Отверженный

Я справа, я слева. Продолжаем игру. Прячься, моя Королева...

      Утро началось с хаоса. Малфой нашёл идею с убийством всех почтовых сов, которые разносом прессу и письма, как никогда идеальной. Голова гудела, и он не выспался. Ему снова снились кошмары. Омлет казался пресным и горьким, а овощи подгорелыми, словно домовики, пыхтящие на кухне, тоже были не в духе кормить студентов вкусно. Или это только ему такое наказание?       Мерлин, дай мне сил.       Видимо, да. Потому что Тео не был такого же мнения, уплетая свой завтрак за обе щеки под смешки Забини о том, что, кажется, кому-то все же удалось затащить старшенькую Гринграсс в койку.       — Не отзывайся о ней так. Это не просто трах. Думаю, у нас все серьезно. Есть все шансы стать родственничком Малфоя в будущем, — Нотт с набитым ртом говорил невнятно и неэстетично. К тому же, его слова заставили Забини хохотнуть, а Паркинсон — как-то странно посмотреть на Драко.       Пиздец. Вот это будет шоу. И дёрнул же его кто-то за язык.       — Не дай Мерлин таких родственников. Уймись, Пэнс, он шутит, — кашлянув, Забини покосился на Малфоя.       Что не говори, но он должен Забини, как блядская земля колхозу.       Драко благодарно и коротко улыбнулся, ощущая, как Пэнс жмётся к его плечу, якобы говоря, что все нормально. Ему было плевать.       Взгляд метнулся к столу гриффов. Грейнджер не было. Сидел рыжий, набивший свой рот, словно боясь, что кто-то украдёт у него лишний кусок, сидел Поттер, спрятавшийся за «Пророком». В Большом зале стоял гул и, кстати говоря, они с грязнокровкой неплохо постарались, подготовив его к празднованию для всех святых, но декорации создавали ощущение тесноты, занимая большую часть места на столах. Десятки тыкв словно смотрели на него одного, насмехаясь над глупостью слизеринца своими нелепыми улыбками с кривыми зубами.       Кто вырезал эту поебень своими кривыми руками?       Нужно сказать Грейнджер, что они похожи на неё.       Да, Малфой, это реально детский сад. Когда в твоей жизни все кувырком и у тебя задание, а ты придумываешь невъебически тупые шутки. Первоклассные, как сказал бы Забини. С разницей, что первоклассником выступаешь здесь ты.       Грейнджер не было, и он ощутил, как что-то странно кольнуло в груди, сдавливая шею.       Почему он не прочёл «Пророк»?       Мысли в голове бились с такой силой, что глаза готовы были начать слезиться. Он с силой выдернул газету из рук недоуменного Забини, привыкшему к такому неадекватному поведению друга. Именно поэтому возражений не последовало и он занялся своим манго, кубиками разложенном на тарелке. Слабость Блейза. Он часто выстраивал из них башни, а после съедал.       Они все ещё такие дети. И ведут себя аналогично. Слишком маленькие, чтобы бросать вызов этой жизни, и слишком взрослые, чтобы найти в себе силы уклониться от обязанностей и долга.

«ГЕНОЦИД ИЛИ СВЯТАЯ ИНКВИЗИЦИЯ МАГГЛОРОЖДЕННЫХ?» «СЕМЬЮ ГРОВЕРС ОБНАРУЖИЛИ МЕРТВОЙ» «ЗВЕРСКИЕ УБИЙСТВА МАГГЛОВ ПРОДОЛЖАЮТСЯ. КТО БУДЕТ СЛЕДУЮЩИМ?».

      Кажется, желчь растеклась по гортани и заполнила рот. Малфой онемел, когда взгляд упал на хаотично расположенные колдографии. Пророк теперь напоминал хронику маньяка, нежели газету, дозволенную читать даже детям. Можно ли рассчитывать на то, что пресса в очередной раз преувеличивает?       Отшвырнув газету, привлекая к себе взгляды и вызывая перешёптывания, Малфой потёр переносицу. Вдохнул и выдохнул, ловя на себе обеспокоенный взгляд Забини и давая понять, что он в норме.       Нихуя.       Нужно найти Грейнджер.       С того момента, как вопиющий заголовок дал знать, что Люциус Малфой сбежал, за Драко практически следили. Он все время был в поле зрения и подозрения, кстати, тоже. Многочисленные укоризненные взгляды вылизывали его собранную фигуру, когда он шёл по коридору, когда заходил в Большой зал, когда шёл сдавать свою работу. Словно в любой момент слизеринц мог достать палочку и начать швыряться непростительными направо и налево. Не смешно ли? Это утомляло и вынуждало звереть.       — Ты стал вторым Потти. На тебя теперь тоже так люди глазеют, — шутливо прошептал Блейз, словив его убийственный взгляд.       Малфой было не смешно. Под два десятка глаз он поднялся и, бросив салфетку со своих колен в свою тарелку, ровным шагом покинул зал, желая перейти на бег, но всеми силами заставляя себя идти ровно, пока внутри шла ядерная война.       Покурить и найти грязнокровку. Найти и надрать самодовольную задницу за то, что заставила его волноваться. Он практически съезжал с катушек, а перед глазами все ещё мелькали зверские колдографии.       Выкурить три сигареты, а иначе он убьёт грязнокровку голыми руками.

***

      Астрономическая. Открытая площадка, не спасающая от холода. Но тебе не может быть холодно, если твоя плоть — чистые льды, а в венах течёт талая кристальная вода.       Платина. Лёд. Морозный рассвет. Взгляды, как иглы, колкие, натянутые струнами нервы острые. Слова, проникающие под кожу и в каждый сустав холодком неприятным. Драко Малфой дождь в середине самого холодного за сто лет января, который падает на белоснежный настил, становясь чистым хрусталём, солью, которая коркой хрустящей на холодном покрывале застывая, словно стекло битое, по которому он заставит тебя ходить босыми ногами одним взглядом, возражений не терпящих. Его касания обжигают усерднее инсендио, на коже самые красивые отпечатки оставляя, они крадут тепло — холодные, необходимые, ничего не обещающие.       Драко Малфой — это морозное утро и глоток ледяного воздуха, болью в легких отдающего, когда нестерпимо сильно хочется дышать впервые за долгое время жадно. Он никогда не был Каем — Драко Малфой тот, о ком молчит Снежная королева, вокруг себя ледяные замки возводя, потому что сердце однажды из груди вырвала, принося ему в дар, как любви доказательство неизгладимое.       Слёзы Грейнджер, сидящей на его месте. Она снова ослушалась.       Глаза покрасневшие, щеки влажные от слез. В руках измятый пророк. Она смотрела так глубоко, что от этого взгляда коробило. Пробирался под кожу. Мышцы ныли, и, кажется, впервые за долгое время он ощутил к ней то, чего так боялся и что отчаянно отрицал.       Нежность.       Слез было так много. Они собирались в реки солёной воды на щеках. Падали на школьную рубашку.       Снова стоял выбор. Снова жизнь ставила его на перепутье, подталкивая определиться, сделать один чертов шаг.       Всего один. За которым неизвестность, но гордость за то, что ты сделал это сам.       Он уже не знал, что чувствует к грязнокровке. Не имел ни единой блядской догадки. Просто так сильно хотел позволить ей ухватиться за себя. И это вынуждало чертей скалиться, пожирая его изнутри.       — Грейнджер, почему ты плачешь?       Лучше заткнись и проваливай ко всем дьяволам.       Ты уже внес свой вклад.       И отчасти это твоя вина.       Она лишь покачала головой, крепче прижимая к себе ебучую газету с изувеченными телами, заставляя его сделать нечто неразумное: приблизиться и коснуться её рук, с силой разжимая их, чтобы забрать источник плохих новостей. Наверное, Малфой причинил ей боль, но, кажется, физический дискомфорт сейчас волновал её меньше всего прочего. Куда больнее ей было внутри.       Кожа на месте его касаний побелела, а следом покраснела. У грязнокровки была слишком нежная кожа. Засосы оставались так просто, что ему даже не приходилось стараться – просто чуть всосать гладкую кожу вглубь рта, и услышать, как Грейнджер отзывается на его ласку.       Не может защитить.       Ты должен убить Гермиону Грейнджер.       Самодовольную девчонку, которую так сильно оберегает Гарри Поттер.       Убить ее.       Под ложечкой неприятно засосало. Показалось, словно он сейчас вырвет желчью, согнувшись пополам.       — Ты не читаешь «Пророк», не так ли? Тебе ведь н е к о г д а. Это совсем не твоё дело. Отдай газету.       — Прекрати, Грейнджер. Хватит бросаться на людей.       Раздражение. Вновь. Привычное, которое практически невозможно было контролировать.       — Бросаться? Ты.. какая же ты сволочь, Малфой! Какая ты сволочь, черт бы тебя побрал!       Ярость Грейнджер. Чистейшая, первозданная ярость, обрушивающаяся с такой силой. Ударами в грудь, упавшим к ногам «Пророком». Новой порцией её слез. Она колотила его в грудь. Била своими кулаками с такой силой, что практически надрывалась, но ему не было больно. Полнейшее ничего. Он просто стоял, сунув напряженные руки в карманы школьных брюк, чувствуя её дыхание и частые всхлипы. Её несвязный бред, обвинения в том, что во всем виноват он.       В том, что позволял шутить над её семьей. В том, что сыпал угрозы, втягивая и их тоже.       Злоебучая ирония в том, что ребяческая издёвка превратилась в нагую истину.       Она кричала так, что охрипла. И он позволял ей это, пока ветер внизу гонял осеннюю листву.       Позволял, пока не перехватил хрупкие запястья. Впервые без попыток причинить ей боль. Просто держа её. Капканом, сплетением сухожилий и вен. Притягивая невесомое тело к себе, которое упиралось, но было слишком слабо для того, чтобы одержать победу над Малфоем.       Она была холодной, и вся дрожала. Так, что, казалось, её зубы готовы были начать стучать не столько от истерики, сколько от холода, пробирающегося под её тонкую школьную рубашку. Глупая Грейнджер.       — Ты такая глупая...       Она в его объятиях. Крепких, потому что сильные руки с каждой секундой вжимают хрупкое тело сильнее в себя, словно в попытках срастись с ней костями, образуя вечную статую, высеченную из камня. Символ ненависти и несказанной нежности, ломающей, перебивающей кости. Грйнджер даже не догадывалась, чего стоят эти объятия ему. Когда его на куски раздирало изнутри, на неровные ошметки.       Так, что чистая кровь готова была выплеснуться из треснувших вен, залить холодные плиты Астрономической башни странными кляксами, как доказательство схожести между каждым из них.       Ему было практически больно обнимать её. Чувствовать, как непослушные локоны лезут в глаза и щекочут подбородок. Как своенравное тело постепенно затихает в его руках, прекращая дёргаться, а чужие, теплый, знакомые, уже практическиродные, руки тянутся к его затылку и замирают за границей белоснежных волос.       Почему Грейнджер постоянно касалась его волос? Он никому не позволял делать подобное, раздражаясь каждый раз, когда кто-то из девушек прибегал к подобным вольностям.       Она пахла летом. Свежим полем, травой, которая становилась вялой под обжигающими солнечными лучами.       Думать не хотелось. Хотелось просто ощущать. Её в своих руках. Такую далёкую, невыносимую, ненавистную ему своей самобытностью, непокорностью, непреклонностью. Своим умением дерзить, бросать ему вызов, оставаться маяком, стоящим ровно, пока волны бьют его наотмашь, а он продолжает указывать путь.       От него исходило тепло. Запретное. Запах свежести, в котором она хотела раствориться, подобно сахару в горячем чае. Он оставлял от нее невесомость, красивую пустоту.       — Мне нужен твой галстук, — тихий шепот, чувствуя влажной щекой его наглаженную рубашку, которая была измята. В кармане брюк – пачка обычных маггловских сигарет. Она боялась измять её.       — Что? — ноты недоумения и удивления, хрипловатый голос, его руки на мгновение напрягаются.       — Галстук. Слизеринский, — она смотрела на клочок ткани, повязанной на шее. Символика факультета. Красота цветов.       Сочные леса, высокие травы и глубокие воды, которые из синего перетекают в темно-зеленый. Чистота, вычурность, украшения матери и пряди в её темных волосах. Глаза смерти.       — Попробуй забрать, Грейнджер, — шепот бил ей в лоб, губы были так близко, что еще немного – и он коснется её, обожжется, оставляя влажный след поцелуя. Никакой игривости, никаких грязных призывов.       Почему ты позволяешь ей?       И мысль, успокаивающая, со скоростью света, служащая ответом: «Я просто хочу знать, на что она способна пойти».       Грейнджер была чистым безумием. Ураганом его мира, разбивающим его материальное на сотни тысяч осколков.       Получится ли излечиться от этого, когда она перестанет дышать?       От этих мыслей становилось страшно. Он не любил неизвестность. Малфой крепче сжал её тело, словно падал. В попытках удержаться.       Грейнджер расценила его слова иначе, потому что тонкие пальцы разжались на его затылке и скользнули по груди ниже, прямиком к узлу галстука, ослабляя его, прежде чем очертить практически невесомыми поцелуями линию челюсти Малфоя, неотрывно смотря ему в глаза.       Казалось, что воздух раскаляется до двухсот градусов по Цельсию, вынуждая кожу плавиться. Безумие во взгляде, в действиях.       «Я заставлю тебя встать на колени и отсосать мне».       Стороны галстука разошлись, и он юркой змейкой скользнул к их ногам. Её дыхание опаляло, словно оставляя на коже мириады следов. Зализывая их языком и сцеловывая губами. Прямо через ткань рубашки.       Грейнджер опускалась ниже. Практически оседала перед ним на колени. Опавшей листвой. Самовольно. Смотря так, что дыхание спирало, готовое разорвать грудь.       Чтотысомнойделаешь?       Он терялся в пространстве, представляя себе подобную картину множество раз. Терялся, изо всех сил стараясь прогнать её, кончая от ощущения присутствия Грейнджер. Её призрака, потому что это все было словно бредом.       И Малфой не мог допустить подобное. Не так.       Ухватился за её плечи. Аккуратно. Заставляя выпрямиться. Оставляя легкое касание губ на скуле, шепотом обдавая.       — Я даю тебе его просто так, Грейнджер. И есть вещи, которые я не могу себе позволить. Не берись за то, что не сможешь завершить.       — Сейчас так, а завтра снова будешь пытаться указать мне мое место? – насмешливые ноты. Она права.       Отстранившись, он делает несколько шагов назад.       — Не верь всему, что пишут в Пророке. Им нужно навести больше суматохи. Это их работа.       Грейнджер моргнула несколько раз. Её ресницы дрожали. Так красиво и первобытно. Склонилась, чтобы поднять галстук, утративший тепло его тела. Сжала его в ладони.       Она ушла, но он по-прежнему чувствовал её губы на своей груди.       Всего две сигареты. И все они — попытки сбежать от нее.       Сжатыми кулаками об кованные перила Астрономической. В попытках ощутить хоть что-то. Удар за ударом. Кожа трескалась, натягиваясь на костяшках, рвалась, соприкасаясь с ледяной твердостью. Стиралась с каждым новым ударом.       Ненавидел себя, потому что его сила воли растворялась в её дыхании, когда она была рядом. Путалась в её локонах. Этот аромат плотно засел в его подсознании, как и образ Грейнджер под ним, когда он вылизывал её, ощущая, как дрожат её бедра под его пальцами.       Шоколад, её несуразный излом плеча, кожа со вкусом облепихи, теплые губы, влажные от его поцелуев.       Малфой ощущал горячую кровь и уличный холод на изувеченной коже. Сердце билось набатом в груди, болезненно кусая рёбра. Он вытер костяшки об жесткую ткань школьной мантии.       Даже черти в груди молчали.       Он должен сказать ей правду.       Что с тобой такое?       Я просто лечу в пропасть.

***

      Большой зал гудел от скопища студентов. Воодушевленных и впустивших себе атмосферу праздника внутривенно. В забавных костюмах, которые у кого-то выглядели глумливо, у других – слишком зловеще. Кто-то перестарался с блестками и клеем, решив, что рукоделие будет лучше магии. Кто-то переборщил с искусственной кровью и рисунками на своих лицах.       Пятикурсники расположились кучками, держась от последнего курса как можно дальше. Затравленно и с опаской. Лишь иногда посылая в их сторону многозначительные взгляды.       Слизеринки, как всегда, выглядели идеально: в своих расшитых платьях и мантиях, с уложенными волосами и большим количеством блесток на глазах. Они сияли. И от этого сияния начинали болеть глаза.       Малфой стоял в стороне. Никаких костюмов, никаких хэллоуиновских канонов – он сам был для себя лучшим образом, нося сотни масок и меняя их с виртуозной скоростью. Черный костюм. Наглухо застегнутая на все пуговицы рубашка. Напряженные пальцы держат бокал с «Кровавой Мэри» – ноль алкоголя и понимание, что без градусов в крови он этот вечер не сможет пережить. Слишком женский коктейль. Нотт называет его простонародным «бабский».       Он искал её взглядами.       Интересно, помирилась ли Грейнджер с Уизли?       Малфой помнил, как желал убить ублюдка, вечно пускающего слюни на грязнокровку. Тогда произошел надлом. Он словно предал свой устоявшийся мир, но вместе с тем обрел нечто новое. Незнакомое раннее. И это новое горчило, солью оставалось на кончике языка, идя ко дну в поцелуях Грейнджер.       Нотт со стороны наблюдал, как взгляд Драко наматывает хаотичные круги по залу. Паркинсон – женщина-кошка. Выразительные глаза подведены чёрным карандашом, делая их еще больше визуально. Она в коже: короткое платье открывает вид на длинные ноги в капроне, рукава-фонарики делают из нее нечто неуловимое, практически искрясь в свете тысяч свечей, подобно звездной пыли. Идеальный волосы, идеальная кожа – от нее словно исходит золотое свечение. Обруч в виде аккуратных кошачьих ушек. Но его не трогает. Потому что он ищет ту, которая одним своим видом вынуждает ощущать весь спектр существующих эмоций. Человеческий организм взорвался бы, подобно водородной бомбе, попробуй испытать столько всего сразу, но она делала это с ним. Снова и снова.       — Какой идиот додумался позвать сюда пятикурсников? Никакого алкоголя, никакого веселья. И на Пэнс они смотрят так, словно она королева всех шлюх, — Нотт от неожиданности замер, а Паркинсон возмущенно пихнула Малфоя локтем в бок, пытаясь изобразить свое глубочайше оскорбление.       — Это и есть часть веселья. Не хочу казаться душным, ребята, но всем этим, — сделав акцент на последнем слове, Забини обвел руками помещение, — занимались вы с Грейнджер. Не знаю, чья это была идея, но явно не твоя, друг.       — Лучше бы я остался с пушистым ублюдком грязнокровки, который действует мне на нервы.       — Сейчас я заставлю забрать тебя свои слова обратно, — с этими словами Блейз достал из внутреннего кармана своего расшитого звездами пиджака что-то до боли похожее на флягу. Серебряную. С непонятными узорами.       Драко скептично приподнял бровь.       — Поторопись, я по-прежнему придерживаюсь своего мнения.       — Огневиски, Драко. Ты ведь знаешь, что это значит? Сегодня мы гуляем. Ничего запрещенного, если никто ничего не видел.       Компашка одобрительно загалдела, пока Забини, подобно крестной фее, щедро плескал каждому в «Мэри» дозы алкоголя. Лечащего уставший рассудок.       Поттер выглядел смехотворно. Зачем выряжаться клоуном (Малфой не до конца понял суть его образа, но для себя решил, что это именно он), если ты таков по жизни?       Он шел за руку с младшей-Уизли, иногда склонялся и что-то говорил ей на ухо. Драко искривил губы. Цирк уродов – и только.       — Кого оставили за главную? — Паркинсон подала голос, расположившись возле Малфоя. Она была, подобно его преданной собачонке, не отходящей от него ни на шаг, бесконечно защищая то, что якобы принадлежит ей, метя свою территорию.       Только он не был ее.       — Грейнджер. Она же главная староста, — Тео вновь что-то усердно пережевывал. Иногда Малфою казалось, что у них была своя версия Уизли. Только посолиднее.       — Идиотку, которая, будучи главной, даже не соизволила явиться? — голос Пэнс, полный язвительности и яда. Настоящая змея.       — Да вон же она. У входа, в толпе… Мать моя Моргана, это что такое?       Возглас Забини затерялся в общем удивлении. И восемь пар глаз устремились туда, где должна была стоять она.       Казалось, воздух завибрировал, и все остальное перестало существовать. Звуки стали недосягаемы, а толпы замаячили кляксами, которые скользили перед глазами, исчезая одна за другой. Малфой не успел впустить в вены дополнительные градусы, но вместо этого впустил наркотик под названием «Грейнджер».       Он смотрел на нее, пожирая взглядом, въедаясь в каждую деталь её образа.       Ничего необычного и помпезного, но вместе с тем – будоража воображение настолько, что в штанах стало практически тесно, потому что член сразу же отозвался на её присутствие, напоминая о своем существовании.       Выразительный макияж, похожий на тот, которым часто пренебрегала Паркинсон, наводя глаза темным, делая взгляд тяжелым, туманным, пьяным. Подчеркивающим шоколадные радужки и делающим ее глаза бездной, лишенной дна. Самой темной ночью в году.       Белоснежная блуза с объемными рукавами, невесомая паутинка, почти что прозрачная. Открытая спина, что было странно для такой строгой вещи. Привычная Малфою школьная юбка и последняя деталь, являющаяся главной в этом образе, вышибающая все здравомыслие из черепной коробки, невнятным порывом, не в силах отвести взгляд. На её шее был его галстук. Слизеринский. Спадающий на ткань блузки. Меж грудью.       Воспоминания того, как он взял её впервые на столе в их общей гостиной старост, заставляют задыхаться. Драко помнил, как красиво его галстук смотрелся на ее обнаженном теле, не скрываемым ничем.       — Нихуя себе. А наша всезнайка, оказывается, ничего, — отдаленный голос Теодора звучал глухо, подобно музыкальному сопровождению сквозь титры.       Он смотрел — она видела, чувствовала каждым суставом и пылающим сухожилием, ноющим под этим стальным давлением, как он даже с такого расстояния очерчивает её губы, покрытые красным — гриффиндорским, алым, напоминая ему каждый чертов раз, вопиюще нагло вдалбливая в его голову, что всё та же львица Годрика.       Упрямая, порой нахальная с ним, с острым языком, способным довести его до зверского сумасшествия, когда, будучи на грани, до которой она подталкивала его, вынуждая касаться черты лакированными носками, порождая в нём ощущение дежавю.       Малфой представляет, как его пальцы буквально врезались бы в её губы, размазывая ненавистный цвет, ведя к щекам, оставляя выразительные полосы на бледном лице, впиваясь в кожу пальцами, прежде чем столкнуться своими губами с её.       «Вы не трахаете их, вы их казните» — вспыхнуло в голове, как на повторе. Фраза, вырванная с мясом из дрянного диалога. А после губ взгляд шел ниже, целуя ключицы, заставляя её руки предательски подрагивать — так, что блестящее серебро аккуратного браслета каждый раз целовало её запястья.       Гермиона ощущала, как во рту пересыхает и вишневый сок, покоящийся на дне её бокала, ситуацию лишь усугубляет, делая кровь горячее, под стремительным движением которой плавились вены, вязкой патокой и жженной карамелью, уничтожая всю её глубочайшую суть, в которую Драко Малфой проникал взглядом, как рентгеновским лучом, пожирая Грейнджер, как что-то запретное, но до одури необходимое — ложками, пока наглость не переходила границы допустимого и приходилось погружать в эту сладость пальцы, черпая гриффиндорку, но понимая, что ею невозможно насытиться.       Она взглянула на него в ответ. Поймала его взгляд. Льды и пламя. Вечные снега и знойное лето. Столкновение двух миров. Это был чистой воды вызов, война, которую она объявила ему. Малфоевские игры, в которых она теперь была профи, когда он – лишь любителем. От адреналина по телу бежали мурашки.       Это будет первозданный реванш. Его падение. Её губ коснулась улыбка, которую он не смог распознать до конца, а после она приблизилась к рыжему. Склонилась к сидящему Вислому, поправляя воротник его костюма, в котором он выглядел, подобно огородному чучелу. А он виновато улыбался, заглядывая ей в зубы.       Драко крепче сжал бокал и осушил его до дна. Едва ли не вгрызся зубами в тонкое стекло под пристальным взглядом Забини, который всё это время смотрел на него. Его костяшки болели. Свежие раны не успели до конца затянуться. Он не позволил Паркинсон использовать заживляющие чары. Только не в этот раз.       Драко склоняется к Блейзу, шепчет ему тихое «мне нужно поговорить с Грейнджер». И он все понимает, без лишних слов. Коротко кивает и даёт уверенность, что они останутся незамеченными.       Несуществующая на данный момент и запредельная. Недосягаемая для него.       Драко знал, что она не доживет до Святочного бала. Знал и собирался сказать ей об этом.       Она была такой красивой тогда, на пятом курсе. Девочка, начавшая становиться женщиной.       Смотреть на неё тоскующим, скучающим, практически воющим взглядом, пока Уизли приглашает ее на танец, а он понимает, что просто не может позволить этому случиться. Он убьёт его. У всех на глазах. И это станет крахом всех идеологий. Крахом жизни.       Собирается сделать шаг к ней, но твёрдая рука удерживает его.       Какого хера, Блейз?       «Осторожнее» — одними губами, позволяя читать это только ему.       Да, спасибо.       Конечно. Осторожнее. Он всегда был осторожен. И оставался незамеченным. Всегда мог выйти из любой грязи победителем. Он и был им. Ему верили и за ним следовали. Безукоризненно.       Громкий смех Паркинсон донёсся до слуха. Она практически забыла о существовании Драко, к которому так упорно жалась, словно всегда ища одобрения. Попытки продать себя подороже, не принадлежа при этом полноценно никому. Он и не требовал это. Ему было не нужно.       Ее не за что было винить. После войны семья потерпела не меньший крах. После нелепого выпада с призывом отдать Поттера Темному Лорду. Тогда он был согласен с ней безукоризненно. Сейчас — был уверен, что из всех только Поттер заслуживал смерти, но был слишком труслив, чтобы не прятаться за спинами тех людей, которые доверяли ему. Они ошибались, считая его безгрешным, потому что его руки были в такой же крови. Как и у любого Пожирателя смерти. Вот только он упорно отрицал это, боясь взглянуть правде в глаза.       Джинни гладила его плечо. Пальцы бледные, словно обескровленные. Уизли была слишком бесформенной для Драко и блеклой. Самый тусклый оттенок в палитре всех существующих цветов. Не кроткая, но и не слишком шумная. Не Грейнджер. Он что-то говорит ей, и она смеётся.       Руки Уизли касаются осиной талии грязнокровки. У Малфоя оживляются желваки. Раз, два, три…       Считать до десяти не получается. Нужно больше огневиски. Драко чувствует, как все знают, что он смотрит. На неё. На то, как рыжий ублюдок лапает ее своими грязными руками. От Вислого воняет сыростью и старьем. Он помнил это.       Неужели это твои фетиши, Грейнджер?       Что за представление ты устроила, маленькая сучка, сводящая меня с ума? Что за вынужденная война?       Безумная. Возбуждение шкалит. Покалывает каждая вена. Она позволяет Уизли гладить свою талию, смотря на Малфоя через весь зал.       Облизывает губы, чуть склоняет голову в бок. Молча смеясь над ним.       Все плывёт в круговороте танцующих и веселящихся пар. Изобилие блёсток, звёзд и крови. Она заливает глаза.       Паркинсон касается его руки. Четыре, пять, шесть…       Грейнджер хочет поиграть.       Разворот, пальцы зарываются в мягких и шелковистых волосах Паркинсон. Он рывком приближает ее к себе, вероятно причиняя боль. Похуй. Кусающим поцелуем въедается в пухлые губы. Лёгкое сопротивление со стороны. Она сталкивается с ним языком, он — с шоколадным морем, завороженно замершим и смотрящим на него так, что ему приходится тихо засмеяться в поцелуй.       Пэнс смотрит Малфою в глаза. Он впервые теряется в обилии эмоций, плещущихся там. Она замирает, потому что все понимает.       По щелчку. Раз и все. Его мысли уже в ее голове.       Разрывает поцелуй с тонкой ниточкой слюны и влажным звуком.       — Она нравится тебе, да? — обида в голосе сквозит неприятным холодком, она словно готова расплакаться, срываясь на шепот. — Я знаю, что Блейз не шутил. Все знают, что для тебя берегут младшую Гринграсс. Я могла с этим смириться, потому что это не зависит от тебя. Но Грейнджер, Драко? Серьезно она? Грязнокровка, которую ты, вероятнее всего, уже поимел из необходимости?       Ее помада чуть размазалась под давлением его губ. Драко и сам ощущал какой-то тошнотворный привкус на своих губах. Все поцелуи с Паркинсон стали такими. Он давно не хотел ее, как бы отчаянно ее грудь не елозила по его, и какими бы короткими не были юбки. Пустота. Выжженное поле внутри.       И пока суку волнует, что он может прекратить ее трахать, жизнь грязнокровки висит на волоске.       Пальцы Малфоя по-прежнему в ее волосах. Хватка усиливается, а Пэнс морщится. Драко склоняется к ее лицу.       — Закрой. Свой. Грязный. Рот. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Уйми свои больные фантазии. И если ты ещё раз извлечёшь что-то подобное, то пеняй на себя, Паркинсон. Я слишком многое спускал тебе с рук.       Семь, восемь, девять…       Легкие заныли от слишком резкого выдоха, и он не знал, кого отпустил больше: себя или Паркинсон, надвигаясь в сторону Грейнджер, которая заметила это и замерла в руках смеющегося Уизли, понимая, что сейчас произойдёт что-то неизбежное. Все вокруг перестали существовать. Он хотел покончить с этим и узнать, какого хера она творит.       — Грейнджер.       Десять.       Испуганный взгляд. Отчаянна просьба во взгляде. Словно «пожалуйстанеделайничегопожалуйста». И он почему-то «зачем ты это делаешь» слушает ее. Смотрит на нахмурившегося Уизли, отступающего в сторону, пока она лепечет своим мягким голосом: «я скоро вернусь, Рон».       Нет, Грейнджер, ты не вернёшься скоро.       Гермиона позволила себе сдвинуться с места, когда он шаг навстречу сделал, подталкивая к выходу из эпицентра всеобщего шума, скопления танцующих студентов и нескончаемой болтовни.       Увести его от какофонии ненужного и постороннего, либо же это он уводил – во тьму и тишину коридора, нарушаемую стуком её каблуков, очерчивая неотрывно каждую линию обнаженной спины гриффиндорки, бросающей вызов, являющейся единственным маяком в полнейшем отсутствии даже самого скудного источника света.       — Что за чёртово шоу ты решила устроить, Грейнджер? — прошипел, вдавливая ее лопатками в ближайшую стену. Коридоры Хогвартса были пустые, ибо все веселились в общем зале. — Что ты творишь, когда вокруг — полнейшая ахинея?       Она сощурилась, всего на мгновение, прежде чем скользнуть взглядом к его губам, задерживаясь на них. Он видел, как ее зрачки расширяются, а губы искривляются в подобии странной улыбки.       — Ты целовал ее, — не вопрос, а утверждение.       Он несколько раз моргнул.       Чего?       Ее подведённые темным глаза выглядели такими большими, затягивающими Драко в свой омут, что становилось трудно дышать, будто он все ниже опускался на самое дно. Веки — небо, на котором раскинулись холодные звёзды.       — Ты издеваешься, Грейнджер? Ты решила завести меня? На глазах у всех? Будешь вести себя, как полоумная дура? — вторя его словам, она неопределённо тряхнула своими впервые опрятными локонами, которые сейчас не торчали в разные стороны, а были подобраны в высокий хвост.       Драко пришлось схватить ее за подбородок. Заставить смотреть. В глаза.       — А что делал ты, Малфой? Обжимался с Паркинсон, представляя, что я — это она? Что это мой язык вылизывает твои зубы, черпает твой яд, отравляясь и тебя таща в обрыв, следом за собой? — она говорила шепотом. Ее напряженные соски затвердели от холода, а теперь выпирали, натягивая невесомую ткань блузки. Он сипло выдохнул.       — У нас нет времени на споры. Хватит вести себя, подобно тупой сучке, Грейнджер. Ты должна выслушать меня.       — Почему я должна тебя слушать?       Он оглянулся по сторонам и, крепче перехватив ее тонкие руки, втащил в ближайший пыльный кабинет, запирая его за собой и опасно поворачиваясь к гриффиндорке, замершей поодаль и непонимающе глядящей своими большими глазищами.       ПОТОМУ ЧТО ТЫ, БЛЯТЬ, УМРЕШЬ.       Ты уже мертва, просто пока что не осознаешь это.       — Потому что я — твой единственный шанс.       — Тогда расскажи мне, как есть. Вдруг я действительно поверю, что это так.       Сам виноват в том, что она не верит тебе.       Он сделал несколько широких шагов к дальней парте, ногой отодвигая стул в сторону, с удовольствием слыша, как тот с ужасным звуком едет по полу, и понимая, что это раздражает Грейджер, но не его. Ему было максимально лень даже наклониться, поэтому он просто прислонился к груде сбитых в кучу стульев, совсем недалеко от грязнокровки, останавливаясь напротив. Она молчала, он тоже. Позволяла ему начать говорить, но слова сбивались комом в горле, словно по гортани пустили клей.       Он пытался думать о ней с ненавистью, но получалось больше нервно, напряженно. Убийственно. Напиток «Живой смерти» в чистом виде.       — Это ведь будет что-то, связанное с моей семьей? — говорила Грейнджер, смотрела Грейнджер, но в отсутствии освещения она казалась призраком, лишенным своей физической части.       — Откуда ты знаешь?       — Тебя не было ночью. Я ждала.       Надо же. Она следила.       Я ждала.       Она аккуратно коснулась подушечками пальцев, пахнущих каким-то маггловским кремом для рук с ароматом миндальной косточки и малины, его острого подбородка, передвигаясь к губам, но он остановил её руки, отстраняя.       — Ты должна умереть. Не твои родители, а ты.       Замирает, а Малфою кажется, что Грейнджер перестает дышать. Мгновение тянется, подобно той бесконечной ночи битвы за Хогвартс, когда казалось, что рассвет не наступит.       Он не знал, что испытывает человек, узнай, что ему предначертано в скором времени умереть. Малфой знал, что многие из них стараются изо всех сил держаться за жизнь, бороться за каждый вдох, несмотря на то, что их опрометчивые действия еще больше подталкивали их в объятия смерти. — Они останутся живы?       Что?       Безумная Грейнджер. Глупая.       Малфой крепче хватается за нее. Сам. Вдавливая пальцы в мягкую кожу рук. Она была такой худой. Точенной. Практически литой фарфором.       Почему ты должна умереть?       Почему я не могу защитить?       За эту бессонную ночь Драко в агонии метался между двумя женщинами. Нарцисса и Грейнджер. Грейнджер и Нарцисса. Мать и женщина, проливающая свет на те его стороны, о существовании которых он даже не догадывался. Или она просто делала его лучше?       Слизеринец боялся думать о том, что чувствует к Грейнджер. Почему за этот жалкий год все настолько сильно изменилось. Его дичайшей силы желание наказать её, превратить её жизнь в ад и подмять под подошву своих ботинок, обернулись крахом, великим падением всего, что он имел, что так отчаянно оберегал едва ли не с пеленок. Потому что это было привито ему. Вместе с хорошими манерами, вкусами, знанием, что его жизнь расписана и предначертанное не изменить – он был сплавом идеального, запретного для остальных и желанного.       А потом появилась она. Он ненавидел её с первого курса. Ненавидел и вместе с тем ощущал что-то странное. Будто ярость от безысходности, подобно тому, как пойманный в капкан дикий зверь начинает пожирать самого себя.       Главный вопрос: почему отец решил вспомнить о существовании Грейнджер? Не о её родителях, в попытках причинить ей боль, забрав самое необходимое, вынуждая ненавидеть себя изо дня в день все больше за то, что не смогла уберечь, а именно о ней?       Ведь так бы поступил Драко. Он заставил бы нести этот крест, сохранив ей жизнь. После Азкабана сознание Люциуса всё еще пребывало в бешенстве, и думать разумно он не мог.       — Я не знаю, Грейнджер.       Ублюдок.       Потому что она смотрела на Малфоя так, словно все уже было решено без его вмешательства.       — Ты должен знать.       — Им плевать на твоих родителей. Прости, Грейнджер. Они ненавидят тебя, потому что ты подружка Гарри Поттера, а он, вместе с тобой и рыжим, если ты своей заумной головушкой не билась, предварительно все забыв, перешел дорогу Темному Лорду и всем его шавкам.       Она молчала, пока он, теряясь в своих внутренних агониях, продолжал:       — И знаешь, что из этого самое тупое? Я не могу тебя защитить, Грейнджер, — должен был.       — Меня не нужно защищать, — еще как нужно.       — Ты совсем ничего не понимаешь, Грейнджер? Нихуя из мною сказанного? — говорят, что кричать шепотом невозможно, но он делал это. И этот жуткий голос пробирался под кожу Гермионе, изворачивался на костях, отдавался в подсознании.       Гарри никогда не слушал её, когда она с пеной у рта доказывала, что спокойная жизнь не могла быть дарована им так быстро, и что последний год в Хогвартсе – самая большая ошибка. Школа никогда не будет больше тем местом, в которое они приехали однажды, будучи детьми. Новое поколение, готовое занять их ряды в будущем, быть может, не заметят этого, но от их глаз многие изменения не скрылись. Гермиону охватывала тоска.       Ни с чем несравнимая и глухая, которую, как бы она не пыталась, не смогла прогнать из своей груди.       Она была героиней войны, но была не согласна с этим утверждением. Ведь все они были. Особенно те, кто пал на поле боя. Она видела погибших, их посиневшие обескровленные губы и тела, распластавшиеся на холодной земле в неестественных позах. То, что когда-то было живым, дышало, дарило любовь, строило планы, пало в один миг, превращаясь лишь в оболочку, которая после станет прахом. Подобно тому, как снять грязную груду тряпья с себя и кинуть в печь, смотря, как пламя жадно пожирает его.       Только вот после бесконечных скитаний, которые высасывали все силы, от увиденного и услышанного, ей давно не было страшно. Она боялась увидеть родителей мертвыми, боялась обречь их на страшные муки, которые они совершенно не заслужили, находясь за завесой ужаса и вереницы жестоких смертей, но её инстинкт самосохранения свелся к нулю, делая из нее ту, кем она являлась на данный момент.       А Драко смотрел на нее так, что затрагивал все самые тонкие грани её существа. Словно впервые за долгое время она не была для него пустым местом, словно все это – было одним большим всем, имея непосильную ценность.       Она ждала его в своей комнате прошлой ночью. С его галстуком, сжимая несчастный клочок ткани в кулаке и почему-то чувствуя себя до отупения жалкой. Принципы – палачи, которым бесконечно мало твоей крови. Гермиона будто была пленницей его сознания.       Гермиона знала, что, будь здесь достаточно света, она увидела бы в его глазах отчаяние, и он бы не сумел скрыть этот водоворот эмоций, сменяющихся в холодности его глаз.       Она давно научилась читать его, пока Малфой даже не догадывался об этом. А еще она позволила себе чувствовать к врагу то, чего не должна была.       Никогда.       И когда он не вернулся, когда дверь его спальни привычно не саданула по косякам, готовая раздробить их от силы удара, ей показалось, словно сердце в груди больше не принадлежит ей.       — Я понимаю. Но ради них я готова на все. Почему ты не можешь понять, когда сам бы пошел ради своей семьи на смерть?       Они вели конструктивный диалог, как двое нормальных людей. Без ярости, колкостей и ушата дерьма. И это было удивительно. Снег должен пойти прямо сейчас.       — Ради матери. Только ради нее.       — Убить меня – твое задание?       — Да.       — Понятно.       — Я не могу…       Грейнджер не позволяет договорить, потому что её губы находят его.       Успокаивающее движение ее влажных подушечек, горячий язык, которым она пытается усмирить демонов в его груди. Невинность касаний. Его никто никогда не целовал настолько чисто. Она была родником, который хотелось испить до дна.       Ярость, бушующая в его груди. Вперемешку с неприкаянностью. Безумный коктейль, доводящий до исступления, поглаживая кожу гриффиндорки сквозь её школьную юбку, которую он всегда считал уродской и бесформенной.       Помада на её губах окрашивает и его губы в алый. Он хочет видеть эти губы, сомкнутые кольцом вокруг его члена.       Поцелуй, становящийся олицетворением ярости, потому что он без малости пожирал её, вынуждая раскрыть рот до хруста. Он хотел взять Грейнджер так, как дьявол вырывает душу из груди грешников, бросая их тела на растерзания треглавым псам. Передать ей свое отчаяние и свою злость. Одержимость ею же.       Он хотел её во всех позах и всю сразу. Овладеть каждой частью Грейнджер. Без лишних прелюдий. На грани жизни и смерти.       Губами в ее помаде он повел левее, выводя на скуле красноватые следы. Зловещие, под стать крови и гриффиндорского галстука. Цвет спелой вишни, которая стекает по небу и щекочет все нервные окончания.       — Повернись, — и она повиновалась.       — Хорошая девочка, - руки Малфоя прошлись по ее ногам, пока он опускался перед ней на корточки.       Гермиона ощущала сквозь невесомую ткань блузки и лифа холод столешницы, в которую слизеринец вжал ее грудью. Соски мучительно стимулировались от каждого, даже самого скудного, движения.       Она что-то невнятно замычала, когда Драко просто задрал её юбку и с звонким треском разодрал податливый капрон, который ниточками и полосами разошёлся в стороны, словно свежие раны на теле. Холод коснулся кромки ее нижнего белья, успевшего стать влажным, а следом, широко разведя ее бедра, вынуждая выгнуться ещё больше, твёрдый язык Малфоя коснулся ее сквозь темную ткань трусов. Обычных. В стиле Грейнджер. С кружевом только лишь по бокам.       Аромат ее возбуждения прочно проникал в сознание, вышибая все прочее и вынуждая член в штанах мучительно твердеть, наливаясь кровью, требуя как можно скорее оказаться в ней. Но он не хотел спешить.       — Сегодня я буду иметь тебя очень долго, Грейнджер. Ты пожалеешь, что решила со мной поиграть там, в Большом зале, забитом студентами, — шепот, который вскачь бился о гладкую кожу ее бёдер.       Солоновато-сладкий вкус ее смазки, подобно ягодам, присыпанным солью, которые запиваешь маггловской текилой. Драко нравился их алкоголь, и как бы он к ним не относился, выпивка у них была, что надо. Забини часто удавалось раздобыть пару бутылок горючего, которое плавило гортань.       Впиваясь пальцами в нежную кожу, он развёл ягодицы гриффиндорки, усиливая ощущения ее незащищенности рядом с ним. Она в потерянном жесте подмахнула ими, готовая заплакать от понимания, как близко его лицо к ней и как глубоко она пробирается в него.       Гермиона казалось, что она умирает. Уже умирает. Прямо на этом парте, на его умелом языке, который ощущала остро даже через преграду в виде такой ненужной на данный момент ткани. Малфой был подобно змею-искусителю. Дьяволом. Именно поэтому его не могли затащить в ад, напугав этим, потому что он и сам был его частью. Нерушимой. Такой отталкивающе-красивой. Противоречивой. Холодной. Покрывающей все внутренности коркой льда.       Она ненавидела его, но почему было так сладко? Тело предавало, отзываясь не каждое его слово мучительно-ноющими спазмами внизу ее живота, порождая вмиг засунуть в себя два пальца и заставить кончить. Но у неё не получалось. Не выходило сотворить с собой те вещи, которые он делал с ней. А она позволяла, с ярость и отчаянием осознавая, что они утратили нить привычного им поведения, подтерли грань ненависти, заменив ее чем-то другим.       Она читала это в глазах Малфоя, когда он приближался и практически в лицо шипел очередную блажь, но в глазах его при этом читалось абсолютно другое. Словно отрицание всего происходящего.       И она хотела ненавидеть его, как раньше. Психовать, кричать, ногтями драть его кожу, кусаться, мысленно делать ему смерти, но каждая из попыток заканчивалась неописуемым привалом всего. Всего, что имела Грейнджер и что так долго взращивала в себе, не позволяя пошатнуть.       А сейчас он вылизывал ее, раскрывая для себя, нанизывая на свой язык. Снова и снова. Выводя круги и витиеватые линии на чувствительной плоти, пока она не успевала течь, ощущая, что вот-вот разрыдается от спектра чувств, которые обрушивались на неё прямо сейчас.       Поцелуями по ее пояснице. Языком по линии позвоночника. Ненавистная ткань, подобно искрящейся паутинке, мешала. Он развернул ее к себе. Ее глаза во тьме блестели дичайшим возбуждением и чем-то таким, что Малфой так и не смог прочесть. Сокровенное и недосягаемое. Не для его понимания. Принадлежащее только лишь ей, когда весь он сам — на грани извращённого желания обладать каждой частью его шаткого мира.       Член пульсировал, причиняя боль от того, каким каменным он был. Ему было мало места в штанах и каждое соприкосновение с грубой тканью сейчас доставляло дискомфорт. Но свести грязнокровку с ума было куда важнее обычного траха. Это давно перестало быть чем-то по типу «выебать-и-забыть».       Поцелуй в уголок губ, оставляя влажный след ее же смазки. Поглаживания большим пальцем внутреннюю часть ее бедра.       — Чего ты хочешь, Грейнджер? — соприкоснуться с ней лбами.       Однажды он уже делал так. Тогда он делал ее убить, свернуть шею голыми руками. Сейчас все было иначе. И это выкручивало суставы. Слишком мало времени прошло.       Что ты натворил?       — Я хочу встать на колени. Если ты покажешь мне — как.       — Ты уверена?       — Да… Драко.       Сердце подпрыгнуло в груди, проталкиваясь к горлу и возвращаясь обратно. Его имя с ее губ. Непривычно, но звучащее слишком блядски правильно.       Ладонью под ее высокий хвост, сминая локоны и наматывая их на свой сжатый кулак, видя, как она медленно опускается перед ним на колени. Под биение его сердца, которое, кажется, не выдержав, разорвётся на горячие лохмотья.       — Повтори, — сталь в хрипловатом голосе, вперемешку с приказным тоном, не терпящим возражения. Черти брали верх.       — Драко…       Его тихий стон. Ебучее мучение, на которое он сам себя обрекает. Хочет видеть все. Ее большие глаза и желание в них. То, как ядовитый рот будет брать его член и ее горящий взгляд. Снизу-вверх.       Свободной рукой нашаривает палочку во внутреннем кармане пиджака. «Люмос» одними губами, позволяя ей служить единственным источником света, кладя древко на парту. За спиной гриффиндорки.       Казалось, он слышал ее сердцебиение даже на расстоянии, крепче сжимая волосы грязнокровки. Наблюдая, как пальцы освобождают колом стоящий член.       Блять. Дай Мерлин выдержать это.       Он никогда не видел картины эротичнее, чем та, которую он имел возможность наблюдать сейчас. В скудном освещении волшебной палочки ее образ выглядел зловеще и мистически, настолько сакрально, словно грязнокровка уже была мертва.       Когда ее язык коснулся головки, его словно ударило током, парализуя все окончания. Втянуть воздух сквозь стиснутые зубы, ощущая, как пальцы на ногах начинают неметь. Сколько раз он представлял это, а сейчас это стало реальностью? Сколько раз дрочил не образ грязнокровки у своих ног, теряя себя по частям?       Горячий язык прошёлся по всей длине, надавил на уздечку, прежде чем погрузить вглубь рта одну лишь головку. У него ехала крыша и он не мог ее удержать, поэтому приходилось как можно крепче держаться за Грейнджер.       — Возьми его глубже, — попытался сказать ровно, но голос предательски дрогнул, когда гриффиндорка, повинуясь безоговорочно, позволила члену скользнуть глубже. С трудом. В горячую бездну своего рта. Неумело, но осторожно пытаясь ласкать Малфоя языком. С грязными звуками и большим количеством слюны.       Она смотрела на него. Ее ресницы подрагивали. Красная помада смазалась, но Грейнджер не выглядела, подобно шлюхе. В этом было столько эстетизма, вызова и порока, что он готовы был кончить прямо сейчас, когда язык грязнокровки поиграл с венкой, когда она совершила круговое движение головой, следуя своим инстинктам и ощущениям. Когда с ее нижней губы сорвалась тоненькой ниточкой слюна — Малфоя уже не было в живых. Он парил в невесомости, стараясь держать себя, горячо желая схватить за своенравную голову и выебать в рот. Так, чтобы она надолго запомнила.       Но вместо этого — погладить ее по горячей щеке, двинуть бёдрами навстречу и замычать, самостоятельно проталкивая член глубже, дальше, ощущая лёгкое сопротивление с ее стороны, когда она ухватилась за его бедра.       — Сдвинь белье в сторону. Я хочу, чтобы ты текла прямо на чертов пол, Грейнджер. Живо. И расстегни блузку. Галстук не смей снимать.       Если бы ему кто-то сказал, что однажды Грейнджер будет отсасывать ему в пыльном классе, пока другие студенты будут веселиться в Большом зале, он бы ни за что не поверил. А сейчас — парты, минимальное освещение и картина маслом в виде гриффиндорки у его ног.       Ебануться.       Он наблюдал, как дрожащими руками она задрала свою юбку, пока пальцы несколько секунд возились между ног. Расстегнула блузку. Пуговица за пуговицей, не вынимая его член изо рта.       Большое количество слюны. Кружевной лифчик, практически ничего не скрывающий, его галстук меж округлых полушарий, сдавленных тканью, безумие.       Он резко схватил ее. За свой же галстук на тонкой шее. Подтолкнул тяжестью своего тела к парте и вошёл в ее рот практически до упора.       Они свихнулись, да?       Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. Давилась его членом, размером, этой гладкостью.       Он был такой гладкий. Словно бархат, умело скользящий по небу, затрагивающий щеки и глубоко проникающий в горло.       Гермиона чувствовала вкус Малфоя. Горчащий от маггловского курева, заполоняющий сознание, заставляющий ноги дрожать. Она все время дрожала, когда он был рядом. Смотрел на неё своим взглядом, пронизывающим, раздирающим на куски.       Она зажмурилась от понимания того, как грязно сейчас выглядит. Не добропорядочная девочка, а та, которая позволяет делать с собой подобные вещи. По собственному желанию. Выворачивающему наизнанку. Его пальцы, горячая плоть, заворожённый жадный взгляд, подрагивающая от каждого толчка грудь.       Один выдох. Тяжёлый. Запредельный. Он рывком поднимает ее с колен и усаживает на парту. Широко разводит ноги и сдергивает блузку Грейнджер к локтям. Она путается в ее рукавах, скованная и горячо желающая касаться его.       Пиджак падает к ногам, Малфой сдвигает чашечки ее лифчика в сторону, обнажая грудь. Для себя. Она так идеально помещалась в его ладонь, словно была создана для слизеринца.       Смочив большой палец влагой гриффиндорки, он круговым движением обводит затвердевшую горошинку, а после подхватывает зубами, оттягивая, пока она выгибается, словно в ней шесть демонов разом.       Слишком чувствительная. Все ещё невинная.       Его.       Он будет скалиться на себя за собственные мысли, но сейчас была абсолютная пустота в голове и тишина в груди, ибо черти, удовлетворённые, спали.       Ее красивый стон. Лишенный пошлости. Такой же чистый, как и она. Малфой так часто слышал, как девушки стонали под ним, имитируя оргазмы и крики, но то, что он слышал сейчас, было невъебически хорошо. Даже для него.       Закинул ее ноги на свои бёдра и одним коротки толчком вошёл в неё, не позволяя слишком шуметь, прижимая губами к своему плечу. Ощущая горячее дыхание сквозь чёрную ткань рубашки, позволяя ее стону потеряться.       Сплетение руками, ногами, слияние тел, разделённых скудными слоями ткани. Снова и снова. Вдалбливаясь. Нанизывая. Стараясь проникнуть как можно глубже, видя, как она кончает. Хватается за него в исступлении, сжимает внутри себя и удерживает, заставляя грязно материться про себя, крепко сцепив зубы, чтобы продержаться еще немного, не позволяя себе кончить прямо сейчас.       Ухватилась за его шею, практически обнимая. Задыхаясь от оргазмов. Скуля и вторя ему какой-то бред. О прошедшей войне, ненависти.       Малфой практически не позволял ей говорить, опасаясь, что с ее губ сорвется то, что он так сильно боялся услышать. Что окончательно пригвоздит его и уничтожит. Несмотря на резкие толчки, он мягко поцеловал её в губы, оттягивая нижнюю, ощущая приближение оргазма и долгожданную разрядку.       Его тёплая сперма заполнила Грейнджер изнутри. Перед глазами плыло. Разбитые костяшки болели.       Он снова вернулся в реальность, но впервые за долгие три дня ощутил приятную пустоту.