Величие театра пытаются скрыть за малым и никчемным словом «большой». Разве это прилагательное способно передать бесконечность пространства, объединённого единой мелодией: эти ряды из высоких причесок и позолоченных пенсне, старинные лепнины, которые замечает слепой зритель только во время антракта, тихий, но для каждого слышимый, третий звонок?       Нет, словосочетание «большой театр» никогда не сможет выразить мой трепет перед искусством и женщиной, способной в хаосе нот ориентироваться как самый талантливый сыщик.       Я сижу в самом дальнем углу на складном табурете, любезно одолженном у древней, как мир, контролерши, и с обожанием смотрю на ведьму, играющую на наших сердцах. Ее тонкие руки и треугольный подбородок трепетно придерживают ее душу, воплощенную в музыкальном инструменте. Пальцы быстро касаются резко натянутых струн, стирающих нежную кожу подушечек пальцев. Я ловлю ее равнодушный взгляд и понимаю, что сегодня мне снова придется обрабатывать мелкие порезы самодельной мазью. Позади нее — войско профессионалов, готовых подхватить знамя своего командира и ринуться в бой за наши сердца. Но нет их для нас, есть только Она. Мне виден адский огонь, воплощенный на круглой сцене, и в центре пламени фигура, глыба льда,не поддающаяся уговору наших аплодисментов.       *** — Правда я была хороша? — Она улыбается угрожающе, но я привык видеть в ней свое солнце. — Конечно, дорогая.       Она горит единственным фонарем на этой улице. Казалось, все светлячки, включая меня, льнут к ней, забывая о смертельной опасности.       Женщина скривилась, ей не понравился мой ответ. Привычным жестом заправляет раздражающую прядь волос за ухо и смотрит на меня. Ждет. Хочет услышать желаемое, тоже самое, что и от остальных. — Тебе не понравилось? — Она любит констатировать факты, а мне не нравится их опровергать. Возможно на этом строится наш счастливый брак, — тебе снова не понравилось…       Ее тихий голос сковывает пространство. Мне хочется усмехнуться, но вместо этого я молча забираю тяжелые лилии из ее усталых рук. — Знаешь же, что я играю только для тебя! А тебе снова не нравится, — стоит на месте, выпускает творение старшего Амати. — Я не говорил этого, — останавливаюсь и поворачиваюсь к ней лицом. Красивая, хоть и злая. — Черт бы тебя побрал! Я не вижу твоего восхищения! — Потому что его нет, — луна подсвечивает только нам, волнуясь, что мы не увидим друг друга. Глаза в глаза, чувствую себя на пятьдесят лет моложе в свои сорок шесть. — Ты больше не любишь мою музыку…- она сутулит свои покатые плечи, впервые не боясь показаться слабой. — Ты снова делаешь неверные выводы, — мы выбрасываем лишние цветы и эмоции в ближайшую урну, — я люблю твою музыку, но вспомни, когда ты в последний раз играла для себя? — Сегодня на сцене! — Корелли*? Серьезно? — я смеюсь, вспоминая ее огонь, который горел в ней сотни лет назад, когда она хваталась за свою скрипку даже на мне.       Женщина поддается моей истерии, плачет, не стесняясь в выражениях. Я боюсь за нее, за ее хрупкий внутренний мир, в который, кажется, она не впускает даже саму себя. Я действительно влюблен в нее, наверное сильнее, чем она в меня. И мне это нравится. Теплыми руками я держу ее за подбородок, заставляю посмотреть в мои прозрачные, с годами выцветшие глаза. — Ты стала прекрасной исполнительницей, твоим именем и моей фамилией хотят назвать институт искусств, а ты плачешь. Не глупи, пойдем домой. Я заварю тебе облепиховый тодди, мы поставим на стол твои любимые колокольчики и включим родной джаз. Она улыбнулась той улыбкой, что была мне незнакома. Привычно для нее смахнула свою слабость, словно снежные хлопья с пальто, и, успокоившись, тяжело вздохнула. — Жалею, что когда-то взяла твою фамилию.       Больше мы не разговаривали, привычно держась друг от друга в стороне. И только осенний ветер мог объединить нас, как жаль, что была душная весна… ***       Наша семейная жизнь складывалась из тишины и редких встреч у телевизора. Переключая каналы, мы также молчали, но я знал, что в этой тишине и кроется наше счастье. Взаимопонимание давно ушло в прошлое, оставляя вместо себя общее равнодушие. Его мы тоже любили до определенного момента.        Буквы расплывались перед глазами, перемешиваясь в неаппетитную кашу чепухи. Я не мог сосредоточиться на химии, привычно подслушивая тишину за стеной. Женщина творила, сшивая плотными нитями вдохновение и работу.       Иногда я задаюсь вопросом, что в ее голове. И нет мне ответа, потому что кажется, что и головы у нее нет…       Раздался шум, кажется, она кричала, но я так отвык от слов, что потерялся в их смысле.       …На ней висело ее любимое изумрудное платье, она была босиком, а волосы слиплись в тонкие сосульки. Отвратительная ведьма. — Посмотри…- в ее улыбке не было человека. — Я наточила femur, **(бедренная кость), теперь ею можно перерезать горло или идеально взять ноту ми. — Разве струны на скрипке не лопнут в таком случае?       Женщина плавно переместилась ко мне на колени. Казалось, она по-настоящему любит меня: столько ласки было в ее пальцах, аккуратно перебирающих мои волосы. — При моей игре лопнут только твои барабанные перепонки. Чувствуешь боль молоточков, как школьный звонок, бьющий по раковине улитки*?       Она хрипит, словно у нее пневмоторакс*, и снова смеется. — Шучу, я натянула кошачьи жилы*, они не рвутся, потому что есть миф. А знаешь, что мне пришлось взять для основы скрипки? Оs coxae*(тазовая), эти кости сексуальнее обнаженных людей, ты не находишь? — женщина нервно заправляет волосы за ухо. Только сейчас я замечаю вздувшиеся зеленые вены на ее оголенной шее. Пытаюсь схватить ее за запястье, но оно выскальзывает из моих рук как мыло в ванной. (Думаю, поэтому я перешел на жидкие гели.) -Я сегодня буду играть на флейте. На собственном позвоночнике.*       Смеюсь вместе с ней, хотя мне страшно.Стараюсь ей подыграть. Замечаю в ее глазах испуг и знаю наперед здравые мысли в ее воспаленном мозгу. — Позвоночник-это гриф, бестолочь! Ты разве не видишь?! — Она прыгает на месте, шкафы вокруг нее взволнованно гудят. Неровный пол. В ответ слышу грозное стучание гаечным ключом по трубам: соседи снизу. Они прекрасно аккомпанируют нашему общему бреду. — Успокойся! — Хватаю ее слишком резко, и женщина, как испуганный зверь, начинает бороться за свою жизнь. Жаль, что ее она уже проиграла. Кусается, лягается, пытается пробить затылком мне нос. Ее действия хаотичны, она не ищет порядка. Прокусывает мою руку, вырывает волосы на груди, оставляет отпечаток ладони на щеке. — Я вырву тебе трахею и сыграю на ней «одинокого пастуха»*! Отпусти меня! Ты хотел видеть во мне барда! Вот получай своего музыканта! — Безмозглая дрянь! — Не выдержал и закричал, в ответ почувствовав сильный толчок от двери с обратной стороны. Чувствую ее немой вопль и вижу за стеной, как дрожат ее плечи, на которых начинает цвести космос. — Подыши угарным газом и тогда поймешь! Выпусти меня, я хочу играть!       Я обнимаю стену, словно родную мать. С улицы слышу вопль сирен. Мягкотелые соседи проявили заботу, вызвав милицию. Мне страшно, кажется, что ее бешенство теперь и во мне. Понимаю: ее игру не сдержать. Разбившиеся окно в закрытой спальне - запоздалое тому подтверждение. Нужно бежать за ней, но не мне. Рука уже не болит, или болит в унисом с сердцем. Чувствую, что ничего не чувствую. Играй дорогая не только на моих нервах… ***       Дом за домом. Я мотаюсь из стороны в сторону, рисуя невообразимые фигуры из узких, как взгляды большинства, улиц. Никого не вижу, кажется, все сдохли. Я тоже. Чувствую сухой ветер, когда на улице глухой ливень. И мне не страшно. Ощущаю себя паломником, только моя Святыня сошла с ума, а я нет.       На секунду замирает сердце, ноги дрожат, а руки твердо держатся за фонарный столб.       Музыка. Она не нить Ариадны, не Полярная звезда, не мох на камне и, конечно, не прочие глупости, которыми можно руководствоваться в любой другой ситуации. Она разбивает мне лицо, как правда, сказанная дорогим человеком, с садистским наслаждением несколько раз ударяет между ног, плюет в душу, и, насладившись своим очарованием, разворачивается от меня, ожидая, пока я оклемаюсь и пойду за ней. Восхищение подкатывает вместе с тошнотой, но я держусь вместе с остатками разума.       Музыка зовет. Звонко выкрикивает мое имя — приглашает зайти в гости. Где-то по пути мне встречаются люди, но ни я, ни они не обращаем внимания на чужие тени. Нас всех захватили в плен.       Мы прибегаем на самую центральную площадь, на которой происходили все самые центральные события нашей короткой Истории, и видим ее в свете людских фонарей. Ее неестественно выпрямленная спина, словно ее позвоночник не знает об собственной s-образной форме, необыкновенно белая кожа, которая отдает сиянием белого фосфора, темные, как мои мысли, волосы — все прекрасно. А женщина царствует, выстраивая свой дворец из живых людей.       Знал ли кто-то до меня, что безумие имеет свою песню? И если да, живы ли те счастливчики?       Я стремлюсь подойти ближе к площади, но меня останавливает рыжая тень. Она соткана из мрака, у нее нет лица и души. И я думаю, что сейчас передо мной стоит организатор моего личного конца света. — Мистер, где ваше приглашение? — грубый мужской голос, который знаком мне с детства. Тень не пропускает меня, закрывая от остальных. — Приглашение? Черт бы вас побрал, пустите, там моя жена! — мимо нас течет масса прочих людей, передвигаясь словно по течению. Они мягко, но уверенно идут прямо, не создавая толкучки. Поразительная организованность! — Вы хотите испортить нам праздник?! Прочь отсюда, голодранец! На такие события пускают только по именным приглашениям!       Я рычу как побитая собака, которой нужно встать и принять последний бой. — Затолкай приглашение в свою прямую кишку! -я толкаю тень в грудь и чувствую собственную руку, отбрасывающую меня же на несколько шагов. — К сожалению, — знаю, он улыбается, и могу поклясться гнилой душой, что я забавляю его, — пригласительных слишком мало, и было бы полным безумием тратить их так бездарно?       Он высыхает, словно лужа на асфальте, и я больше не вижу ни его, ни площади. Музыка теребит мои легкие, пытается дорваться до сердца. Я оборачиваюсь, слыша чужие шаги. Миллионы однообразных, тупых, погрязших в эйфории лиц. Они выглядят как пушечное мясо, которое не жалко для первого боя. Войско смотрит на меня, проходит сквозь меня. Кажется, они во что-то одеты, но порой мой внутренний мир корчится в агонии- настолько безобразны их обнаженные тела. Я вижу каждого из них, но никого не могу вспомнить. Кто они? Существа не похожи ни на живых, ни на мертвых. Нет здесь людей. Порой эта человеческая масса смеется. В их смехе я слышу торжество органа, свободный вдох флейты и предсмертный вопль треугольника. Да, они понимают ее. Толкаю себя в самую гущу, пробиваюсь словно через лес молодых деревьев. Кого-то сбиваю с ног, но всем плевать. Мы переезжаем еще живой труп, как машины «лежачего полицейского». Носки обуви окрашиваются во что-то теплое, и я рад, что мои ботинки водонепроницаемые. — Где ваша маска, мой дорогой? — голос знакомой девушки, работающей в круглосуточном магазине рядом с моим домом, заставляет толпу отсановиться. Мы не двигаемся, наперекор музыке, вопреки моим надеждам, — Страусиные перья, вы не знали, что эти птицы делают самые тайные маски? — И перья страуса склоненные В моем качаются мозгу,* — Страшно, и только Александр помогает мне сойти за безумца. Они кривятся как театральные маски и продолжают свой организованный митинг.       …Иногда мои ноги оказываются в песке, и я чувствую жару спящего солнца, обливаюсь потом, когда в лицо швыряют глухие ноты. Кажется, мы спускаемся в ад, поднимаясь по небесной лестнице. Я устал и хочу придушить свою жену, а вместе с ней — смысл жизни. Однажды в толпе я встретил Понтия Пилата. Он шел, а на его руку опиралась когтистая лапа пса. Банга. Всего один раз мои глаза встретились с изучающим взглядом Матери Уотерхаус*, ее гибкое тело прижималось к стальному бедру короля Артура. Случалось мне пару раз наступить на ногу Нострадамусу, мертвец улыбнулся, словно предвидел этот конфуз. Его дама — Мара*, пообещала удушить меня хвостом питона. Я понимал: все присутствующие здесь -обыкновенные безумцы, но не верил себе.       Музыка доносится громче, в действительности взрывая барабанные перепонки, разъедая серое вещество наших извилин. Нам это нравится. Я прячусь от отсутствующих глаз тени, которая желает каждому из нас не сойти с ума за эту ночь. Какая ирония. — Захлебнись своей пустотой, — хочу быстрого исполнения своего желания. — Да начнется бал! — тот же грубый голос хрепит в моем сознание. Я повинуюсь толпе и встаю в гигантский круг. С тем же обожанием смотрю на фигуру в центре. Слегка согнутая спина, одна рука опирается на стройное, подтянутое бедро. Ее лицо — отражение счастья и самовлюбленности. Окровавленные пальцы быстро перебирают самые жесткие жилы струн. Женщина не отвечает на наши взгляды, полностью отдавая себя импровизации. Ей безразлична наша судьба — она зависима от нашей любви.       Делаю шаг в ее сторону, но меня тянут обратно, и я тону, словно на моей шее камень. Венский вальс, или фокстрот, а может быть мы танцуем танго? Передвигаясь хаотично, пары соблюдают строгий порядок, вырисовывая сложные фигуры танца. Все спины выгнуты, вытянуты, как струны, что перебирает наш кукловод на скрипке. — Вы никудышный партнер! Вы совсем не слышите ритма, — я притягиваю тучное тело ближе к себе за талию, и она шепчет тихим басом тени. — Вслушайся, милый. Обещаю, тебе понравится. И я подчиняюсь ему…       Делать шаг в бездну не больно. Теперь я это знаю. Закрыв глаза, ты забываешь разницу между взлетом и падением. Отсутствие всяких мыслей больше не пугает. Ее место заполняет щекочущая пустота, приятно отдавая в ноги, как лишний бокал вина. Ты паришь в темноте собственного «Я» и больше не видишь смысла дышать. Не сдаешься, но до упора прогибаешься под изменчивый мир…       Теперь я знаю. Поймать себя почти невозможно. Но однажды я совершил еще большую глупость -полюбил ее. Между моим мозгом и глазами налаживается связь. Я начинаю чувствовать реальность и придумывать объяснения своим галлюцинациям. Ведь то, что происходит сейчас, невозможно по определению. — Отбросьте свою дедукцию, молодой человек, и поддайтесь индукции*, — мягкая ладонь скользит по лацканам пиджака, я пытаюсь поймать тонкое запястье, но девушка отталкивается от меня, самостоятельно закручиваясь в сложное па. — Кажется, вы правы, — невероятная волна злости накрывает собой все барьеры моего сознания. Я бережно передаю свою партнершу следующему кавалеру и начинаю упрямо толкаться вперед. Нет больше музыки, одурманивающей решительнее чая с опиумом, перестают существовать танцующие (их приглашения потанцевать и постоянную тягу назад я списываю на потоки упрямого ветра). Я полностью отдаюсь теории, что за моей спиной абсолютно ничего, до тех пор пока мне не взбредет в голову обернуться. А я не захочу. Она для них всего лишь древний патефон, на который они предпочитают молиться. Но как только я уберу иглу с пластики — представление закончится и счастливая толпа разбредется по домам, преувеличенно бодро обсуждая сегодняшнюю вечеринку. Я продолжаю надеяться на это, презирая себя за никчемное «может быть».       Я вижу ее, и мне остается разорвать всего последний из девяти (как символично) танцующих кругов. Вижу ее упрямый подбородок и напряженные желваки на почти прозрачной шее в последний раз, когда чужие ноги заставляют снова подчиниться ритму музыки и уйти. Снова чувствую на своем плече чью-то рыжую голову. Верно. Я слишком близко подобрался к всеобщему «источнику счастья». — Ты не наслаждаешься музыкой, мой милый, — тень смеется надо мной, над моей глупостью и наивностью. Знает уже, кто останется в дураках, а потому позволяет подобраться слишком близко. Садистка. — Отлепись от моих ладоней!       Хохочет неприятно, раздражающе. Не выдерживаю. Бью в центр безликой тени, целясь в предполагаемое солнечное сплетение. Бесполезно. Холодная апатия врезается мне поддых, отучая от необходимого для всех воздуха. — Она моя жена, — мы оба понимаем, насколько я раздражающе жалок. — Она слишком отчужденна для вас всех, — в его голосе нет ни сострадания, ни насмешки, - посмотри на нее, эта женщина по-настоящему безумна!       Тень говорит гордо, словно это его рук дело. Возможно это так. Я оборачиваюсь, нахожу Ее и понимаю, насколько рационально в своих рассуждениях рыжее безумие передо мной.       Женщина великолепна. Сейчас она казалась живым скрипичным ключом, начавшем свою игру. Ее скрипка — аморальное сочетание эстетики и жестокости — щенком ластилась к своей хозяйке, желая заполучить всю ее любовь. Острием смычка в порыве вдохновения она задевает собственную шею, рана становится глубже с новым взмахом легкой руки. Хватит ли ей безумия перерезать собственную сонную артерию? Безусловно. Повсюду кровь плавно и неспешно оплетает ее тело первобытным рисунком грубых нот. Мне кажется, или даже капли жидкости сейчас подвержены влиянию игры, нарушая законы гравитации. Бескровные губы шепчут проклятья нам в спины, а глаза торжествующе горят счастливым синем пламенем. Она добилась желаемого. — Ты не докричишься до нее. Она наша, — голос отдаляется. Интуитивно я чувствую развязку. Радостный крик танцующих, смешки огненных теней, удары аплодисментов, треск неба над нашими головами — все тонет в предрешающемся вопле скрипки.       Сейчас я дал бы фору сильнейшим олимпийским бегунам любого времени. Отчаяние и желание обрести вновь тянуло меня к ней. А женщина падает в руки уверенного в своей правоте рыжего безумия. — Нет! Стой! Я люблю тебя! Я знаю: она слышит меня. Я уверен: она не обернется на мой голос. Обернулась. Улыбнулась. Доказала. Сгорела в своем безумие под шум аплодисментов.       Сегодня ты играла для себя, самолюбивая стерва. *** — То есть вы утверждаете, что ваша жена сбежала от вас с любовником-итальянцем? Настенные часы неприятно отстукивали каждую минуту, проведенную здесь. Белые, раздражающие меня стены привлекали больше внимания, чем моложавый сотрудник полиции, по иронии судьбы — итальянец. Кажется, мы провели с ним за неприятной для обоих беседой несколько часов и сейчас чувствовали усталость от общения друг с другом. — Ей всегда импонировало палящее солнце, что произрастает только в Италии, — мой голос был сух, как Chateau de Chamirey*. Взгляды встретились: подозрительный янтарь против моих равнодушных айсбергов. Слишком простая победа.       Я был уверен в себе, точно так же как в ту ночь, когда обдумывал новый смысл в жизни. Подделать ее почерк — самая легкая часть плана. Не зря я отвечал от ее лица на письма когда-то близких для нее людей последние десять лет. Придумать алиби в день «предполагаемого побега» — проще, чем выкинуть ее любимую кружку в помойное ведро. В моем духе было просчитать игру на несколько шагов вперед, включая финальное пожатия рук обеих сторон. Рассказать детально все, не путаясь в показаниях: где был и что делал, - ткнуть всех в липовые чеки, письма и билеты. Сложно ли достоверно играть гордого мужа-рогоносца? Нет! Этому я научился у нее.       Безвкусная мелодия очередного хита заставила меня поморщиться. Кажется, мне предстоит ещё большая работа над собой. Мой собеседник поднял трубку, вслушиваясь в чью-то шепелявую речь. На его лице появилась приятная, но в тоже время раздражающая улыбка. Итальянец. Еще немного и я сам поверю в свою историю и тогда навсегда закрою для себя двери шумного Рима. — Чтож, ваша история подтвердилась…— мужчина отвел свой взгляд и поджал губы. Не знает, что говорить в таком случае. — Она была редкостной эгоисткой и мешала мне работать. Не переживайте, — я улыбнулся, как когда-то улыбалась мне тень. Последние несколько вечеров принесли мне твердую уверенность, что безумие заразно. Пожалуй, стоит сдать себя в дом душевнобольных. — Удачного вам дня. — Прощайте, — впервые за последние несколько дней я говорю искренне. Обращаясь ни к мальчишке-полицейскому, а именно к ней. К той, которая всегда ждала похвалы от меня. К той, которой хотелось доказать именно мне: она — гениальный музыкант. Прощай, моя милая. Ты доказала.