Отверженный

Следующим утром Малфой проснулся с вопросом, может ли Грейнджер проклинать взглядом, потому что чувствовал он себя просто катастрофически отвратительно. Утренний свет резал глаза так офигительно сильно, что Драко ничего не оставалось, как безостановочно потирать глаза. А еще голова стала слишком чугунной. Казалось, он не может оторвать ее от подушки. Быть может, так оно и было, потому что, несмотря на время, Малфой продолжал уперто лежать на правом боку, готовый выть от такого хренового самочувствия. Его… блин, его морозило. Моментами бросало в жар, но колотило. Даже рука, которую он вчера так удачно повредил, ловя снитч, который сейчас оставалось только засунуть в зад Уорингтону для непередаваемого удовольствия, не приносила столько неудобства. Неприятно ныла, но не вынуждала кожу гадко зудеть. Мадам Помфри, местами походившая своими бреднями на полоумную, постаралась на славу, отпаивая его в Больничном крыле каким-то омерзительным на вкус зельем, напоминающим не только цветом, но и вкусом, мочу горного тролля – Малфой был уверен в своих догадках. В детстве он не раз падал с метлы, пытаясь овладеть необходимыми для того, чтобы быть лучшим в Хогвартсе, навыками. И это зелье не было похоже на тот отвар, каким отпаивал его профессор Снейп, пытаясь приглушить острую, местами тупую и тянущую боль из-за вывихов, растяжений и ушибов, а их у Драко было очень много, учитывая, как сильно он любил полеты. Малфой чихнул. Впервые за долгое время он чихнул и охренел от этого странного звука, который издал он же. «Заболел» – как железный подзатыльник сзади. Малфой постарался отбросить эту мысль сразу же. Болеть для него было равносильным давать слабину, а давать слабину и Малфой – понятия несовместимые. Это чертово правило было нерушимо. Еще задолго до этого сказав «н е т», приказав своей свите не произносить такие слова, как «заболел», «плохо», «пойди отдохни» под угрозой смерти, Малфой предпочитал с трудом высиживать уроки, на которых преподаватели, словно узнав о его состоянии, срывались с цепей. В такие дни, под вечер, его состояние уже было, мягко говоря, никаким. Вот и сегодня сумка стала слишком тяжелой, лестница бесконечной, пароль от гостиной слишком «кто-вообще-его-придумал» дурацкий, а одна мысль, подразумевающая, что теперь они с грязнокровкой живут вместе, вызывала у Драко новый приступ тошноты, который лишь сгущал серые краски его дурацкого настроения и абсолютно сводил с ума. Споткнувшись о книгу, валяющуюся на проходе, Малфой от души выругался, почти сразу же набрасываясь на Грейнджер, которая сидела на диване, поджав ноги и соорудив из идиотских увесистых томов какую-то стену, из-за которой ее было видно частично. – Убери это дерьмо! Во всем, конечно же, он винил ее. Грейнджер сводила его с ума в самом плохом смысле этого слова. Только вчера с ним все было хорошо, пока она не впялилась в него своим странным взглядом. Там, на квиддичном поле, позволяя чертовому миру сузиться до серых радужек его глаз. Она вообще виновата в том, что существовала. Мерлин, как же его сейчас злило ее спокойное, всегда слишком спокойное лицо, моментами меняющееся на строгое, но такое равнодушное. Как же он сейчас желал увидеть слезы в этих огромных глазах, которые она часто закатывала, стоило ему приказать ей что-то сделать, зная, что она не послушает. Конечно, не послушает. В глазах, которые она часто прищуривала – сосредоточенно на уроках и, злясь, когда рыжий недоумок выбрасывал какую-то свойственную его воспитанию херню, сидя в Большом зале и громко чавкая. Было и самому непонятно, откуда он знал всю эту ненужную ерунду, словно наблюдая за Грейнджер со стороны не один месяц, словно они жили под одной крышей не пару скудных часов, а несколько лет. Отчего теперь он знал, что эмоции грязнокровки, проскальзывающие на лице, не похожи одна на другую, отчего теперь он без труда сумел бы различить, каким взглядом она смотрит на него и что чувствует, несмотря на серьезное выражение лица и едва сведенные брови, которые, приходя в движение, образовывали тонкую морщинку, искажающую лоб. Грязнокровка даже сейчас взглянула на него так, словно он был не больше Корнуэльского пикси, который издавал слишком неприятные звуки. Это порождало злобу до желания придушить Грейнджер ее же отвратным гриффиндорским галстуком, который был всегда, а б с о л ю т н о всегда, туго повязан на шее. Она была ханжой-идиоткой, либо просто прикидывалась, что Поттер или Уизли не присунули ей в каком-нибудь пустующем классе – жутко пыльном и темном, чтобы не ослепнуть от ее отвратительной фигуры. Драко в очередной раз убедился, что Пэнси была лучше во всем: он все еще помнил, как умело она работала ртом прошлым вечером, благодаря за победу, принесенную их факультету, и пытаясь отвлечь от боли в руке – либо ей просто нравилось стоять на коленях перед ним. Этого было достаточно и с Паркинсон почти не возникало никаких проблем, если не брать в счет того, что она была незаконно болтлива. Даже во время секса рот Паркинсон не закрывался в самом дурном смысле этого слова, извлекая какую-то ребяческую тупость в виде бредового «я люблю тебя» или бесконечного «быстрее». Сегодня не было ни одной спаренной пары со слизеринцами – и Гермиона была почти счастлива, не желая осквернять свое и без того подпорченное настроение колкими взглядами и абсолютно привычными смешками. Не желая осквернять его М а л ф о е м. Тем самым, который весь день самым наглым образом бился где-то на задворках сознания, а она никак не могла выдворить его, спирая всю вину на слизеринца, жгуче желающего превратить ее жизнь в сущий ад. Хоть и весьма безуспешно. А сейчас он не просто влетел, а вихрем ворвался в гостиную, снова спугивая одним лишь своим появлением устоявшийся уют, который Грейнджер черпала только в те частые минуты его отсутствия. Гриффиндорка, в который раз зацепилась взглядом за вновь взбешенное лицо Малфоя, отмечая его болезненную бледность и подрагивающие, словно от озноба, руки. И его ругань, которая с необычайной силой несуществующей кувалдой ударила по вискам, посылая по всему телу новую порцию раздражения. Секундного, улетучивающегося прямиком через уши. Казалось, единственное, что он сейчас видел – это размытая гостиная и силуэт сидящей. Она даже сейчас с места не сдвинулась, когда его сознание махнуло ручкой и вырубило свет. Гермиона и сама не могла понять, когда Малфой успел рухнуть навзничь, словно подкошенный, и почему сердце так стремительно оборвалось вниз. И впервые всегда собранная и находчивая Гермиона... растерялась? До тупости не понимая, какого черта происходит. Не понимая, почему она уже склоняется над Малфоем и касается тыльной стороной ладони его пылающей щеки, впервые имея возможность так противоречиво понять, каким горячим может быть лед. Самым верным решением, которое пришло ей за эти долгие секунды, было отправиться прямиком к мадам Помфри. И Гермиона усердно пыталась унять такую колотящуюся дрожь в руках, без малости несясь по коридорам школы в Больничное крыло и так отчаянно пытаясь усмирить свой торопливый шаг на более размеренный и четкий – привычный для нее и собранный. Она словно не чувствовала ни лестницы под ногами, ни каменного пола, который отзывался характерным звуком с каждым новым пройденным шагом, ни студентов, которых изредка задевала плечом: они возмущения в прямую спину бросали, оборачиваясь и не понимая, какого черта она даже извиниться не соизволила. Раньше она не поступила бы так. Раньше? Великие основатели Хогвартса, разумная Грейнджер отказалась бы от должности старосты девочек, только бы не жить с полоумным идиотом, который удовольствие получает, цепляя ее и пытаясь выставить на посмешище; разумная Грейнджер никогда бы не неслась в Больничное крыло, чувствуя, как сердце на ребрах выплясывает безумную чечетку; она не стала бы волноваться за человека, в котором нет даже самой крошечной капли сочувствия и милосердия к окружающим. Просто Гермиона была выше этого. Она никогда бы не позволила себе опуститься до столь низкого уровня, отвечая слизеринцу той же монетой. – У меня нет больше мест, мисс Грейнджер. К сожалению, Вам придется похлопотать самой, пока не освободится местечко, – чем-то тяжелым приложилось к затылку, – После вчерашнего матча будто все до единого подхватили простуду. Именно поэтому я не один раз говорила директору рассмотреть эту проблему и отменять матчи в дождливые дни. Ей придется... что? Она ведь шутит? Но Помфри, признаваться в том, что это просто неудачная шутка, не спешила, напротив, сновала около подвесных полок, звякая склянками и заставляя Гермиону еще больше напрягаться. И за какие только оплошности ей такое наказание – Грейнджер не знала. А потому ей оставалось, подобно вкопанной, стоять и полной грудью вдыхать колючий воздух Больничного крыла, пропитанный хитросплетениями из всевозможных ароматов целебных трав и чего-то омерзительно специфического. Гриффиндорка чувствовала, как от этого запаха желудок начинает напоминать о себе тупой болью, словно его пронизывают сотни незримых раскаленных игл. Коснулась кончиком языка уголка губ, а спустя мгновение и вовсе позволила им едва искривиться. Нет, она нисколько не волновалась за Малфоя, отчаянно пытаясь в голове сообразить хотя бы одну причину, по которой сердце так маниакально норовило из груди прямо сейчас выскочить. И мадам Помфри не помогла бы. Никто не смог бы помочь. Сейчас, словно прикладом по затылку, Гермионе казался неправильным тот факт, что она оставила Малфоя, потому что время словно замедлило свой бег, стало тягучим, как жидкая карамель. И даже хлопотливая медсестра сейчас передвигалась слишком медленно, отчего в какую-то секунду Грейнджер поймала жгучую необходимость поторопить ее, но по-прежнему ни слова не вымолвила, продолжая стоять и смотреть, прислушиваться. Промозглый ветер прозрачными ладонями тарабанил по окнам, заглушая редкие стоны, обрывки фраз, тяжелые вдохи-выдохи тех, кто находился на попечении у школьной медсестры. – Настойка, которая поможет убрать жар, – аккуратный флакончик сразу же оказался зажат у гриффиндорки в ладони вместе со свернутым пергаментом, – Здесь все написано, мисс Грейнджер. Я надеюсь на Вас и благодарю за то, что Вы позволили возложить на Вас такую ответственность. Больные не ждут, мистера Малфоя навещу утром. А дальше вновь были бесконечные коридоры, горящие факела, коряво брошенный пароль, бурчание дамы, смотрящей на нее из замысловатой рамы, но покорно впускающей. Многочисленные склянки отозвались перезвоном, оказавшиеся опущенными на столешницу, а сама Гермиона опустилась около Малфоя на колени, едва подаваясь и тихим шепотом, словно у стен были уши и рты, которые после смогли рассказать об этом всей школе и ее друзьям, прошептала: – Малфой.

***

Так хреново... ему уже было. Было хуже. Когда его рассекало сектумсемпрой, он даже не потерял сознание. Просто лежал на полу, чувствуя, как рубашка насквозь пропиталась влагой и кровью. Такой чистой и никому ненужной на тот момент, смешивающейся с холодной водой и с грязью пола. Хотелось изгибаться, корчиться, рвать на себе кожу, чтобы достать жгучую боль, раздирающую легкие и заставляющую его задыхаться собственной кровью. Но он не мог пошевелиться, мог лишь издавать рваные вдохи и такие же хриплые выдохи. Крики Миртл доходили до него, как сквозь вату, а комната начала терять краски. Он думал тогда, что умирает. Отчетливо чувствовал, как уголки губ тогда на секунду дернулись, но сил не хватило даже на усмешку. Тогда, на шестом курсе, он считал смерть за подарок. Но эта боль. Сектумсемпра. Он не знал, что может сравниться с Круциатусом Беллатрисы, но раскаленный хлыст, бьющий по органам изнутри... Что-то сдавило горло, не давая сделать нормальный вдох, и кромсало, кромсало. А сейчас. Он позволил себе провалиться в бред, провалиться в собственный страх, в то, что так старательно прятал, когда война кончилась. Провалился в то, что снится ему до сих пор, и, Мерлин, как хорошо, что даже этой ночью Грейнджер не слышала всего этого из-за оглушающих заклинаний. И он никогда не позволит ей услышать. Кто бы не утверждал, что во сне боли не чувствуешь, Малфой знал, что все это чушь, потому что он чувствовал. Каждый раз. Сколько бы шрамов было на нем, если бы всем показали его изнутри? Вывернули, сдернув идеальный образ аристократа, заносчивого мальчишки с высоким мнение о себе? Не мальчик, который снова выжил, а мальчик, который пытался не сдохнуть изо дня в день от давления, которое готово было превратить его внутренности в кровавое месиво. Не избранный, но тот, кто боролся не меньше. Который, несмотря на все, продолжал тащить крест своей семьи, фамилии, темного прошлого отца с высоко поднятой головой, находя в себе силы плеваться ядом и сметать все на своем пути – как защитная реакция, прочный панцирь, который слизеринец наращивал годами, пытаясь сделать его толще, еще более непробиваемым. Но его страхи поджидали, когда он вернется к ним, когда ослабит сознание, даст с л а б и н у. Улыбались улыбкой его безумной тетки, оголяли клыки, вонзали в тело и дергали – каждый на себя. А вся школа шептала – Малфой ничего не боится. Вся школа, но только не гриффиндорцы, которые трусом клеймили, но Малфою было плевать на их мнение, потому что знал – они были равны в битве за Хогвартс. Он справлялся со своими страхами до недавних пор – но понимал, что в конце концов они его сожрут. Или он просто сойдет с ума, но сам с ними справляться больше не сможет, чувствуя, как они испепеляют его. А что будет, если его сознание расколется? Выпустит нечто другое, что росло в нем. Собственный, другой он, которого Малфой боялся больше всего на свете. Вот он – его самый главный страх. Малфой ошибался, думая, что его боггартом будет отец, теперь он знал, что он сам свой собственный боггарт. Дыхание снова сбилось. В горле стало сухо и жарко. «Ну давай, приди в себя. Не падай». «Кто-нибудь, вытащите. Где Забини? Мерлин... где Грейнджер?» Но в ответ кромешная темнота. И тишина. Малфой слышал лишь стук своего сердца, тяжелый, пугающе тяжелый и медленный. Его по-прежнему трясло и не хотело отпускать. Тьма, в которую он провалился, грозилась сожрать его, окутывая черными щупальцами так жадно, но почти любовно, словно она была единственной, кто отозвался на его зов. Единственной, кто смог бы полюбить его. И он почти сдался ей в объятия, как она разлетелась, а в голове раздался голос... Грейнджер? Внезапно он почувствовал пол под головой. Попробовал открыть глаза, но свет резанул по ним так сильно, что он сразу же зажмурился. Боль в затылке пульсировала, видимо, он здорово приложился, когда падал. И это омерзительное чувство слабости по всему телу. – Жарко, Грейнджер, – невнятное бормотание, почти шепот – было трудно даже пошевелить губами, словно в горле застряла колючка. Он попробовал приподнять голову, но та упрямо не желала отрываться от пола. Как же чертовски глупо он сейчас выглядит. И перед н е й. Малфой прорычал невнятное ругательство сквозь зубы от бессилия. Где Помфри? Почему здесь о н а, а не врач? И он мог бы бесчеловечно клясть уперто холодное квиддичное поле у себя под ногами, слабый иммунитет, собственную неосторожность, но продолжал усердно сыпать беззвучные проклятия Грейнджер прямо в лоб – она была уверена, ощущая, как каждый сустав отзывается глухой болью, легкой ломотой. Гермиона уже и сама на секунду готова была поверить, что подхватила эту мерзкую простуду вместе со слизеринцем, будучи полностью здоровой. Сердце торопливыми ударами отдавалось где-то в затылке, когда гриффиндорка на мгновение тяжело опустила веки, позволяя шумному выдоху слететь с губ. Детское правило: закрой глаза и выдохни, считая до десяти в надежде, что монстры под кроватью исчезнут. Такое лживо обещающее, что станет легче. Но легче не стало. Все было знакомо: просторная гостиная, тихий треск камина, книги на краю стола, но Гермиона чувствовала себя нагло обманутой, сидя возле Малфоя на коленях и наблюдая, как он усердно пытается открыть глаза. Неужели действительно пришел в себя? А уже в следующий миг, словно ответом на немой вопрос, его осипший голос, тихий шепот. Почти наполненный злобой, почти е г о. И, вновь идя на поводу у надобности, затягивающей камнем на дно ответственности, заставила себя коснуться слизеринца. Просто с до тупости привычной робостью просунула руку под его шею, едва приподнимая голову Малфоя и, Годрик, вновь въедаясь взглядом в знакомое лицо. Загораясь одним единственным желанием, жгучей необходимостью перевести слизеринца в комнату, даже не задумываясь в эти бесконечные минуты о том, что осознанно позволит себе войти в опасную зону, просто переступить грань. И это было градом, обрушивающимся на голову, – Малфой обязательно проклянет ее после, а пока... – Утром. Все утром, Малфой, – и у самой голос скрипнул, подобно расшатанной дверце, оставаясь по-прежнему звонким, – Давай попробуем дойти до комнаты, – и даже не вопрос, скорее, просьба, наполненная какой-то неведанной ей раннее мольбой. Малфою казалось, словно она слышит, как сердце трепыхается в груди с непонятным темпом – то колотится слишком быстро, то Малфой, порой, даже не чувствует ударов. Глубоко вдохнув, он зажмурился и стиснул челюсть, с трудом приподнимаясь на локтях и пытаясь не думать, что делает это с помощью грязнокровки, пока черные пятна пляшут перед глазами. Пытаясь не думать, что сейчас все зависит от нее. Пытаясь вообще не думать. Любая мысль причиняла сильную головную боль, как и любое резкое движение. Ему будто ударили заклинанием «остолбеней» и «инсендио» одновременно. – Блядство, держи меня, – ослабленный тембр голоса прозвучал не так, как следовало. Не твердо, не властно, без намека на приказ. Малфой словно действительно о чем-то просил. И Грейнджер была вправе отказаться. Только он знал, что совесть не позволит ей оставить его на полу. Но позволит не оказать помощи, чтобы ему стало легче. А она ему была нужна. Три шага, которые отдаются в висках колотящимся в груди сердцем. Слабый голос, который она слышит так отдаленно, словно между ними не одна запахнутая дверь. И, Мерлин, что это? Она крепче цепляется за слизеринца, впиваясь пальцами в бок, сгребая ногтями ткань рубашки, словно на самом деле опасаясь, что с ним вновь может что-то случиться, или, словно земля исчезла из-под ног, а она падала, отчаянно хватаясь за него, будто Малфой был единственным неоспоримым спасением. Какой бы сильной не была та неприязнь, бурлящая между ними с первого курса, подобно очередному неудавшемуся зелью - пряному, вязкому, имеющему самый темный оттенок, Гермиона не могла оставить его на полу, не оказав хоть какой-то – даже самой мизерной – помощи. А потому сейчас, чувствуя на себе всю тяжесть чужого тела, она с трудом перебирала ногами. И за те несколько долгих минут, пока они шли, Грейнджер позволила остановиться себе лишь несколько раз. Первый, когда, пошатнувшись, удержалась за спинку кресла, беря небольшой передых и боясь, что сердце вот-вот выпрыгнет из бешено вздымающейся груди. Второй, когда рука потянулась к ручке двери, ведущей в спальню слизеринца, замирая в воздухе и не решаясь распахнуть. И только тяжелое дыхание Малфоя куда-то в шею, мешающее нормально соображать. Просто взяло и вытиснуло все мысли и сомнения. Еще несколько минут – и Гермиона останавливается возле заправленной темными простынями кровати, готовая рухнуть от того, с какой силой слизеринец навалился на ее плечо. Просто впечатывая свободную ладонь в кровать и, едва склоняясь, позволила Малфою, наконец, ощутить, как та с тихим скрипом едва прогибается под его тяжестью. А в голове рой зудящих мыслей, толчками в лопатки колотящих, без малости молящих гриффиндорку поскорее выскользнуть из его покоев и больше никогда не возвращаться. И эта мысль кажется ей самой правильной из всех тех, которые посещали ее за несколько дней. Все это казалось вечностью. У каждого из них было ощущение, будто его комната была где-то в другом конце Хогвартса, но не в этой башне. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем он почувствовал под собой кровать. «Мерлин, как хорошо, что это случилось не в поместье. Грейнджер бы точно несла меня вечность». Легкая вспышка нарастающей злости где-то внутри за эту мысль погасла моментально. Драко поморщился. С чего он вообще подумал, что Грейнджер может оказаться в его поместье? Он явно начал бредить, только в бреду явно не понимаешь и не осознаешь полноту своих мыслей. Грейнджер сейчас свалит и оставит его сгорать на кровати? Если так, тогда почему она стоит возле кровати, почти не шевелясь, словно приросшая самыми прочными корнями прямиком в пол у себя под ногами. В паркет до самого сердца Хогвартса. Стояла, проклиная школьную медсестру, хотя должна была дать Малфою жаропонижающее зелье и давно уже покинуть эту чертову комнату, окутанную изобилием слизеринских оттенков. Потому что от этого цвета у Гермионы рябило в глазах. И эта рябь порождала такую головную боль, что хотелось хорошенько вытряхнуть из себя все то, что сейчас так усердно мешало нормально дышать. И что дальше? Поймала его взгляд. Нет – перехватила, не решаясь вернуть обратно. Впервые Малфой смотрел без привычной насмешки и изощренной порции яда, презрения и желания опустить на самое дно. А дальше идти. Но вместо пары шагов назад, словно видя себя сто стороны, гриффиндорка лишь берет стул и садится около кровати слизеринца. – Я не уйду, пока ты не выпьешь вот это, – слова, наполненные привычными строгими нотками, кажется, звучат в полной тишине комнаты, нарушаемой лишь дыханием Малфоя, слишком громко, а небольшой флакончик с зельем, рассчитанный строго на одну порцию, уже оказывается зажатым в ладони. О с т а л а с ь. «Правильно, Гермиона, оставайся. Может, еще рядом ляжешь во имя благих намерений?» Она отогнала эту мысль практически с небывалым раздражением. Подняла подбородок в чеканном движении, и вновь позволила своим глазам столкнуться с другой парой цвета сизой сигаретной дымки. – Что это за чертовщина, Грейнджер? – старательная колкость, тихий шепот – если это яд и он позволит больше не видеть ее идиотского лица, то он с радостью примет его даже с рук грязнокровки. – Зелье. Кошмар, правда? От него тебе станет легче, – немного приглушенно, но не без блеклым ироничных ноток. Хотела добавить, что «мадам Помфри так сказала», но вместо этого нахмурилась, наблюдая, как Малфой находит в себе силы приподнять голову и приоткрыть губы, желая поскорее получить лекарство. В запасе было пару секунд, иначе он снова отъедет от напряжения, даже такого, до смеха ничтожного. Она моргнула несколько раз, ощущая, как ресницы хлопают по щекам, снова и снова касаясь легкой россыпи веснушек, позволяя вязкому сомнению растекаться в груди непонятным, никогда невиданным раннее жаром. Пока не взяла себя в руки, потому что желание хорошенько встряхнуть себя не покидало с того самого момента, как девчонка переступила порог малфоевской комнаты. Взяла себя в руки, мол «Грейнджер ты, черт возьми, или нет?». Сражалась с троллем на первом курсе, постоянно шла рука об руку с Гарри, обладающим талантом притягивать к себе неприятности, подобно магниту. И этот талант невозможно было искоренить, вытравить из мальчишки, которого она без малости знает всю свою сознательную жизнь. А здесь Малфой. Просто Малфой. Пусть и такой отталкивающий, истощающий морально Гермиону так, что впору было лезть на стену, постоянно прятаться за книжными переплетами, чтобы только не столкнуться с желающим напоить жидкой ртутью взглядом. И сейчас она была бы рада, впервые за все то время, проведенное в стенах любимой школы, увидеть этот насмешливый «пошла-ты-Грейнджер» взгляд, оскал, обнажающий линию белоснежных зубов, услышать очередную колкость. Потому что так было бы в сто крат легче. Но Малфой смотрел, блин, так, словно она была таким гребано-нужным, несмотря на то, что ненавистным до мозга кости, спасением. Секунда. Приподнялась, подаваясь ближе и склоняясь над Малфоем и, Мерлин, вынуждено, но осторожно касаясь ладонью его затылка. Впервые имея возможность узнать, какие у слизеринца волосы на ощупь. Малфой не понял. Мороз, что побежал по его телу и превратился в жар, был вызван зельем или касанием Грейнджер? Его затылок был горячим от температуры, а ее рука успокаивающе прохладной, заставляя его выдохнуть и стиснуть челюсть, глотая лекарство и сдерживая себя, чтобы не попросить ее задержать руку. Прекрасно зная, что после будет сгибаться над унитазом, вспоминая это ебучее прикосновение. Какого хера это было так хорошо? Это желание было до тошноты смешным и невозможным, запретным, не подвластным выполнению. Эти границы были выточены в его голове уже очень давно, сковывали, будто цепи, въедались в разум, автоматом заставляя напоминать о себе каждый раз, когда они с Грейнджер находились рядом, лились из него потоком грязных оскорблений и насмешек, называвшихся «малфоевскими». Потому что так было правильно. И она словно выучила их, каждый раз хватая одного из своих дружков и отводя в сторону с этим гребаным «это-же-Малфой» выражением лица и словами. «Ну это же ты». И сейчас, едва вспомнив один из таких случаев, скривил губы, поскорее отворачиваясь от ее рук и чувствуя под затылком подушку. Б л и н. Она видела, как он скривил губы. Он всегда так делал, когда смотрел на нее. Словно она была грязью, в которую он по собственной неосторожности влез пальцами, в конечном счете испачкавшись по самые локти. Гермионе же, впрочем, до этого и дела не было. Как и до него самого. Она знала, что осталась не ради него, а ради мадам Помфри, которая искренне попросила ее о помощи. – Мне нужно снять это, – с трудом проговорил Драко после неудачной попытки самостоятельно расстегнуть пару пуговиц на рубашке, мысленно ругая за эти слова. Голос отца не дремал, а сейчас, казалось, обострился до блядски оглушающих возгласов. Грязнокровка вдохнула и едва заметно дрогнула. От голоса. Потому что он снова обратился к ней. А еще Грейнджер опешила. Он ведь не... Ха-ха. Качнула упругими локонами, словно отгоняя абсолютно безумную мысли, но, несмотря на всю абсурдность ситуации, Гермиона позволила рукам потянуться, а пальцам зацепиться за пуговицы его школьной рубашки. Расстегивая. Прямиком по безупречной линии вниз, отчаянно борясь с легкой дрожью в руках и с тем, какими окаменело непослушными стали пальцы. Мерлин, помоги. Пожалуйста. Пожалуйстапожалуйстапожалуйста. И вновь в привычном жесте подхватила зубами нижнюю губу, закусывая, стоило холодным ладонями нечаянно коснуться пылающей груди, а после потянуть белоснежную ткань с крепких плеч, поднимая глаза, чтобы не разглядывать их и чувствуя, как тело покрывается непонятными ей мурашками. Потому что он смотрел.

***

– Как мы могли позволить этому напыщенному индюку поймать снитч? – Рон пережевывал индейку, вновь пытаясь разговаривать с набитым ртом. Гермиона жутко не любила, когда он так делал. Но говорить ему об этом снова ей не хотелось. Она находила это несколько бестактной затеей, а потому, не получив ожидаемого результата после одной осторожной нравоучительной беседы, Гермионе приходилось смиренно терпеть. Рональд в тот день просто развел большими руками. Мол «что я могу поделать со своими привычками». До понимания друга было трудно, скорее, невозможно донести, что с привычками люди отчаянно сражаются годами, чтобы стать идеальными – не для окружающих, а для самого себя. Самосовершенствование изо дня в день – своеобразный двигатель, который делает из нас человека. – Рон, такое иногда случается. Это неприятно, но мы не можем знать наверняка, кому повезет не слететь с метлы во время игры, а затем поймать снитч, – Гарри буравил взглядом тарелку, но голос его прозвучал размеренно и спокойно, словно Рон был ребенком, который не понимал, почему снег белый, а Санта приходит исключительно зимой. – Ты говоришь, что это неприятно?! Гарри, ты себя слышишь вообще? Ты должен был поймать этот идиотский снитч! – Рон воскликнул, вынуждая Гермиону, сидящую между ними, подобно спасательной преграде, дрогнуть. Сейчас каждый из них словно перестал замечать ее. И да – в последнее время ребята все чаще ссорились. Тренировки, когда они, взмокшие, голодные и уставшие, покидали квиддичное поле поздним вечером, пропуская ужин из-за того, что ноги просто не согласились бы нести их с Большого зала вновь в факультетскую башню. В такие дни они находили значительно больше причин для ненужных перепалок, чем в обычные будни. Даже нежелание Гарри идти ужинать вызывало у Рональда приступ необоснованной злости. Вчера вечером они и вовсе бесконечно цепляли друг друга. Отчего Гермиона на скудную секунду ощутила странную парестезию радости, подумав о том, что у нее есть возможность спрятаться от всего мира в своей новой комнате. В то мгновение гриффиндорку не особо огорчал тот факт, что ее соседом является Малфой. Потому что она знала: чаще всего его не будет в Башне старост. И дело не в новой для него обстановке, не в неудобной, постоянно скрипящей кровати, не в Грейнджер – дело в Паркинсон, которую он иногда брал за руку в коридорах, пытаясь протащить через скопление студентов и не потерять. Всему виной Паркинсон, которая прижималась щекой к его плечу, которая постоянно семенила следом, не успевая за огромными шагами слизеринца в силу своего небольшого роста. Она оставляла следы темной помады на его школьных рубашках, глубокие царапины на груди и плечах, словно пытаясь показать, как выглядит Малфой изнутри. Гермиона видела эти широкие плечи, бледная кожа которых смотрелась слишком искажающей, увенчанная вдоль и поперек уже заживающими следами от ногтей, когда снимала с него рубашку. Мог ли Драко Малфой любить? Чувствовал ли он хоть что-то, когда касался ее? Гермиона видела, как он смотрел на нее, но в этом взгляде не было нежности, а любви – и подавно сыскать невозможно было. Они просто спали. Об этом знал весь Хогвартс. Для Малфоя это было исключительно голосом потребности, но не для Паркинсон. Гермиона почувствовала какое-то странное жжение в груди, отдаленно слыша гул, который волнами прокатывался по Большому залу. – Ты пытаешься обвинить меня в чем-то? Да что с тобой не так, Рон? Если бы не Гермиона, ты бы вообще не попал в команду! Вместо того, чтобы попытаться в следующий раз надрать Слизерину зад, видя в этом хоть какой-то смысл, ты обвиняешь меня в проигрыше. Но, если ты не заметил, я не специально не поймал его! – въехав взглядом в Рона, Гарри заметил отрешенное лицо подруги. – Ты хочешь сказать, что я никчемный игрок? Это ты хочешь сказать? Так зачем ты вообще брал меня в свою команду, Великий Гарри Поттер, который способен решить судьбу каждого? – Прекратите сейчас же! – Гермиона повысила голос так, что некоторые студенты, сидящие рядом, затихли, бросая на нее недоуменные взгляды, потому что она подскочила, взбешенная и с пылающими невесть от чего щеками. – Какого черта вы устроили? Это просто игра! И даже не пытайся сейчас начать отрицать это, Рональд! Вы бы лучше думали о том, что впереди экзамены, которые значительно важнее квиддича! Не за него вам баллы будут ставить! Сейчас она чувствовала, как все это стало последней каплей в море. Они замолчали, смотря на нее таким взглядом, словно она из-под земли выросла, а до этого ее здесь не было. – Не смотрите на меня так. Вы ведете себя отвратительно. Особенно ты, Рон. Потому что Гарри действительно старался и не всегда все в его руках. – По-моему, Гарри Поттер просто не хочет признать, что облажался, – отодвинув тарелку несколько взбешенным, дерганным движением, Уизли подскочил со своего места, нечаянно задевая Гермиону плечом и направляясь мимо столов прямиком к выходу. Гарри нахмурился, а Гермиону словно окатили холодной водой, потому что, едва пошатнувшись, она ощутила, как возмущение ударило под дых, сковывая все тело. – Что это с ним? – он аккуратно коснулся рукой ее ладони, мягко потянув и давая понять, что лучше сесть. – Нужно дать ему остыть. Затем я поговорю с ним, – покачав головой, Гермиона вернулась на свое место. – Не нужно. Мы начали, мы и разберемся. У тебя и без нас проблем хватает... с Малфоем, – посмотрев прямо на Гермиону, Гарри словно ожидал от нее какой-то правда. «Я помогала Малфою прийти в себя, отпаивала зельем и касалась его» – Все в порядке, Гарри. Мы почти не видимся с ним, – попытавшись произнести как можно правдоподобнее, Гермиона едва позволила губам дрогнуть в легкой улыбке. Взгляд против собственной воли прошелся по столам и задержался на слизеринском, пытаясь отыскать белоснежные волосы и отстраненное лицо, изредка искажающееся усмешкой, когда Нотт или Забини отпускали недвусмысленные фразы. Он был в комнате, потому что она сама оставила его там, стоило Малфою уснуть. Зелье начало действовать незамедлительно, как мадам Помфри и обещала. Гермиона знала, что это ничего не значило. Он поправится и найдет несколько сотен возможностей напомнить ей об этом в самой грязной, извращенной форме, пытаясь задеть, укусить больнее обычного. Потому что Малфой был таким. Он не мог дышать спокойно, не отравляя кому-то жизнь, подобно вирусу, проникающему в каждую клетку и вынуждающему сознание и душу разлагаться от жизненно опасной токсичности. Ей же было больно дышать с ним одним воздухом, словно в ее легких начинал прорастать колючий сорняк, и она не могла остановить это. Не могла заставить прекратить его разрастаться с сумасшедшей скоростью, отравляя кровь, все ее существо. Она хотела попросить его исчезнуть. Уйти из ее головы и больше никогда не возвращаться. Просто дать ей существовать, не видя под закрытыми веками его озлобленное лицо, плотно сомкнутые губы, напряженные скулы и полнейшее отсутствие каких-либо эмоций, которые было свойственно чувствовать каждому нормальному человеку. Создавалось впечатление, что у Малфоя в ребра черти рогами толкались, когда он видел ее. Упирались в плоть и медленно пронизывали его насквозь. И ничто не способно было усмирить их. – Поможешь мне завтра с нумерологией? Знаю, что ты снова скажешь, что я должен быть внимательнее, но этот квиддич... – начав крайне осторожно, Гарри только сейчас заметил, что Гермиона, сидя рядом, мысленно находилась слишком далеко. Заморгала, словно пытаясь смахнуть таким образом пелену, мешающую нормально видеть, слышать, понимать. – Ни слова о квиддиче. Конечно, я помогу тебе. Она любила Гарри, как брата. Он всегда относился к ней слишком хорошо, какой бы невыносимой она не была порой. Просто он понимал, что Гермиона волнуется за него так сильно, словно, исчезни он куда-то, весь ее мир тут же рухнул бы. Гермиона потянулась за своей сумкой, подхватывая ее с какой-то необычайной тяжестью, словно она весила тонну и тянула Грейнджер прямиком к холодному каменному настилу под ногами. Собиралась подняться и уйти, но поймала э т о т взгляд, который вдавил, просто пришпилил ее к месту, на котором она сидела, позволяя снова и снова ощущать клокочущее раздражение, тисками сковывающее все нутро и толками бегущее по венам. Она ощущала раздражение и что-то еще, едва уловимое, невиданное раннее. Н е п о н я т н о е. Это был адский коктейль, напоминающий ристретто, который Гермиона однажды пробовала с отцом в уютной кофейне на окраине города, пропитанной запахом кофейных зерен. Один глоток без холодной воды – глупая смерть. Но он не понимал. Даже не пытался понять. Просто не х о т е л что-либо понимать. Стоял и смотрел. Как всегда собранный, как всегда ожесточенный и колючий, словно несколько часов назад не просил держать его крепче. А она держала, делая шаг вперед.