Отверженный

И если у тебя нет больше ни одной лестницы, ты должен научиться взбираться на собственную голову: как же иначе хотел бы ты подняться выше?

Огненно-рыжие волосы и россыпь веснушек на щеках, переносице и в краешках глаз, словно лучи солнца беспрестанно касались этого гриффиндорца, последнее, что Гермиона увидела перед тем, как налетела на неуклюжего друга. Книги посыпались на пол. Гермиона попыталась поймать некоторые из них налету, но тут же пожалела об этом, потому что ремешок непослушной сумки соскользнул с худого плеча и полетел следом. К слову, содержимое сумки поступило также. Даже чернила благополучно залили туфли, мелкими каплями обрамляя рубашку – столь сильным было соприкосновение вязкой жидкости с жесткой поверхностью натертых носков, либо же Грейнджер омерзительно не везло. Ну потому что так не могло получиться! После перепалки в Большом Зале они не разговаривали ни разу, пытаясь держаться друг от друга подальше. Гермиона не терпела к себе такого отношения, несмотря на то, что с Рональдом они были довольно близки в плане дружеских отношений. Но даже самые лучшие друзья не имеют ни одного чертова основания так себя вести. Напротив, Гермиона была убеждена, что каждый из них является нерушимым звеном одной цепи. Отчего нужно просто говорить, чтобы быть услышанным и избежать неприятной, немыслимой и абсолютно ненужной перепалки. Так поступают взрослые люди, но не Гарри, Рон же – и подавно. — Ты видишь, куда ты идешь? Или стоит подарить тебе карту? — раздраженный голос, который Гермиона несколько дней назад могла, не боясь, назвать родным до самой скудной интонации, которые часто сменялись одна за другой, стоило Рону начать рассказывать что-то, активно жестикулируя большими руками и параллельно поедая тыквенный бисквит. Сейчас же в этом тоне не было ни капли теплоты и внушения того, что она в безопасности. Скорее, кромешный холод, словно в теле лучшего друга поселился Малфой, насмехающийся таким образом над ней. Таким тоном профессор МакГонагалл обратилась к ним на первом курсе, когда ребята опоздали на трансфигурацию. Он помнил это, а потому, словно в отместку, повторил спустя столько времени. Словно это Гермиона была в чем-то виновата. Будто она словила треклятый снитч, а не Малфой. — Прости, я… — Я тебе не Малфой, чтобы врезаться в меня, оставляя синяки своим заумным лбом, понятно? — перебил, говоря слишком твердым, несвойственным Рону, голосом, а затем просто переступил через кипу учебных принадлежностей Гермионы, собираясь уйти. Гермиона сама не поняла, когда рука, словно в попытках жить своей жизнью, сочла нужным насолить ей еще больше, хватая все-еще-друга за рукав измятой рубашки. — Да что с тобой, черт побери, такое? — она крикнула на него, чувствуя, как щеки начинают пылать, краснея, — Ты ведешь себя, как он! Ты поступаешь также, Рон! Почему ты не пытаешься что-либо исправить, будто мы вовсе не друзья?! Это была первозданная, до ломоты болезненная злость, которая неосознанным фейерверком взрывается внутри, стискивая все внутренности, словно разрывая их на мелкие ошметки, а затем вылетает наружу, потому что не остается места для чего-то еще. Хотелось схватить увесистые учебники и бить Рональда до тех пор, пока осознание собственной неправоты не посетит рыжую голову. Рон вздрогнул, будто Гермиона ужалила его, вцепляясь зубами-иглами в кожу и продырявливая руку до кости. Она видела, как уголки его губ дрогнули в насмешливой улыбке, словно Гермиона рассказала ему какую-то до жути смешную историю. Больше всего на этом чертовом свете хотелось понять, какой кавардак происходил в его голове, вынуждая так себя вести. Это был не Рон, а пустая оболочка, внутри которой сейчас была лишь желчь и жажда какого-то непонятного Гермионе правосудия. Потому что теперь он даже смотрел на нее иначе, с такой… неприязнью, словно она была существом похуже горного тролля. Даже Малфой не смотрел на нее так остервенело. Напротив, взгляд слизеринца порой смягчался, когда она замолкала, не находя в себе столько мастерства, чтобы так уверено, на уровне самого слизеринца, парировать словами. Он смотрел на нее иначе, когда на удивление мягкие губы жесткого до болезненности человека находили ее. В такие момент глаза не принадлежали Малфою, как губы и руки, которым он позволял слишком многое, не спрашивая разрешения, но постоянно медля, словно ожидая, когда она решится оттолкнуть его, прежде чем сделать еще одни отчаянный шаг вперед, уничтожая пропасть между ними. С Роном всегда все было до смехотворности иначе. Нескладный, неуверенный, растрепанный мальчишка стал слишком вспыльчивым и порой нахальным. И что-то подсказывало Гермионе, стоило остаться наедине и устроиться с чашкой какао на подоконнике, слыша, как настойчивый ноябрь бьет кленовыми ладонями в оконные стекла, что это было ничто другое, как защитная реакция. Рональд Уизли постоянно пытался отгородить себя от любой беды, будучи не в состоянии справиться с ней. Война закалила его, как и скитания по лесу сделали его руки грубее и более мужественными, как взгляд из ребяческого и детского превратился в мужской, покрытый пока еще тонкой дымкой мудрости, которая появилась слишком рано у Малфоя и была у Гарри. Глаза взрослого человека, познавшего столь глубокую боль, которая по-прежнему камнем тащила на дно, вынуждая соскребать ногтями землю, ломая их по самое мясо, но не позволяя себе поддаться, провалиться в пучину собственной слабости, именуемой «воспоминания». Гермиона знала, что потеря брата заперла некоторые его прежние чувства под коркой цемента. Она видела слезы Рона, чувствовала горячие капли пальцами, когда в тот вечер они остались наедине, позволяя Гарри и всем прочим, таким ненужным на тот момент, выветриться из памяти на некоторое время. — Да, ты права, — Рон грубо попытался отпихнуть ее руку, но пальцы-капканы не позволяли сделать это, словно срастаясь с тканью влажной от сырого воздуха рубашки, — Мы больше не друзья. Ты была с ним на протяжении всего того времени, когда мы скитались по чертовому, будь он проклят, лесу! Вы ворковали, как два сраных кретина, когда люди вокруг вас гибли! И сейчас ты продолжаешь защищать его! Что с тобой не так, Гермиона?! Кем ты стала?! Он искривил губы и жадно вдохнул, замолчав, чтобы сделать жадный вдох, а затем, раскрасневшийся и разъяренный, вновь разбил вдребезги тишину пустого коридора, продолжив без малости кричать: — Но это еще ничего! Ты же бесконечно пялишься на Малфоя, как последняя шлюха! Вот кем ты стала! Но мне ничего никогда не перепадало, кроме того никчемного поцелуя в Тайной комнате, после которого ты сказала мне, что это ошибка. Так ведь ты сказала, а? — рявкнул и в словах не просто сквозил, а сбивал с ног нескрываемый укол, словно в попытках сделать… больнее? Её щеки вспыхнули и было непонятно отчего именно: от упоминания Малфоя, либо от злости, готовой разорвать тело на куски. Прикусила внутреннюю часть щеки так сильно, пока не ощутила неприятную боль, пытаясь унять клокочущее желание ударить Рональду по губам, впиваясь пальцами в ткань школьной юбки и чувствуя, как под ногтями начинает зудеть раздражение, порождающее ленивое желание сорвать их зубами к чертовой матери. Медленно. По одному. Отсчитывая каждый столь безупречно-будничным тоном, подобно тому, каким, чаще всего, считают кирпичную кладку, сидя на скучном уроке одного из профессоров, читающего лекцию монотонным голосом, в такт падающим за окном снежинкам. От него же этот жест не ускользнул, растягивая губы в несколько надменной усмешке, позволяя Гермионе против воли провести параллель, в которой Рональд с точностью до десятичных равен Малфою. Она не была шлюхой и ее взгляды в сторону слизеринца всегда (почти) ограничивались исключительно раздраженными. Это успокаивающей патокой разливалось в груди. Гермиона была слишком смелой принять эти хлесткие слова, вбирая вовнутрь, проглатывая жесткие и колючие, словно сплетенная проволока, не боясь превратить свое горло в фарш. На девичьем теле было слишком много шрамов, оставленных рукой куда пожестче, которая сметала на своем пути все, оставляя прожженную траву там, где ступала ее нога. Войн была безумнее Рона, отчего не возникало сомнений, что уж это горделиво-гриффиндорский стержень позволит выстоять. Но его поведение настораживало, словно лучший друг находился под действием мощнейшей темной магии. Когда-то с ним уже происходило подобное. Тогда, в Королевском лесу Дина, когда на шее поселился медальон Салазара Слизерина. Гермиона нахмурилась, ощущая, как в горле пересыхает от внезапно нахлынувшего понимания и волнения. Холодный коридор, в котором царил запах сырости, был зловеще пустым, и Гермиона на мгновение поймала себя на глупой мысли, что опасается человека, стоящего напротив и пожирающего её взбешенным взглядом. Она коснулась влажным кончиком языка пересохших губ в привычном жесте, возвращая слова, повисшие на языке, обратно в горло, чувствуя, как его начинает неприятно распирать от недосказанности. Кажется, этот цирк пора прекращать. Теперь она знала, что по крайней мере пыталась разговаривать со своим другом, пусть это и было до безобразия бесполезно. Ее пальцы разжались, давая запястью гриффиндорца прежнюю свободу действий, потому что Гермиона убрала руки и в неопределенном, понятном лишь ей, жесте качнула головой, словно стряхивая с непослушных тяжелых локонов вязкие слова, которые на вкус похуже обезболивающего зелья, у которого горечи хоть отнимай. — Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь, что мы с Гарри дорожим тобой, несмотря ни на что. Я не стану отвечать тебе твоей же озлобленностью. Просто не думай, что я снова буду ходить за тобой, Рональд. Отныне ты сам волен решать, как тебе будет лучше, если наши советы и поддержка более не котируются, — карий омут, казалось, готов был поглотить рыжеволосого друга, до которого сейчас даже смысл ее слов не доходил, как посчитала Грейнджер, не понимая, какого гриндилоу продолжает пытаться помочь. Быть может, если бы не треклятые учебники, пергаменты и перья, образовавшие весьма внушительную горку у ее ног, некогда безупречные, а сейчас перепачканные чернилами и измятые, она бы уже ушла, тряхнув своенравной гривой. Люди, знавшие друг друга с одиннадцати лет, не могут быть парой, лишенной проблем, - теперь Гермиона Грейнджер была убеждена исключительно в этой теории, когда попыталась дать их чувствам шанс, обреченный на провал с самого начала. Казалось, сначала все было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Потому что с победой над Темным Лордом жизнь начала налаживаться, позволяя каждому волшебнику впервые за долгое время вдохнуть прохладу чистого воздуха, лишенного страдальческих воплей и пропахшего дымом, потому что когда-то уютный и величественный Хогвартс, который, как считали многие студенты, был несокрушимой глыбой, походил на пепелище. Все было прекрасно, но Гермиона никогда не чувствовала себя возвышенно рядом с ним. Именно по этой причине, а, быть может, была тому и другая, она так и не позволила притронуться к себе. Говорить Рону, что она не может относиться к нему больше, чем просто к другу, видя его лицо, было самым сложным и болезненным из всего того, что Грейнджер удавалось делать, не считая заклинания забвения, которое она пустила прямиком в спины родителей. В тот вечер он выслушал ее слишком спокойно и терпеливо, без ноток злости, раздражения и обиды. В его глазах она осталась такой же маленькой гриффиндоркой, которая писала ему эссе по зельеварению глубокой ночью, борясь с потяжелевшими веками, которые норовили закрыться в любую секунду, затаскивая свою обладательницу в крепкие объятия Морфея; которая на фортепиано играть учила, а он ничего не замечал, кроме ее аккуратных пальцев, порхающих над клавишами; которая учила правильно заклинания выговаривать, когда язык Рональда, словно становился каменным, не желая скользить по небу и твердо касаться стиснутых зубов, отталкиваясь и извлекая четкий звук. И как бы сильно гриффиндорцу не хотелось признавать это сначала, но у нее всегда получалось заставить его говорить так, как нужно. Но за несколько бесконечных дней это начало казаться Гермионе столь далеким, что от безысходности наворачивались слезы, отчего хотелось, как типичной девчонке, позволить себе избавиться от горечи столь примитивным и глупым способом. — Не так быстро, Гермиона-которая-считает-что-самая-умная. Ты считаешь, что ты умнее, не так ли? Умнее всех в этом чертовом Хогвартсе. Никто не посмотрит на тебя. Ты ведь не Лаванда и даже не Паркинсон. Ты книга, стоящая в библиотеке на самой дальней полке покрытого пылью стеллажа, до которой никто никогда не притронется, — слова проникли в самое сердце, вынуждая замерзшие пальцы чуть подрагивать, но впервые не от холода, а от обиды. — Зачем ты все это говоришь? Откуда такая ненависть? Я не думаю, что квиддич тому виной, как и Малфой, о котором мы даже не говорили в положительном ключе, — она пыталась выглядеть невозмутимо, но голос предательски дрогнул, когда он сделал шаг ей навстречу. Гермиона краем глаза заметила, как ботинок Уизли наступает на край одного из пергамента, на котором, должно быть, красовался план старостата на эту неделю. Его нужно было сдать сегодня Малфою. При одной мысли о нем легкие категорически отказывались принимать воздух, словно медленно, но верно отмирали, становясь инородным телом. Отчего теперь она, подобно рыбе, жадно хватала воздух, словно такие манипуляции горазды были спасти её от удушья. Рон, конечно же, полагал, что это потому что она боится, подобно загнанному в угол животному. — Дело в тебе. В идиотском «мы с Гарри» и в твоем взгляде в сторону Малфоя, когда он входит. Такие заводят тебя? — рык где-то возле уха. Она не поняла, как оказалась у противоположной стены, потому что его пальцы буквально схватили за ворот рубашки, вынуждая запутаться в своих же вещах, разбросанных по каменному полу, и больно удариться о стену ладонями, которые успела выставить, не желая оставлять на теле большое количество синяков, которых было достаточно на ее коже от встреч с Малфоем. Подушечки пальцев пылали, словно она опустила их в ушат с раскаленной смолой, которая засыхала на пальцах, въедаясь разгоряченными иглами в каждую пору. Даже пискнуть не успела, потому что до сих пор ни единой догадки не имела, касательно происходящего. Просто ощутила, как он подошел сзади, собираясь повернуться, но мужская ладонь вновь впечатала в стену, выбивая из груди тяжелый, несколько судорожный, с примесью нервозности, вдох, ибо чувствовала, как пол школьного коридора уходит из-под ног, а стуженный воздух холодит кожу там, где заканчивается резинка школьных чулок. — Что ты делаешь?! Пусти меня! – сморгнула соленую влагу, собравшуюся в уголках глаз, чувствуя себя столь униженно, что впору было запереться в своей комнате на сотню замков, не напоминаю о своем существовании. — Тебе не нравится? Или это потому что я не он? — горечь, вспыхнувшая в его голосе, словно коснулась и ее языка тоже. Пальцы поползли вверх по её бедрам и задержались на талии, а веснушчатый нос зарылся в пряно пахнущих волосах, чувствуя, как кожа начинает чесаться на тех местах, которые были обласканы коньячными прядями. А она дергалась, словно его прикосновения приносили ей боль, сопровождающуюся бесконечными спазмами тошноты. Брыкалась, пытаясь ударить его, беззвучно рыдая, потому что с каждым новым тяжелым вдохом позволяла слезинкам скатываться вглубь рта,оставаясь на языке, ловя себя на мысли, что впервые жаждала, чтобы на месте Рона был кто-то другой, кто постоянно аналогично вжимал её в стены тяжестью собственного веса, но никогда это не было столь грубо и гадко. — Кажется, ей это не нравится, Уизли. П у с т и, — голос — твердый, как металл, наполненный интонацией, которой можно вспарывать кожу, потому что это была не просьба, не мягкий вопрос, а приказ. Гермиона телом ощутила, как Рон напрягся от неожиданности. А она, услышав знакомый голос, на удивление облегченно выдохнула, но за успокаивающим пониманием, что она в безопасности нагрянуло, как гром, осознание, что беда неизбежна. Рон свел брови и развернулся к слизеринцу, встречаясь с безразличным взглядом. — А то что? Папочке пожалуешься? - он состроил взволнованный вид, а затем, позволив трагичной интонации прокрасться в свой тон, продолжил: — Ах, нет... он же в Азкабане. Ждет предначертанного поцелуя дементора. В груди Малфоя черти вновь подняли свои косматые головы, поскрипывая каждым суставом и вонзаясь пожелтевшими рогами в вылизанные ими же добела ребра слизеринца. Ебучий нищеброд. Люциус за несколько месяцев стал квоффлом, который пускали в Малфоя каждый раз, когда подворачивалась удобная возможность, пытаясь разодрать рану, которая начала затягиваться. Но что-то подсказывало Драко, что шансов на ее заживление нет. — Это все, на что ты способен? Вдалбливать грязнокровку в стену и трогать мою семью. Больше не дрочится на Грейнджер ночами? Или, скорее, на моего отца? — на губах слизеринца заиграла самая отвратительная усмешка, которую он только мог выдавить из себя, ощущая разрывающее на ошметки желание оторвать поганые руки, которым он позволил касаться ее. Это было его личным падением. Снова он падал, не выискивая надежды на спасение и не пытаясь облегчить удар. Какая разница, есть ли за твоей спиной крылья, когда каждый раз приходится бросаться в руки гравитации, ударяющей о каменную кладь. Ревность, Малфой? Какого ты творишь? Просто уйди. Пусть наделают десяток рыжих детишек и ебутcя сами со своими проблемами. ТЕБЯ ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ. Но её, сука, взгляд. Прямо за его спиной. Потому что она развернулась, впиваясь своими шоколадными блюдцами в его лицо я-скучала-по-тебе взглядом. Словно ждала его все это время, пока рыжий урод терся об неё в грязном пустом коридоре, потому что на большее просто не хватило бы смелости. Возникло желание заржать вслух. Не ты ли делаешь аналогично, затаскивая грязнокровку в пыльный заброшенный кабинет, заставляя целовать задницей и каждым изгибом спины сырые стены Хогвартса, идя на поводу у своих фантазий, в которых ты в Грейнджер так глубоко и отчаянно, что без труда сам остался бы в этих ненавистных коридорах? Вдохнул, но выдохнуть не решился, потому что галстук змеей стянул шею так цепко, что Малфой буквально дернул незаменимый атрибут школьной формы вниз, ослабляя с такой силой, что костяшки побелели. Он видел, как Уизли пыхтел, пытаясь сыскать какие-то слова, которые заставят Малфоя чувствовать себя более дерьмово. Он сводил брови и шарил глазами по потолку, пытаясь не наскочить взглядом на Малфоя и порой зацепляя носки туфель Грейнджер, словно она должна была помочь ему, как всегда. Драко снова нашел растрепанную гриффиндорку, пытаясь приглядеться к ее лицу, которое выглядело краснее обычного. Неужели ты плакала, Грейнджер? Из-за рыжего придурка? — Свали, Уизли, пока я не передумал снимать баллы с твоего факультета и заходить в гости к твоему декану. Думаю, она расстроится, узнав, куда норовит сунуть свои руки один из её любимчиков, — Малфой выплюнул каждое слово, мысленно ломая мерзавцу шею несколько раз подряд. — А то что, Малфой? У тебя кишка тонка сделать что-то. Кулак оказался припечатан к чему-то горячему, а затем до слуха долетел неприятный хруст, вынуждающий Грейнджер буквально отскочить от потерявшего равновесие Рона. Уизли издал какой-то непонятный звук и скорчился, потому что Малфой, словно обезумевший, продолжал бить, схватив гриффиндорца за уебанский галстук и словно пытаясь костяшками расколоть лицо рыжего напополам, вымещая всю ненависть, которую бережно копил в себе все эти годы, предвкушая этот момент каждый раз, когда видел его. Удар. Жжение. Удар. Ему показалось, что кожа на костяшках разошлась, оголяя то, что под ней. Еще один. Чьи-то пальцы цепляются за него, посылая по всему телу знакомый разряд, который вновь заставил волоски на затылке встать дыбом. — Малфой... — отдаленный голос стал ближе, а рука более расслабленна, потому что он узнал холодные пальцы, схватившиеся за его рубашку, словно она падала и нуждалась в помощи. Прикрыл глаза и впервые аккуратно опустил руку, увидев в двух шоколадных омутах «пожалуйста», а затем сделала то, что заставило Грейнджер перестать дышать: сжал её дрожащие пальцы своими, не боясь столь интимного жеста. Всего на секунду, прежде чем привычно оттолкнуть, замечая, что Уизли уже нет. — Ты только что... — осторожно заговорила, но запнулась, заметив взгляд Малфоя. Сжал твою руку без желания причинить боль? Просто я схожу с ума. — Что? — взглянул на неё из-под челки, задержавшись сначала на губах, а только после окунувшись в шоколадные озера. — Сжал мою руку, — Грейнджер опустилась перед ним, чтобы собрать фолианты, которые были единственными свидетелями произошедшего. У Малфоя внутри все перевернулось от вида грязнокровки у своих ног. Юбка чуть съехала, отчего теперь он мог очертить взглядом, подобно искусному скульптору, изгиб девичьей ноги, представляя, как ее кожа будет плавить подушечки его пальцев, когда он будет крепко сжимать ее лодыжки, щекоча челкой бедра меж разведенных колен. В штанах вновь стало до ломоты тесно. И, казалось, мозг снова отказывался работать нормально. Ебучая гриффиндорка медленно подняла голову и взглянула на него сверху-вниз, вынуждая Малфоя практически отойти, чтобы не усугубить и без того тесную ситуацию, в которой Драко без труда может поступить как Уизли, вжимая ее грудью в стену. — Я просто убрал твою руку. Или для тебя и такой бесцельный жест что-то значит? – насмешливо взглянул на неё, когда мысли кувырком подталкивали к краю запретного безумия. Последняя книга оказалась в плену небольшой сумки, с которой Грейнджер постоянно шастала по коридорам, налетая на него и раздражая одним лишь видом. Все это время он наблюдал за ней, внимая каждое точенное движение. То, как она выпрямилась и подобрала сумку. Как поправила ремешок и закинула его на плечо. Как пригладила рубашку, отчего небольшая грудь стала более четко прорисовываться сквозь плотную ткань, будоража воображение. — Есть какие-нибудь новости от отца? — она заметила его осунувшийся вид, который Малфой упорно пытался скрыть за безупречно свежей и опрятной одеждой. — Это тебя не касается, — огрызнулся, проследив ее попытку сменить тему на еще более неудачную. Драко уловил движение ее бровей, которые сдвинулись к переносице, образовывая искажающую безупречный лоб морщинку. Такая же появляется на её лице, когда Грейнджер сосредоточенно пишет на лекциях, погруженная в новый материал. Когда на уроках зельеварения нарезает корень имбиря, убирая пряди волос, мешающие даже несмотря на то, что их убрали в косу. И когда смеется, позволяя симпатиям в уголках губ оживиться. Малфой понятия не имел, откуда знает все то, чего не смог заметить Уизли за все эти годы. — Я просто… — Нет, Грейнджер. Просто иди к черту со своими вопросами. П о д а л ь ш е, — не позволил ей договорить, засовывая руки в карманы школьных брюк, до хруста наглаженных и приносящих члену в области ширинки болезненные ощущения. — Ты не стоишь того, как и лишние хлопоты, которые я доставлю своему декану из-за тебя, — смерила его взглядом, не понимая, как в одном человеке может вмещаться столько эмоций, имеющих сотню различных меж собой оттенков. — Да неужели? Что ж вы, гриффиндорцы, такие до тупости упертые, — он сделал небольшой шаг к ней, видя, как воробьиные плечи напряглись. Идиотская манера упрямиться до смертного креста была присуща каждому, кто числился на злоебучем факультете. Это вымораживало с неимоверной силой. Так метко, что хотелось проучить девчонку. Грейнджер вновь облизала свои треклятые губы, которые от постоянного контакта с языком были блестящими от собственной слюны. Это влажное движение новым импульсом отдалось прямиком в напряженном члене, порождая желание взвыть от невозможности быть в ней прямо сейчас. — Блядство, Грейнджер! Прекрати делать так! — Малфой практически притянул гриффиндорку за руку к себе, не позволяя сдвинуться ни на миллиметр. А она хлопала глазами, явно не понимая, что так сильно разозлило его. — Что я сделала, Малфой? — еще один легкий взмах ресниц, коснувшийся россыпи ее веснушек, которые были не такими вызывающими, как у девчонки Уизли, и не такими отвратительными, как у рыжего придурка. Он бы мог смотреть на это упоительно долго. Чертовка недоумевала. Ну надо же, Грейнджер. Драко цокнул языком и чуть склонил голову в бок, позволяя челке упасть на брови, а подушечке большого пальца свободной руки прижаться к нижней губе грязнокровки, обводя контур и позволяя памяти воспроизвести в точности такие же прикосновения, только языком, до хруста раскрывая её для себя. — Перестань облизывать губы, — прошептал, больше не чувствуя горячего дыхания на своей коже, потому что она наверняка задержала его, боясь вдохнуть. И без того выразительные глаза чуть расширились, приглашая окунуться Малфоя с головой в этот всепоглощающий омут. — Это привычка. Ты ведь знаешь, — Гермиона словно со стороны услышала свой приглушенный голос, удерживаясь, чтобы не закусить губу, потому что это выглядело бы, как глупая провокация. Он бы повелся. — Я ненавижу тебя, Грейнджер, — цепкие пальцы Малфоя схватили ее за руку, прижимая к своему паху, туда, где член болезненно дернулся, стоило ощутить необходимое тепло, а бедра невольно толкнулись ей навстречу, — Чувствуешь, как сильно, грязнокровка? Ты можешь отрицать это, но мы в полной заднице. Он заставил себя отогнать картину, в которой он вбивается в маленькую, плотно сжатую ладонь, а затем кончает на край ее школьной юбки. Грейнджер вытянулась, как струна, и напряглась до хруста каждого сустава, чувствуя слишком много, пытаясь убрать руку, но каждая попытка заканчивалась провалом, потому что все тщетно. А Малфою просто снова захотелось прижать грязнокровку к ближайшей стене и впиться в её нахальный рот жадным поцелуем, словно желая опустошить Грейнджер, как стакан огневиски, одним махом. Почему-то ему внезапно стало необходимо коснуться пальцами плеча Грейнджер, обрисовывая подушечками каждый контур и четко выраженный изгиб. Он был уверен, что кожа у гриффиндорки непозволительно нежная. Отчего, прикоснувшись раз, будет хотеться постоянно делать это снова и снова. Его рука предательски дрогнула, готовая пойти на поводу у нагрянувшей прихоти, но он лишь сжал пальцы в кулак, не позволяя быть себе блядским слабаком. Ему определенно нужна была помощь. Ибо как еще заставить все эти извращенные картинки с ее участием покинуть пределы его головы? Потому что, стоило грязнокровке приоткрыть свои треклятые губы, как фантазия рисовала образы, в которых головка члена сначала касается едва распахнутых, а затем полностью погружается в грязную бездну ее манящего рта, а язык, которым гриффиндорка постоянно облизывала пахнущие сладким ирисом подушечки, повторял изгиб каждой выпирающей венки, вынуждая его крепче хвататься за непослушные пряди и слышать ее тихие стоны. И когда Грейнджер склонялась, чтобы поднять упавшую книгу или подхватить сумку, позволяя краям юбки приподняться, Малфою хотелось швырнуть её на скользкую поверхность стола, поднимая плотную ткань юбки и одним рывком входя по самые яйца, вырывая из грейнджерских губ вопль удовольствия. Он бы заставил Грейнджер кричать свое имя. Драко заглянул в ее глаза, видя, как в них пылает животный страх, вызванный тем, что она чувствовала ладонью. Это заставило Малфоя усмехнуться. — Язык проглотила, Грейнджер? Или у мужчин никогда не стоял на тебя? — его слова заставили Грейнджер чуть дрогнуть. Гермиона не понимала, как Малфой умел так искусно играть своими эмоциями, позволяя серьезности градиентом переходить в легкую насмешку, а злости в полнейшее безразличие. — Позволь мне уйти, Малфой, — твердо произнесла она, по-прежнему прибегая к легким попыткам освободить руку из плена его пальцев, оставляющих на теле самые красивые ожоги, — Мне неприятна твоя компания. Не ты ли просил не прикасаться к тебе, Малфой, а сейчас вжимаешься в меня так, словно в попытках протаранить мне ладонь?! Прекрати мучить меня! Чего ты хочешь, черт бы тебя побрал?! Ты сначала целуешь, а затем отталкиваешь, вколачивая в стены собственного страха признать что-либо, сначала притягиваешь, а затем отталкиваешь! Разберись в себе, чертов ты придурок! Катись к Паркинсон и развлекайся с ней, но меня не трогай! Хлесткая правда влепила увесистую пощечину прежде, чем Гермиона сама осознала смысл сказанных слов, проникающих под кожу болезненными металлическими прутьями. Она видела, как у Малфоя заходили желваки. И Гермиона знала, что, скорее всего, дело было не в смысле ее слов, а в том, на какой тон она позволила себе перейти с ним. Единственное, что Малфой мог слышать — шум крови в ушах от нарастающей злости. Потому что грязнокровная сука снова позволила себе сделать это — говорить с ним так, как никто никогда не позволял, кроме отца, который порой испытывал на нем излюбленное Круцио, вынуждая корчиться в агонии у его ног, на глазах у матери. Так наказание Нарцисса получала за скудные материнские объятия, подаренные сыну. Он давал Грейнджер возможность уйти, но гриффиндорцы, видит сам Салазар, не привыкли пользоваться хорошим отношением. — Кажется, тебя давно нужно научить хорошим манерам, — от его слов и обезумевшего, потемневшего взгляда, у Грейнджер внутри похолодело, но самое страшное произошло, когда Малфой, до боли схватив за руку, потянул ее по коридору, не взирая на то, что она не успевала за ним, спотыкаясь и пытаясь сопротивляться, но тем самым делая хуже. Пыльная дверь. От злости Малфой мало что соображал, позволяя мозгу отключиться. Холодная ручка, противный скрип и рывок — он впихнул Грейнджер в какую-то узкую кладовую, в которой места для двоих было катастрофически мало. Гермиона больно ударилась затылком об стену, зашипев и поморщившись от нарастающего жжения в глазах из-за отсутствия освещения. Её рука потянулась к сумке, чтобы извлечь спасительное древко, но Малфоя словно прочел мысли, закравшиеся в грязнокровную голову, приблизившись и отшвырнув до блядства тупую и безвкусную на вид сумку в угол. — Что ты творишь, Малфой? — кажется, он мог видеть её блестящие глаза, несмотря на полнейшее отсутствие какого-либо света. — Что я говорил тебе насчет тона, которым ты извлекаешь слова из своего грязного рта, Грейнджер? — рыкнул, но практически шепотом, вдавливая ее лопатками в какую-то поверхность, которая была более гладкой и теплой, в отличие от стены, — Я предупреждал, что не буду повторять дважды. В тишине, нарушаемой лишь совместным дыханием, Гермиона услышала, как Малфой расстегнул брюки, освобождая болезненно пульсирующий член из тесного ада, а в следующий миг резко развернул гриффиндорку к себе спиной, задирая её школьную, будоражащую воображение, юбку к талии. Брыкнулась, вырывая из губ Малфоя первый тяжелый вздох, потому что, даже не задумываясь, сама позволила заднице коснуться его члена, создавая легкое трение. Грейнджер оторопело замерла, когда что-то влажное, скользкое и теплое коснулось ее, вмиг ощущая, как между ног начинает пылать, вызывая в ней отвращение к собственному телу, которое никогда не действовало в унисон с здравомыслием, бесконечно подводя. — Я расскажу Гарри, Малфой, пусти меня! — истерический шепот, она сильнее попыталась вжаться в нечто абсолютно непохожее на стену, чтобы избежать еще одного прикосновения. — Расскажешь, как влажно становится у тебя между ног, когда я касаюсь тебя? — разгоряченное дыхание в шею, его губы коснулись ее кожи, ощущая, как девчонка задрожала под ними. — Пусти… — едва различимый всхлип, потому что показать ему свои слезы было чем-то запрещенным, но, несмотря на это, в носу предательски закололо. — За тобой должок. Я позволил тебе кончить. Будь хорошей девочкой и не заставляй затыкать тебя с помощью палочки, — опустив руки на тонкую талию, Малфой самостоятельно качнул бедрами навстречу округлой заднице Грейнджер, пуская член меж ягодиц и придерживая его пальцами, создавая чертовски идеальное трение, сопровождаемое его тихим стоном в кудри Грейнджер. Так унизительно Гермиона не чувствовала себя никогда, оторопело замерев и затихая, прекращая все попытки сопротивления, не понимая, что больше выбило из колеи: новые, незнакомые раннее ощущения или то, как её бедра, словно она видела это движение со стороны, совершили осторожное движение к Малфою, покачнувшись и вынуждая его лишь сильнее вжаться в узкую спину. Слезы, которые мешали нормально смотреть, туманя взгляд, словно передумали скатываться по щекам в уголок рта, оставаясь в коньячных блюдцах, потому что на смену им пришло как-то странное ощущение. Одним легким движением слизеринец заставил Грейнджер чуть прогнуться и невольно выставить задницу в вызывающем жесте, срывая с влажных губ гриффиндорки удивленный вздох. А у Малфоя плыло перед глазами, потому что, казалось, мир сузился до горячих прикосновений молящего оказаться в грязнокровке члена к бархатной коже ягодиц Грейнджер. Даже этого было мало. Было мало дрожащего тела и бедер, которые совершали легкие покачивания вперед, вынуждая Грейнджер еще больше вжиматься в стену, словно в желании пройти сквозь нее или срастись с камнем, чтобы больше никогда не взглянуть в глаза слизеринца. Малфою стало забавно и он в очередной раз поймал себя на мысли, как сильно доставляют ему мучения грязнокровки. Это было на уровне извращенного удовольствия, когда кровь в венах начинала закипать от одного образа Грейнджер под плотно сомкнутыми веками, когда он дрочил в ванной, позволяя мыслям заткнуться на бесконечные минуты, а затем и вовсе избавиться от них, кончив на белоснежный кафель. Он, крутанув, развернул девчонку к себе и схватил её за тонкое запястье, расценивая очередные попытки отстраниться, как возможность рассмешить его. Потому что это было невозможно. — Малфой, не нужно... — чуть севший голос Грейнджер, которая, словно прочитав его мысли, практически не дышала. — Заткнись, Грейнджер, — рявкнул, чувствуя, как рука грязнокровки обмякла в его пальцах. Пользуюсь моментом, Драко обхватил ее ладонью собственный член, скользнув по стволу мучительно медленно вниз, а затем более плавно вверх, задерживаясь на головке и ощущая, как пальцев, которыми он сжимал ее хрупкое плечо, не позволяя отстраниться ни на крат, касается что-то мокрое, проникая под манжет рубашки. Она всхлипнула, и Малфой понял, что грязнокровка плакала. Она плакала для него, разгоняя вязкую кровь по венам с еще более сокрушимой силой. Драко словно видел её обнаженной, чувствуя, как в низу живот скручивается новый узел удовольствия, посылающий по телу мурашки. Гермиона старалась не думать о происходящем, размышляя о Гарри, Роне, предстоящих экзаменах и окончанию учебной жизни, в которой больше никогда не будет Малфоя и его свиты, хохочущей беспрестанно за широкой спиной. Первая встреча с Гарри. Тогда Гермиона считала себя самой умной магглорожденной, а значит — особенной, считая, что должна гордиться своей кровью. Тогда она еще не знала, как больно будет падать со своих вершин на жесткую землю. На факультете Годрика Гриффиндора, кажется, появилась настоящая львица, лучшая волшебница своего времени, но никто не догадывался о пошатывающем весь ее мир урагане, когда в спину очередное "поганая грязнокровка" бросали. Малфой толкнулся в ее сомкнутый кулак, не удерживая тихого стона. Молли Уизли готовила невероятно вкусный праздничный ужин, делая Рождественский вечер столь волшебным, что Гермионе начинало невольно казаться, словно даже ее руки творят магию, делая из продуктов настоящие шедевры. Слизеринец прижался губами к ее скуле, позволяя ощутить девушке тяжелое дыхание, ему — как непослушные локоны неприятно щекочут лицо. Его движения бедрами стали более жесткими и остервенелыми, позволяя влажному звуку заполнить маленькую пыльную кладовую. Кажется, Малфоя не заботило, что их могут услышать, еще хуже — заглянуть, увидев весьма увлекательную картину, в которой слизеринец с безумным взглядом толкается в хрупкую ладошку Грейнджер. Ему захотелось увидеть ее заплаканные глаза. Отпуская хрупкое плечо грязнокровки, он потянулся к палочке, доставая древко из кармана и невербально произнося заклинание, позволяя лучу света вспыхнуть на кончике палочки и озарить лицо грязнокровки. Оно было покрасневшим, а губы припухшими, словно Малфой бесконечно терзал их поцелуями, но на деле — не прикоснулся ни разу. От увиденного казалось, словно член готов был взорваться от напряжения, потому что было мало. Так блядски мало её, что хотелось впустить грязнокровку под кожу, позволяя ей стать его плотью и чистой кровью. Толчки, которым не было конца. Потому что Малфой жестко двигался, скользя в небольшой, ставшей податливой, ладони, сцепив зубы до хруста, готовый стереть их в белоснежную муку. Она смотрела на него, словно в попытках уловить любое изменение на лице Малфоя. Приоткрыла губы и снова облизала, пробежавшись кончиком языка по нижней. И Драко отпустил себя, просовывая ладонь под затылок Грейнджер и сжимая шоколадные кудри, впился в её рот до хруста, выводя языком на губе девчонки непропорциональную линию и нагло врываясь в горячую пучину наслаждения, трахая не только кулак грязнокровки, но и рот, извлекающий слишком много заумной херни. Еще несколько потерянных толчков, когда она робко ответила на его поцелуй, касаясь языка Малфоя своим. Тихий стон Грейнджер в губы и Драко чувствует, как внутри все переворачивается, затягивая его в секундное забытье. Потому что он кончает прямиком на её руку, позволяя нескольким каплям попасть на край гриффиндорской юбки. На несколько долгих минут забывая об отце, ноющей метке на предплечье, о том, кто перед ним. Просто разрешает обезболивающей дозе проникнуть внутрь, обволакивая каждый орган приятным теплом, осознанно впуская её. Гермиона ощутила, как по руке стекает его горячее семя, проникая меж сомкнутых пальцев, которые он, наконец, позволил ей разомкнуть. Она по-прежнему стояла неподвижно, словно боясь шевельнуться и привлечь к себе лишнее внимание. Немая истерика отступила, оставляя после себя громоздкую пустоту. Звук застегивающейся «молнии», а следом и ремня – Малфой снова становится непробиваемой броней. Безупречный в блеклом освещение даже сейчас, после минувшего оргазма, во время которого он выглядел столь безумно и потеряно, что Гермионе на несколько долгих мгновений захотелось вжать его лбом в свое плечо, но в силу роста это было невозможно. От этих мыслей она даже не заметила, когда он успел разомкнуть поцелуй и отстраниться от нее, отставляя унизительную пустоту, которую Гермиона так часто ощущала рядом с ним, что она стала практически родной. Сейчас он бросит ей в лицо очередную дрянь, подобно плевку, не утруждаясь размазать все это пальцами по ее лицу. Малфой всегда так делал, потому что ему нравилось наблюдать за ней, распаляя жгучую злость в карих глазах. Но он сделал то, что заставило Гермиону едва не задохнуться пыльным воздухом, стоило совершить очередной осторожный вдох, — приблизился и коснулся губами её лба, видя, как и без того выразительные глаза распахиваются от понимания, как столь жестокий и циничный человек, лишенный человеческих чувств, способен касаться так. — В следующий раз советую следить за тем, что извлекает твой рот, Грейнджер, — прошептал в разгоряченную кожу, касаясь ее нежности на каждой букве. Грейнджер не понимала, кем был создан Малфой. В нем словно унылый февраль воевал с пылающим августом, и этой войне не было конца. Они сливались в слизеринце воедино, создавая симфонию преисподней. Словно ангелами и демонами создан, он был убежищем чертей, позволяющим им в груди бесконечно рогами сцепляться и скалиться. Гермиона была уверена — он ад в себе носил, который был его раскаянием и домом одновременно.И этому чертову колесу конца и края не было. Он практически сразу же ушел, собранный и холодный, оставляя после себя тепло поцелуя, который словно служил напоминанием, что Драко Малфой не безжизненная ледяная глыба — человек.

***

— Где семья Грейнджер? — Трэверс скользнула пальцем с отросшими ногтями по пыльной полке без книг, оставляя характерную дорожку. Новое убежище сбежавших Пожирателей было пыльным и, как сказал Яксли, «непригодным для людей высшего общества, как они», потому что под крышей такого дома, расположенном в Лютом переулке, даже «поганая вшивая псина» перебиваться не будет. Но здесь вероятность того, что их вновь отыщут, была равна нулю. Люциус впервые поработал прекрасно. Да и выбора у него не было. Идеальный волшебник с громкой фамилией, несмотря на жестокость к грязнокровкам и жестокость, был пешкой в этом сброде. Так было при Волан-де-Морте, так будет и сейчас. Кажется, быть у чьих-то ног — призвание Малфоя-старшего. Сбежавший с поля боя, как последняя шавка, с обезумевшей женой и трусом-сыном, до которых его соратники еще собирались добраться, выпотрошив им все внутренности и отдав на съедение Сивому, если тот решит прикоснуться к подобной дряни. — Мелкая грязнокровная сука стерла им память и спрятала подальше от наших лап. Продуманная девчонка, — Струпьяр сплюнул на грязный пол, оскалившись, — Жаль, что грязнокровка. Она пригодилась бы нам. — Была бы нашей личной шлюхой? Кажется, девчонка была хороша еще тогда. Беллатриса неплохо с ней позабавилась, оставив на ее нежной коже весьма занятную фразу, — Яксли хмыкнул, приглаживая белоснежные, сальные и тронувшиеся сединой волосы назад. — Ты бы решился трахнуть грязнокровную девчонку? Или стены Азкабана дают о себе знать? — Да пошел ты. Нам нужно найти ее. Как и малыша-Уизли. Что мы будем с ними делать? — мужчина кашлянул, ощущая неприятное жжение в горле. — Мы? Она продолжает обучение с щенком Люциуса. Он найдет способ провести нас в эту школу и, наконец, покончить с этой грязнокровкой, — оскалившись, Струпьяр взглянул на Люциуса, окидывая их горделивым надменным взглядом. — Драко справится, — осунувшийся мужчина в дорогой мантии взял стакан огневиски, залапанный и грязный, брезгливо покрутив его в пальцах и коротко кивнув, — Не сомневайтесь.

***

Астрономическая башня продувалась сразу с нескольких сторон, на широкую площадку то и дело ветер беспрестанно задувал холодные дождевые капли. Это был тот самый пробирающий осенний ливень, который словно норовит смести все на своем пути, хлеща по лицу наотмашь и ленивыми ударами толкаясь в спины, обтянутые в белые школьные рубашки, либо факультетские мантии. Еще одна затяжка и сизое облачко дыма, которое тут же растворяется в ноябрьском воздухе, влажном и до безобразия омерзительном. Он и сам был взмокшим, светлая челка липла ко лбу, и чувствовал Малфой себя так, словно его за шкирку прямиком в темное озеро окунули. Не ощущал ничего, кроме необъяснимой горечи на корне языка и запаха корицы, которую кто-то кинул в чай за ужином, сейчас несуществующего, но без малости осязаемого, отчего возникало желание сигануть вниз головой прямиком с башни. Дождь продолжал раскалывать небо, заглушая посторонние звуки. Малфой даже не слышал шелеста ее мантии. Наверняка разгневанная и не менее промокшая, слизеринка возникла перед ним слишком неожиданно, вынуждая отлепиться от стены и запустить окурок, вмиг подхваченный сокрушающим порывом ветра, прямиком в бушующую стихию. — Что происходит с этим чертовым миром, Малфой? Астории семнадцать и она тень. Он снисходительно наблюдал за младшекурсницей с шоколадными, как у Грейнджер, волосами, которая вплетает в каждый покорный локон изумрудные ленты. Драко уверен, её манеры, изящество и грация могут заставить восхищаться каждого, но только не его. Её постоянно до хруста прямая спина. Косые взгляды в его сторону. Магловские книги, заключенные в нерушимый плен длинных аккуратных пальцев. Малфой всё чаще кривит уголки тонких губ. Чуть морщится, позволяя легкой россыпи морщинок в краешках глаз оживиться – девчонка кажется ему невыносимой со своей чрезмерной тягой к знаниям, английскому дождю, Шекспиру. Она такая же, как Грейнджер. Подобно назойливой мухе, жужжащей возле уха, воспламеняющей желание прихлопнуть одним легким, но ловким махом ладони. Когда-то девчонка должна была стать его женой, как твердил отец. Малфой усмехнулся, игнорируя её вопрос и позволяя обрывкам прошлого оживиться в голове.

« — А это, по-моему, младшая дочка Гринграссов? Она хорошенькая, а, Драко? — Просто тень. » ㅤㅤㅤㅤㅤ « Малышка, лучше не путайся у меня под ногами, ладно? » ㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ « — Драко, милый, мы с отцом решили, что тебе пора жениться, и... — Избавьте меня от этого никчемного предисловия. Вы ведь уже всё решили. Кто она? — Гринграсс-младшая. »

— Драко? — девушка вновь окликнула его, встревоженным взглядом скользнув по его несколько потерянной на вид, но собранной фигуре. Моргнула несколько раз слишком быстро, отчего перед глазами заплясали темные круги, запуская пальцы, пропахшие табаком, в волосы и зачесывая белоснежные пряди назад, создавая еще больший беспорядок. — Почему ты не уехала с родителями во Францию? — внезапный вопрос, без привычной озлобленности и жесткости. Он спросил, как обычный человек. И это удивило ее. — Хогвартс стал моим домом. Я хочу стать достойной волшебницей именно в стенах этой школы, — миниатюрная волшебница встала к нему вполоборота, позволяя ветру беспощадно обласкивать ее с одной стороны, а с другой — аромату малфоевского парфюма проникать под мантию, зарождая в Гринграсс какие-то невиданные раннее ощущения. Малфой усмехнулся. Ебучий Хогвартс = дом? И он не понимал, что было глупее: то, что она назвала жалкое подобие школы, либо же один факт его нахождения под его кровом вместе с ней. — Почему ты позволяешь магловскому дыму проникать в свои легкие, питая к не волшебникам отвращение на уровне жестокости? Это парадокс, Малфой, — он проследил за взмахом ее ресниц, понимая, что девчонка начинает раздражать. — Каждый раз пытаюсь выпускать вместе с дымом последствия войны, — отчеканил и коснулся кончиком языка неба, отлепившись от стены. Понимание, что нужно уходить, пока он не натворил еще больше глупостей, уперлось в позвоночник невидимыми, но сильными кулаками, подталкивая к выходу. Потому что перед глазами все еще стояла грязнокровка и, казалось, он по-прежнему чувствовал ее вкус на своих губах. Быстрая дрочка в пыльной кладовой не помогла. Просто весь его организм, каждая клетка требовали одного: быть в ней.