You can make it to the sunrise.

      Алан сидел один, в пустой комнате. Если это вообще можно было комнатой назвать. Он не подбирал слов больше, чем «бездна». Бездна, куда его закидывало сознание каждый день, каждую ночь, заставляя его давиться собственной ничтожностью, слабостью. Он будто чувствовал петлю на шее, ненавидя себя в момент, когда оказывался на дне. Своём дне.       Темнота, гулкая, беспросветная темнота, поглощала всё, начиная от его воспоминаний и заканчивая восприятием. Перед ним то и дело возникала доска, как в школе, ненавистном ему месте, и он, с огромной разрушающей силой, именуемой ненавистью к себе, выводил на этой доске одно и тоже. Тонкие пальцы сжимали кусочек мела, будто он был его спасательным кругом в океане нервного срыва.       Я одинок, напуган, слаб, потерян, забыт, болен, бесполезен… Почти весь список того, что он о себе думал. Каждый раз он вынужден с этим мириться. Алан был лишним для всего мира, для родителей, поэтому никто, кроме него не знал, что значит быть похороненным в этой дыре, когда ночь так холодна*. Тёмные глаза парня цвета мокко с непередаваемой болью вглядывались в слова на доске, уже врезавшиеся ему в голову, в сердце, туда, куда он никому не давал доступа: в душу. Он неоднократно задумывался над тем, за что он себя так ненавидит, и ответ приходил сам собой, являя собой всего лишь кучку кратких прилагательных.       «Я один…и всегда буду один. Сдыхать каждый раз, когда мир будет смотреть на меня с презрением» – пронеслось в голове Алана.       Это был мальчик, которому не было места нигде, который был лишним даже для себя самого. Он всегда воспринимал себя, как дефект, как что-то, чего не должно быть. «Я заслужил эту пытку» – ненавидя себя, процеживая эти слова сквозь зубы, Алан снова царапал мелом гладкую зелёную поверхность, оставляя большое свободное место на доске, понимая, для чего… «Чтобы понять, к кому всё это относится…». * * *       В следующее мгновение парень уже сидел за партой, не понимая, как быстро успела смениться картинка. Перед ним холодный тонкий тетрадный лист, на котором парень царапал ручкой новые слова. Совсем другие, исполненные надеждой, каким-то рвением изменить отношение ко всему, желанием стать своим, обрести своё место. Он внушал себе не сдаваться. Но рядом лежащие листы словно кричали: «Он сломлен. Ему не помочь». На них отпечатывали фразы, написанные от отчаяния, боли и смирения со своим состоянием, исполненные хрупкой надеждой. Алан буквально хватался за написанное.       Сосредоточенно глядя в листок, он поправил свои чёрные непослушные волосы. Внезапно его взгляд упал на его бледные худощавые руки, испещрённые порезами. Парень настолько ненавидел себя, что предпочитал искуплять это чувство болью. И кровью, сочившейся из тонких полосок, остающихся на припухшей, покрасневшей коже. Алан как будто на секунду почувствовал, что внутри него что-то щёлкнуло, что что-то поменялось. Но вдруг мимо него прошла тень. Чёрная фигура в капюшоне, полностью скрывавшем лицо, больно ударила его головой о парту. Парень не смог сопротивляться, но тень прошла столь же быстро, сколь и появилась, и он только с мученической болью в глазах смотрел ей вслед. Теней стало больше, и все они, проходя мимо, толкали Алана, унижая его, впечатывая ребрами в жёсткую деревянную поверхность. Его мотало из стороны в сторону, парень загораживался руками, как мог, но всякий раз он мог только устало провожать глазами уходящую в колючую темноту очередную тень.       «Нет, опять» – внутренний крик отчаяния прорезал голову. Он вздохнул, но уверенно взял листки в руки, как в одно мгновение следующая фигура, пройдя мимо, выбила листки, снесла их с парты. Дальше Алан чувствовал только удары и толчки проходящих мимо теней – его внутренних демонов. Его ненависти, слабости, страха и других, кого он так в себе ненавидел. Он слышал шуршание падающих листов бумаги, а его самого чуть не валил на пол натиск демонов. Они не останавливались, издеваясь на парнем и подавляя его окончательно, приводя его в дикую ярость. Алан пытался снова и снова взять в руки свои листы, карандаш, но проходящие мимо мучители всё вырывали из рук. Алан слишком долго терпел это. Но он знал, что слабее их, не может им противостоять. А эта треклятая доска, парта, листки, строки – всё вокруг в этой бездне как будто говорило: «Ты всегда будешь чужим».       – Нет, не буду! – внезапно, надрывая связки, выкрикнул Алан, вскакивая и опрокидывая ко всем чертям злосчастную парту. – Я так не хочу!       Его лицо, искажённое от гнева и бессилия, от отчаяния и в то же время желания прекратить эти издевательства, навевающие на него самые ужасные мгновения и мысли о суициде. Он снова взглянул на свои руки, поняв, что порезы на запястьях – это край. Дальше он не зайдёт. Стоя на ногах, он продолжал ощущать на себе толчки, сбивающие его с ног.       – Хватит! Я не буду чужим! – кричал Алан.       До такой степени, что горло разразилось болью, а голос упал. Он упал на пол, сметая подальше листы бумаги, стоя на коленях, сжимая в отчаянии руками голову. Листы бумаги носились в воздухе, добивая и без того уже убитый дух несчастного Алана, прогонявшего их от себя руками. Он громко кричал от напирающей злости и боли что-то вроде: «Хватит! Уйдите!». Алан застонал от бессилия, мысленно похоронив себя в этом месте, переполненном его болью и демонами, и рухнул на пол, глядя в потолок (мнимый потолок). Любой, кто видел бы сейчас взгляд этого худощавого, истерзанного мальчишки, почувствовал бы, как его сердце наливается свинцовой тяжестью его боли.       У него не было слов описать, что он чувствует. Он находился в прострации, однако глубоко внутри какая-то его часть шептала: «Не сдавайся». «Не могу» – отвечал ей Алан. И вдруг Алан увидел свет. Свет, как будто выход из этой ужасной дыры его сознания. «Я не лягу в могилу, пока не произойдут перемены»** –мысленно выдохнул Алан, простирая руку в воздух, будто касаясь света, потянувшись к этому свету всем телом. Мысленно ухватившись за спасательный круг. Внезапно его запястье ухватила чья-то сильная рука, упрямо тянущая его за собой…Алан ощущал только непонимание… * * *       Тёплые лучи восходящего солнца медленно грели его ледяные руки, освещали тёмные волосы. Небо озарялось бледно-голубыми оттенками, окрашенными лучами рассветного солнца . Алан удивлённо огляделся. Солнце. Он видит его, чувствует тепло его рук-лучей. Внутри парня неожиданно воспряла радость, встрепенулось облегчение. Алан вдруг понял, что ему сейчас так нужно: оказаться в лучах света полностью. Перед ним расстилалась широкая, хорошо протоптанная тропинка, плавно переходящая в деревянный мостик, и Алан, не раздумывая, побежал по ней. Утренний воздух приятно пах свежей травой и влагой. «Неужели это закончилось?» – столь радостная мысль заполнила всё пространство в голове, а грудь распирало от нахлынувшего счастья и лёгкости.       Он бежал по этой тропинке, будто чувствуя, что она приведёт его туда, где ему действительно нужно быть, рассекая высокие травы и цветы, вдыхая всей грудью их лёгкий, пьянящий запах. Бежал навстречу рассветному небу, пылающему ярко-розовыми красками у самого горизонта, и позади него, где-то внизу, оставался пейзаж ещё не проснувшегося маленького городка. Силы, давно его покинувшие, вернулись в каждую клеточку его тела. И уже теперь Алан стоял на обрыве. Он чувствовал природу, её холодящий воздух, жил в эту минуту спокойствием, принесённым с собой рассветом, раскрасившим небо теперь в ярко-оранжевые цвета. Солнце слепило глаза, показываясь из-за горизонта, вода под обрывом играла солнечными бликами. Глубина моря была такой манящей, дышащей свободой. Алан чувствовал себя птицей, чувствующей эту свободу всем своим существом. Он неторопливо раскинул в стороны руки, подставляя грудь лучам восходящего солнца. Лицо Алана тронула едва заметная улыбка. Наконец-то. Он протянул до рассвета.*** Своего рассвета. * * *       Доска, на которой Алан однажды нацарапал всё, чем он себя ощущал: слабость, страх, одиночество, заполнялась новыми словами. Я сильный, гордый, любимый, необыкновенный, уверенный… Потому что не потерял надежды, потому что нашёл силы жить и смог обрести себя. Он протянул до рассвета…