Soft as a Dementor's Kiss - Мягкий, как поцелуй дементора

Первое, что он знал — это голод. Страшно быть голодным, и ещё хуже, родиться с этим голодом — грызущей, болезненной пустотой, которая наполнила разум настолько, что не оставила места ни для чего другого. В нём появился пустой сосуд, состоящий из нужды и желания, это всё просто живая форма голодного отчаяния… Он не мог думать, не мог сосредоточиться ни на чём другом, кроме как остановить голод, заставить прекратиться, когда его уже кто-то покормит. Остальные уходили, не зная, куда он идет, и не заботились, пока был шанс, что может быть они и являлись той самой необходимой едой. Была еда. Он чувствовал запах эмоций, прежде чем тот приближался, — запах дрейфовал на ветру, подталкивая и соблазняя иных дементоров всё ближе и ближе. Он окрашивал сладкие и вкусные многообещающие прелести, полезные, как свежий выпеченный хлеб, ещё теплый от духовки и ожидающий свежего масла, или сладкий, как бархатный шоколад. Вместе дементоры упали, окружая несчастного человека и жадно поедая все его эмоции. Он упал вместе с другими, и в первый раз он съел, отчаянно нуждаясь во всём, что могло бы хотя бы начать заполнять зияющую дыру внутри него. Сначала он ел слишком быстро, слишком отчаянно, чтобы даже испытать воспоминания и эмоции, которые так охотно сглотнул. Это было только после того, как он немного смог насытиться. Когда это было сделано, какой вкус был! Очарованный, дементор впервые сменился воспоминаниями о чужом детстве. Благодаря глазам жертвы, он испытал радость жизни, наполненной подарками и любовью, добрыми словами и похвалами, сколько мог пожелать любой мальчик, все корицы и пряности, а также шоколадный тонизирующий напиток. Это было три года, и он был наполнен радостью и самолюбием, когда знал, что его семья любила это лучше всего, память была удовлетворительной, как сердечный обжаренный ужин, всё ещё горячий и полный текстуры; ему было одиннадцать лет, и он извивался со сладким вкусом конфет, и ожидал своей первой палочки; ему было шестнадцать лет, и он наслаждался терпким лимонным ароматом триумфа от обучения новому трюку. Были и другие воспоминания — менее приятные — но их быстро отбросили и оставили позади. Человек мог удержать их, но не было тепла для дементоров, нет удовлетворения в их потреблении. Это дементор искал слово для незнакомого чувства и выбрал его из воспоминаний жертвы — счастлив. И всё же, все еще голодны. Как бы они ни были восхищены, воспоминания исчезли почти сразу после того, как они поглотили их, несущественные, как туман. Он коснулся вкусов, впечатлений от пропитания, но всё ещё был и оставался полым, вырезанным в черную форму в мире — голодом, более острым, чем он пробовал. Он искал больше, углубляясь в жертву, но человек впадал в отчаяние и мог только принести воспоминания о боли, предательстве и несчастье. Здесь не было еды, и через несколько секунд, пытаясь с надеждой найти кого-нибудь, дементор потерял интерес и ушёл. Там будет другая еда, в другом месте, и было еще слишком хищно, чтобы остаться там, где их не было. Большинство людей в Азкабане давно опустели от своих лучших, и самых приятных воспоминаний, они мало что хотели и могли предложить дементорам, кроме крохи памяти, которую они накопили. Новые пришельцы были рассорены, и сражались, как потенциальный смертник, каждый дементор пытался как можно ближе взять то, что мог, от новой жертвы. Только те, кто только что добрался до острова, по-прежнему испытывали настоящие радости, чтобы предложить — тонкий пикантный вкус шампанского, восторг от первой любви; сложное трюфельное чудо созерцания вашего ребенка в первый раз, уникальный вкус, единственный и неповторимый для каждого; постоянное повторяющееся утешение комфорта и уверенности в том, что вы были любимы. Все эти дементоры чувствовали себя из вторых рук, и всё же это никогда не делало опыт менее сладким. Чем больше он пробовал, тем больше он жаждал. Не было достаточного количества людей, прибывающих, чтобы удовлетворить кого-либо, и снова, и опять он возвращался к старым жертвам, надеясь на что-то, чего он, возможно, пропустил в первый раз. Иногда это было удачливо, иногда у кого-то могла быть заветная память — в то время только незначительное событие, но теперь желанное, как будто это было самое драгоценное из всех существующих драгоценностей — это было пропущено сначала. Иногда не повезло, и это были худшие дни. Голод можно было затушить с достаточным количеством воспоминаний, но ничто не удовлетворяло его, дементор превратился в хищного зверя. В те дни взял бы что-нибудь — даже такую ​​память, которая была бы простой, как шутка с друзьями, — просто для того, чтобы остановить так много. Даже заключенных ежедневно кормили. У дементоров не было такой гарантии, когда они могли бы найти пищу. Иногда это могут быть недели, и они становятся темнее, крутятся вокруг своей собственной пустоты, дрейфуют по краям моря, ища волны для размышлений о пропитании в беспокойных приливах. Когда их наконец отпустили из Азкабана, это было похоже на то, что его выпустили в рай, который был далеко за пределами того, что он мог видеть в чужой душе. Было достигнуто соглашение — он не был уверен в деталях, голоден, когда их объясняли, — что они должны покинуть остров, чтобы найти беглого заключенного. Он следовал за остальными, когда они уходили, принимая это, и прибыл в Хогвартс, чтобы оказаться посреди большого пира, чем всё, что он мог себе представить. Повсюду были люди, которые пока еще не были дементорами, слишком молоды, чтобы понять истинный страх или отчаяние. Эмоции, которые исходили от них, были почти безумием в их интенсивности. Это было похоже на праздник, доставляющий мучительные обещания на ветру, обещающие воспоминания, маринованные в сладкой и кислой эмоциях, золотые и сочные, но готовые к тому, чтобы быть вырезанными между ними. Они были в восторге от сахара и шербета матчей квиддича; надежду на разбавление со всей сладостью свежей клубники и сливок; теплый и пузырьковый, как маслобойщик; в восторге от хороших оценок или домашних пунктов, хлеба и мяса их существования. Еще не достаточно взрослые, чтобы научиться воспринимать мирный подход к миру, или стали слишком циничными, чтобы радоваться мелочам, они почти светились, когда были счастливы. Но они также недостижимы. Та же договоренность, которая позволила дементорам покинуть Азкабан, также связала их с условиями и правилами, и тем, чего им было позволено коснуться. Таким образом, они могут быть среди детей Хогвартса, они могут постоянно осознавать, что эмоции горят яркими огнями, поскольку пламя дрейфует своими великолепными ароматами недалеко от них, но им не разрешалось питаться ими. Это была изящная пытка, как запирание голодного человека в комнате, наполненной кремовыми лепешками, и все они были надёжно заперты в стеклянных шкафах. Дементор смотрел, жаждал и жаждал воспоминаний, которые казались такими близкими, и всё же не могли быть затронуты. Было почти неизбежно, что в какой-то момент напряжение станет слишком большим. Такого соблазна можно было просто не вытерпеть. Существовала уже суета и ужесточение ограничений, когда некоторые из них подавали на поезде где-то, но после этого их никто не кормил, а дни тянулись. Каждая минута без еды была вечностью, медленно умирающей от голода с банкетом, который только что был недоступен. Матч по квиддичу был самым худшим из всех. Кто знал, что люди могут чувствовать так много всего об игре? Сладкое карамельное ожидание, потрескивание свежего поп-корна, волнения, опьяняющий огне-виски торжествует, поскольку их команда набрала очко, здоровая шипящая гордость об особенно хорошем игроке. Они, казалось, почти питались друг другом, их эмоции размножались, когда люди вокруг них приветствовали, вздымались на ноги вместе, как одно гигантское тело. Это было слишком много, слишком много, потому что хищные дементоры сопротивлялись. Один за другим они ощущали тягу и сдались, набегали и парили к полю квиддича. Дементор парил там вместе с другими, запрещалось пировать на детей, но не мог держаться подальше от них, пытаясь просто сосать немного тепла от сияния эмоций, пытаясь найти пропитание в запахе того, в чём ему отказали. Игрок, ныряющий за снитчем, был последней каплей — хотя дементор и не знал ещё об этом. Все, что он знал, это внезапный всплеск и потрескивание сотового восторга, слаще, чем любое вино, наводнение его чувств, отсекая любую силу воли, которую он оставил. Правила были забыты, заброшены, и он поднялся на поле вместе с остальными, наслаждаясь нуждами, с которыми он не чувствовал себя так плохо с тех пор, как появился этот первый новорожденный голод. Была семья, была любовь, была безопасность, была дружба, и дементор хотел всех, срочно, сейчас! Это была еда, подобная которой она никогда не знала раньше, и, возможно, никогда больше не будет. Позор этого заключался в том, что для всех желаний, накопленных воспоминаниями, до сих пор не было никакой субстанции, не было удовлетворения от их употребления. Впоследствии была только смутно неприятная тошнота, например, которую мог испытать человек, который съел слишком много сахара и все еще нуждался в большем количестве. Сахар никогда не мог заполнить кого-либо, никогда не мог составить правильную еду, и все же, если бы это было все, что у вас было, и вы были достаточно голодны, невозможно было больше не жаждать. Однако нечего было делать. После этого ограничения были снова затянуты, с большим количеством контролей, где могли находиться дементоры. Казалось, люди хотели повторить инцидент, и они сделали это, пытаясь удержать дементоров. Тем не менее, они не отправили их домой, они не отправили их обратно в Азкабан. Дементор, возможно, подумал об этом, если бы у него было достаточно ума, чтобы думать о чем-то другом, кроме постоянно придирчивого аппетита. Дом был голодом, дома никогда не хватало еды, но дома, по крайней мере, не держали рядом друг с другом с едой, которую им никогда не разрешалось есть. Это была жестокость, используемая здесь одна. Время может потерять всякий смысл в такой ситуации. Нет дней, нет недель, есть только время с тех пор, как я последний раз ел, и это всегда вечность. Дементор не смог бы судить, сколько времени прошло до тех пор, пока трое людей не рискнули в лес, один из них — наконец! — один человек во всей школе, чтобы им разрешалось пировать. Он знал только, что это было слишком долго, и теперь, наконец, была еда. Как кто-нибудь мог ожидать, что любой из дементоров покажет что-нибудь вроде сдержанности после долгого ожидания? Заключенный или дети с ним — не было никакой разницы в уме дементора, потому что, несомненно, помогая беглецу, в конце концов, увидит девушку и мальчика в Азкабан. Но ожидая, что они будут приговорены к этому, потому что кто-то может сказать, что им можно кормить, это потребует времени. Уже они ждали слишком долго без еды, и теперь они больше не будут ждать. Дементор прижал своих товарищей, борясь за все, что он мог получить. И все же он оказался заблокированным. Вниз он бросился вместе с остальными, толкаясь с нетерпением, чтобы приблизиться, только чтобы прижаться к щиту. Если бы у него был голос, он мог бы вопить, вместо этого он беспомощно бился бы против щита, пытаясь снова и снова пройти. Слишком несправедливо, слишком недоброжелательно, чтобы довести это до конца до разрешенной еды только для того, чтобы быть отрезанным от нее. В его жизни он испытывал много голода, отчаяния и нетерпения. По воспоминаниям других людей он испытал эмоции любви, надежды и радости. Теперь он впервые узнал, что такое ярость. Это не правильно! Это была еда, обещанная им несколько месяцев назад. Что бы это ни было, это пройдет. Снова и снова он бросался на других в щит, и медленно свет щита отступал, тая все дальше и дальше назад. Это был медленный прогресс, и он казался все более медленным для того, чтобы знать о еде, которая ждала, когда они прошли, но тем не менее это был прогресс. Столкнувшись с объединенными усилиями стольких решительных дементоров, свет уменьшился и умер. Они прошли. Не было места для того, чтобы быть разборчивым в существах, это хищным. Никто больше не пытался получить самые вкусные воспоминания; Вместо этого они сражались за что угодно — за самую кроху счастья. Но этого было недостаточно. Дементор подтолкнул и боролся с остальными, но все же разочаровался. У него было достаточно еды, которая растаяла только через мгновение после того, как ее съели, достаточно зная счастье только через глаза других людей. Он хотел большего — он хотел чувствовать. Наконец ему удалось вытолкнуть остальных, превратив их в сторону мальчика. Впервые в своей жизни он отодвинул капюшон назад, достигнув головы мальчика в руках. На мгновение он остановился, чувствуя странность этого ощущения. Они были настолько теплыми, что эти люди — даже его кожа согревалась под руками дементора. Это было тепло, которое испытывал дементор, его полнота, и через мгновение она наклонилась вперед, двигаясь, чтобы закрыть рот над мальчиком. Если бы он хотел, чтобы эта полнота была в конце концов, если она когда-либо хотела прекратить этот голод, это, безусловно, означало брать всю жизнь, а не только лучшие и самые яркие части. Люди могли держаться за воспоминания, возможно, потому, что они держались за всех, хорошие и плохие вместе. Возможно, это было то, что потребовалось, чтобы быть удовлетворенным более чем на пять секунд за раз. Возможно, для этого ему пришлось все взять. У этого не было шанса взять все. Даже когда он двигался, чтобы сосать последние мысли от мальчика, что-то мешало через лес, мешая им, отправляя дементоров, улетающих во всех направлениях. Дементор попытался противостоять ему, но ему пришлось сбросить голову мальчика, неохотно отступая. Там было нормальное тепло повседневной человеческой эмоции, а потом был этот â € «жестокий взрыв интенсивной радости, что послал его назад с его силой; Слишком резкие, слишком жалящие, удушья и огня. Это было слишком много, оно сожжено, и в конце концов дементор повернулся, чтобы убежать со своими товарищами. Было тяжело, так долго и терпеливо ждать, чтобы его отгоняли. Тем не менее, они получили небольшое утешение от людей, которые обещали им, что еда не была конфискована навсегда, но только отложена. Им должны были быть разрешены их заключенные; Действительно, им будет разрешено взять с него все, что они пожелают. Им нужно было только подождать немного, и он будет им. Они ждали. Они терпеливо ждали. Но казалось, что люди солгали. Они были отправлены обратно на свой остров, без еды или объяснения, отослали, даже не позволив взять человека, которого они так долго ждали. Было почти счастье быть дома. По крайней мере, на Азкабане дети не ждали в каждом уголке, их простое присутствие было дразнящим напоминанием о том, что дементору никогда не разрешалось брать. По крайней мере, на Азкабане была еда, сколь бы скудная она ни была. Тем не менее, когда-то, когда-то дома, воспоминания не казались такими же милыми, как когда-то. Было меньше удовольствия найти, чем в том, что они питались воспоминаниями о заключенных, которые были, в конце концов, худшим видом ничего. Счастье убийц и мучителей по сравнению с радостью молодого и невинного вскипело так же, как сухой хлеб и воду, когда кормили богатыми винами и мясом. Прошло много времени, прежде чем дементору предложили шанс снова покинуть остров. На этот раз, как было обещано, не было бы ожиданий месяцев подряд за едой, которая так и не появилась. Будет еда, сразу, не дожидаясь. На этот раз никто не возьмет еду от него; Никто не защитит жертву от нее или не скажет, что она не может закончить еду. И он мог идти один, без кого-либо, чтобы бороться за свою еду. Голодный человек изо всех сил пытается отказаться от еды, как бы он ни был недоверчив руку, которая ее предлагает. Это прошло. На этот раз дементор не ждал, пока он не отпраздновал, даже не попытался довольствоваться, выпив просто воспоминания. Он знал, чего он хотел сейчас, он немного пробовал его, и это было правильно. Это была тяга, столь сильная, что она отражалась в пустоте дементора, пока это не все, для чего она жила, — возможность того, что это остановит голод, мучение голодания правит всем, что он сделал. Как только его жертва была указана, она подошла к нему, вдыхая дрожащее дыхание. Он откинул капюшон, наклонившись над ним, голод, приправленный ароматом горького соляного страха. Его губы почистили маны; Мягкая, жгучая, голодная страсть, втягивающая ее, Герметизируя поцелуй от перьевого света до железного порока, поскольку его полый рот плотно зажат вокруг мужчины и глубоко выпил. Конечно, было обещано, что он может закончить еду, но это не предотвратило страха, что это тоже могло быть ложью. Он питался так глубоко, что рот раздувался. Он наслаждался воспоминаниями о том, что было видно, поглощая глаза; Что было услышано, проглотив уши; Те, которые связаны запахом через нос; Вкусив воспоминания, грабив рот и прикосновение, позволяя его губам расширяться по коже, как поцелуй любовника. Что было услышано, проглотив уши; Те, которые связаны запахом через нос; Вкусив воспоминания, грабив рот и прикосновение, позволяя его губам расширяться по коже, как поцелуй любовника. Что было услышано, проглотив уши; Те, которые связаны запахом через нос; Вкусив воспоминания, грабив рот и прикосновение, позволяя его губам расширяться по коже, как поцелуй любовника. Какая еда! Дементор жил целую жизнь за время, затраченное на то, чтобы сосать все это. Он помнил, он чувствовал, что это было! Это был маленький ребенок, защищенный любовью матери и гордостью отца. Это был подросток, яркий и гордый своими волшебными достижениями. Он уходил из школы, рос, самостоятельно занимался самостоятельной жизнью. Это был молодой человек, решивший в первый раз, что его родители, возможно, были не всегда правы. Это был волшебник, бросающий Непростительное после Непростительного, наблюдая беспристрастно, как люди перед ним всхлипывали и умоляли. Это был сын, умоляющий его отца еще раз. Это был преданный ребенок, отосланный и наказанный. Это было взрослое сердце, с облегчением, давая еще один шанс, благодаря любви матери. Это был предатель, воспользовавшийся этой любовью и, возвращаясь к своему Учителю, когда-то давал малейшую возможность. Дементор вкусил горечь и боль, гнев и страх, радость и любовь. Такая горькая еда, разные стороны балансируют друг друга, чтобы создать целое. Даже дементор не может быть удовлетворен только сладостью. Полная жизнь требует, чтобы баланс, как и полная диета, даже если плохие воспоминания, такие как овощи, можно было трудно проглотить. Он медленно выпрямился, открыв руку и позволив своей жертве упасть на пол. Он повернулся к человеку, который привел его в комнату, почувствовав тепло эмоций человека и впервые не почувствовав боль искушения, увидев кого-то, от которого не было возможности питаться. Впервые в жизни он был полон. Впервые в жизни у него была жизнь, а не существование. У этого были воспоминания, которые остались с ним дольше, чем просто моменты — воспоминания, которые казались реальными, а не наполовину запомнившимися снами. Больше не было пустоты, и внутри его темноты теперь горел свет и вспыхивал свет. Впервые в жизни у него была душа… Если бы у него были глаза, а не память о зрелище, возможно, он видел, как министр узко прислушивался к нему, возможно, заподозрил бы какое-то предательство. Если бы у него были глаза, это помогло бы понять, что что-то не так, а не упиваться этой новой целостностью; он мог заметить, прежде чем тот отпустит и испытать свой первый и единственный момент человеческого восторга; возможно, он успел бы почувствовать беспокойство и страх перед взрывом. Для тела дементора никогда не было достаточно большего, чтобы держать душу; никогда не было рассчитано на то, чтобы удержать всю глубину человеческой эмоции, величайшие вершины счастья и наихудшие глубины страданий внутри нее. Они умерли, когда они стали больше, чем сосудом голода. Дементор никогда не собирался переживать такие вещи, и все дементоры умерли в исполнении их самого глубокого желания… Считайте это милостью, о которой дементор не знал, и поэтому в тот момент пылающая украденная душа дала ему один славный пиритный момент подлинного экстаза. Он умер, все еще удивляясь волшебству первого и последнего поцелуя, который у него когда-либо был.