Ненавижу...

      Осознание того, что я делаю, пришло не сразу. Лишь через несколько мучительно сладких мгновений мой мозг согласился воспринимать реальность такой, какая она есть. А положение мое было довольно скверным.       Горячие губы все еще касались моего рта, сильные руки все еще крепко держали меня за талию, а мое тело все еще было прижато к каменной стене, причем совсем не теплой.       Коленкой в пах заехать не получилось, ударить руками тоже. Все что я могла сделать — сильно, до крови, прикусить его нижнюю губу.       — Черт, Грейнджер! Ты рехнулась? — все еще хриплым голосом спросил меня этот мерзкий слизеринский предатель.       Его замешательство дало мне несколько мгновений, и мои навыки борьбы проявили себя в полной мере. Ну, или почти.       — Точно ненормальная! –не давая воли моим коленкам, он держал мою правую руку, которой только что получил весьма ощутимую пощечину. Но, он забыл про левую.       — Грейнджер, твою мать, может, хватит меня избивать? Мы на дежурстве вообще-то.       — Ты сам вызвался, хорек, так что не жалуйся теперь, — прошипела я, и заметила, как он угрожающе сузил глаза. — И вообще, жаловаться следует мне, потому как ты нагло воспользовался моим положением.       — Положением абсолютной дурости, Грейнджер? Если бы не хотела, ты бы отказалась. И не отговаривайся, я тебя знаю.       Свой гнев пришлось задвинуть куда подальше. В чем в чем, а в этом он был прав.        Он знал меня.        Знал меня, как облупленную.        Знал все мои привычки.        Знал, что я люблю на самом деле, а что мне приходиться любить.        Знал, чего я боюсь и чему искренне радуюсь.       Знал.        И сейчас это безумно огорчало.       — Нет. — Заявила я упрямо.       — Да, Грейнджер, да. — Его усмешка жутко бесила.       — Нет. — Снова, как осел, твердила я. — Уже нет.       — Да что ты? Хочешь сказать, что теперь ты наплевала на дисциплину и книжки? Или что резко разлюбила сливочное пиво, а в брокколи влюбилась без памяти? Или что перестала ненавидеть, когда тебя отчитывают и поворачиваться спиной, обиженно скрещивая руки на груди? А, Грейнджер?       Он резко развернул меня за плечо, да так, что я чуть не заехала ему лбом по носу.       Лучше бы заехала.       С другой стороны все же жалко. Такой правильный нос аристократа.        И все в нем было правильно.       И это ужасно раздражало.       И идеально отглаженные белоснежные рубашки, и черные брюки со стрелками.       И безупречные манеры и невозмутимость, как бы ни приятен ему был собеседник.       И отличная успеваемость, признание преподавателей и однокурсников. Хотя в случае однокурсников скорее был страх.       И подтянутое и желанное тело, которое за несколько месяцев я успела уж очень хорошо изучить. Сильные плечи, ровный пресс и…       — А что это мы краснеем, Грейнджер? — На удивленье теплые пальцы взяли меня за острый подбородок, заставляя вздрогнуть и взглянуть в серые глаза. — Не нравится, когда ругают нашу правильную девочку? Или вспоминаем одну из жарких ночей, где от твоей правильности, Грейнджер, не остается и следа?       Уши, которых почти касались его шепчущие губы, отчаянно загорели.       Он снова заглянул мне в глаза. На губах, на этих мягких губах, сейчас играла жестокая улыбка, а глаза прямо-таки излучали през… нежность?       Меня словно огрели тяжелой дубинкой по затылку.       Нежность.       Нежность и Драко Малфой — понятия совершенно несовместимые. Это как если бы Кребб или Гойл надели балетную пачку и, выйдя на сцену, делали бы определенные успехи.       Нежность.       Никто, никто, кроме его родителей и меня не получал такого взгляда. Это я знала точно.       И добивалась этого ровно месяц.       Стоит признать хотя бы себе, я хотела, просто жаждала и мечтала, чтобы он снова посмотрел на меня так, как смотрел каждый день с начала наших «отношений», если это можно было так обозвать, и до самой ссоры.       А получала лишь холод и презрение.       Три недели я искала в толпе его белесую макушку и пыталась поймать взгляд, сидя за соседним столом напротив в Большом зале. Три недели я рыдала и страдала, виня во всем себя. Три недели я ждала.       А потом не выдержала и рассказала все Джинни. Она откуда-то достала Огневиски, и целый вечер я в слезах, попеременно прикладываясь к бутылке и заставляя обжигающую жидкость течь по моему горлу, ныла ей про свою любовь.       А она сказала сделать так же, как этот хорек. Помню, я тогда удивилась: как это, так же? И получила ответ: «Прекрати размазывать сопли по палочке и просто забудь о его существовании».       Забыть я не могла, но очень старалась.       А вчера Рон чем-то отравился, и МакГонагалл пришлось подыскивать мне пару для сегодняшнего дежурства. На удивление, вызвался Малфой.       И вот теперь, стоя посреди коридора поздно ночью, Драко снова надо мной издевался.       — Не хочешь вспомнить, как все должно быть? — глупая ухмылка.       Хочу. Но…       — Я ненавижу тебя, Малфой!       Стоило огромных усилий отвернуться.       — Это неправда.       — Ненавижу….       — Нет. Ты можешь убедить в этом кого угодно, Грейнджер, но обмануть меня у тебя не выйдет.       — Хочу ненавидеть…. — голос сорвался, а по щекам потекли слезы.       Теплые руки легли на мои плечи, сердце ёкнуло, но….       — Надеюсь, у тебя не получится.       Звук тихих шагов за спиной гулко разносился по пустынному коридору, собираясь где-то под потолком и обрушиваясь на меня водопадом отчаянья.