Эпилог вдовы

Он выпустил руку Виктории, когда отзвучала последняя нота оперы. Зал потонул в громогласных аплодисментах, которые почти заглушили ее голос — она заговорила в надежде, что ее не услышит никто, кроме него, заговорила настойчиво и пылко. — Прошу вас, лорд Мельбурн, вернитесь во дворец со мной. Мы отужинаем вместе. Я о стольком хочу поговорить с вами. Лорд Мельбурн сделал резкий вдох, оглядываясь по сторонам, проверяя, не следит ли за ними кто-нибудь, и склонился к королеве, вновь превратившись в здравомыслящего политика. От его тихого, глубокого голоса у Виктории перехватило дыхание. О, какой то был прекрасный звук — она слышала его по ночам, не надеясь когда-либо услышать его при свете дня. И прекрасный этот звук теперь нес в себе ужасный смысл. — Боюсь, я вынужден откланяться, мэм — уже поздно, и меня ждут дела. Ах, ей хотелось кричать! Как мог он держать ее за руку, а затем делать вид, будто ничего не произошло? Неужто не было в нем ни капли милосердия? Ни чуточки доброты? Неужто он не извлек никакого урока из случившегося? — Всего лишь начало девятого! — заклинала она. — Что может быть важнее и неотложнее? Нам не нужно роскошеств — всего лишь небольшой скромный ужин. Я еще не ела, и мне очень хотелось бы провести вечер в вашем обществе. — Виктория удержалась от мольбы. Это было бы недостойно, хотя она готова была упасть на колени. Уильям понимал, что неблагоразумно было бы сесть в экипаж королевы и вернуться во дворец вместе с ней: все увидят, и снова начнутся разговоры, и понесутся пересуды и слухи, и вернутся к ним сторицей, захлестнут их горячим пеплом и дымом. Он до сих пор залечивал ожоги, нанесенные скандалом. Открытые раны были чувствительны и боялись нового огня. Ему не хотелось, чтобы кожа Виктории, ее мягкая кожа нежного цвета слоновой кости, получила столь же болезненные отметины. — Лорд Мельбурн… теперь, когда мы разделили друг с другом… нечто… понимание… прикосновение… я не могу позволить, чтобы всё стало, как прежде. Это всё равно что снова потерять любимого человека. Он хотел попросить ее говорить тише. Слова ее равнялись самоубийству — самому прекрасному самоубийству, о котором можно было только мечтать. Он и сам дорожил их новообретенной связью. Он по-прежнему ощущал тепло утирающих его слезы ладоней на своем лице, ее дыхание на своей коже, ее сладкий запах. И в голове его звучал, четко и звонко, перекрывая голос разума, громко приказывающий прекратить это безумие, голос Эммы: счастливый эпилог, Уильям. О, какой это мог быть эпилог. И рука его горела желанием снова сжать ее руку, и он заговорил, по-прежнему тихо, ласково, едва не задохнувшись от непролитых слез, пренебрегая грузом миллионов обстоятельств в плену кристально-чистых голубых глаз. — Если вы желаете, чтобы я вас сопровождал, мэм, я не могу вам отказать.

***

Роберт Пиль вернулся из театра после заката. Он поехал (читай: поддался на уговоры поехать) в клуб с несколькими собратьями-тори, но откланялся раньше своих спутников, не желая доставлять Джулии волнений. Поездка домой прошла без инцидентов, и улицы были тихи, за исключением стрекота сверчков и кроткого воркования птиц. Лишившись солнца, темнело густым багрянцем предсумеречное небо, испещренное звездами в просветах между облаками. Он вошел в дом без суеты, чрезвычайно спокойный. Но продлилось это недолго. — Так что же?! — воскликнула леди Пиль, набросившись на супруга так, словно тот принес самые увлекательные на свете вести, едва он успел скинуть пальто. Сэр Роберт ожидал застать ее уже спящей. — Это был лорд Мельбурн? Говорила она с ним? Сэру Роберту понадобилось еще несколько секунд, чтобы прийти в себя и позволить своему разуму переварить услышанное. Он вздохнул. — Она сказала, что во дворце ему всегда рады, но не сообщила, виделась ли с ним уже. Внезапно, к его огромному удивлению, леди Пиль радостно взвизгнула, совсем как взволнованная школьница, и отступила от мужа, прикрыв рукой рот. Выражение лица у нее при этом было самое что ни на есть мечтательное. — Что такое? Джулия, в чем дело? — А ты не понимаешь, Роберт? — вскричала она. Ее широкая глуповатая улыбка его пугала. Она едва могла говорить из-за сотрясающего ее смеха. — Если женщина чего-то тебе не говорит, это значит, что она сделала нечто, чего ты не одобрил бы! Роберт Пиль почувствовал, как сжалось в груди сердце. Не может быть. — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду, сэр Роберт, что королева не просто виделась с лордом Мельбурном — их встреча имела исход… она назвала бы его удовлетворительным, а ты — совсем напротив! Но что это значило? Ум сэра Роберта заворочался, зажужжал, как мельничные жернова, старые, давно не бывшие в употреблении, скрипящие с каждым поворотом. — И как он, сам лорд Мельбурн? Ты его видел? — спросила Джулия, не сдерживая волнения. Различие в отношении к этому делу мужа и жены было почти комическим: сэр Роберт практически посерел от мрачных мыслей. — Видел. В театре. — Джулия смотрела на него огромными глазами. Ничего хорошего это не сулило. — И как он тебе показался? Слова жены пригвоздили Роберта Пиля к полу. Ему это и в голову не пришло, когда увидел, как лорд Мельбурн идет по фойе театра в нескольких шагах позади королевы, но сейчас, под шквалом вопросом Джулии, он осознал вдруг нечто ужасное. Во-первых, лорд Мельбурн следовал за королевой. После происшествия на похоронах подобная ситуация была странной и тревожной. Во-вторых, вид лорд Мельбурн имел весьма умиротворенный, приветливый и такой счастливый, что почти сиял. Сэр Роберт должен был бы прийти в замешательство, увидев такое счастье на лице у человека, которого так часто видели с выражением суровым, строгим или саркастичным, однако он едва обратил на это внимание. Как же это было глупо с его стороны! Глаза лорда Мельбурна так и сверкали зеленым и золотом, так и лучились морщины в их уголках. То, что он шел по фойе театра по пятам за королевой могло означать лишь одно: у Роберта Пиля были причины для беспокойства. — Он выглядел крайне… счастливым. Джулия рассмеялась снова, еще громче. Щеки ее прелестно розовели, широко распахнутые глаза сияли. — Ах, как я рада! Как ты думаешь, они ведь по уши влюблены? — Джулия! — воскликнул сэр Роберт, словно ее слова его ранили. — Что? — Он был премьер-министром вигов! Она — королева! И не просто королева, а недавно овдовевшая королева! Она лишь на второй стадии траура! Прошло всего три месяца! — Смерть любимого человека полагается оплакивать прилюдно, верно, но всем известно, что королева не любила принца Альберта. Уважала, быть может. Даже испытывала привязанность. Но любовь? Что нужды в трауре по мужу, который никогда не был мужем? Если она правильно поведет себя, не на людях, конечно, еще рано, то… — Не подобает… — Неужели ты считаешь, что ее это заботит? Тогда как премьер-министру тебе еще многому предстоит научиться! Она взяла себе несуществующее имя, она многократно отстаивала перед тобой свое мнение, она изобретает моду и командует батальонами! Если она влюблена в лорда Мельбурна, она не откажет себе в счастье — тем более, после пережитых ею страданий. Как и он сам, я надеюсь. Они это заслужили! Единственный, кто тут чего-то боится, это ты! — Конституции грозит крах! — воскликнул сэр Роберт, багровея и воздевая руки к небу, словно побежденный, обращающий мольбы к Господу. — Не будь таким злым, Роберт! — пожурила его Джулия жестким голосом, впиваясь в него столь же жестким взглядом. Сэр Роберт осекся. Лишь тогда леди Пиль смягчилась. — Помнишь, когда ты начал ухаживать за мной? Ведь наш союз не всем был по душе. Но ты не сдался. Потому что мы были влюблены друг в друга. — Но ты не королева! — ответил он, еще не остыв. — Что, прости? — ахнула она, притворяясь оскорбленной. Роберт Пиль рассмеялся, хотя смеяться был совсем не настроен. — Мы ведь были влюблены? — Сэр Роберт не ответил, но за него всё сказали его глаза: да, были. — И я прошу тебя, Роберт, как жена мужа, если когда-нибудь от тебя будет зависеть решение судьбы этой пары, прошу тебя, вспомни о нас, вспомни о том, какими мы были. Свет отразился в темных глазах леди Пиль, сверкнув искорками, и он растаял. Как будто всего несколько минут — не больше часа — назад эти самые глаза смотрели на него в саду Дрейтон-Манора — хотя он знал, что прошло уже двадцать два года. В тот день сад мок под дождем, но им не было до дождя дела. Он помнил всё в точности, каждую мелочь, каждую холодную каплю дождя на собственном лице, все капельки, что усеивали ее волосы хрустальными бусинами. Она была в белом и почти сияла, подобная ангелу. Она оставила шаль в библиотеке, на спинке кресла, и руки ее покрывались гусиной кожей от холода, и щеки ее краснели, и губы были лиловыми. Он помнил, как ему хотелось взять и согреть ее руки. Она же не боялась простуды, ибо у нее были слова любви для него и взгляды, обменяться которыми они могли только вдали от его отца. Яркая зелень сада разительно контрастировала с крапчатой серостью вихрившихся в небе туч, и густые, обширные кусты тянулись до самого горизонта, где сливались с серым небом. Ни цветов, ни деревьев, лишь трава и листва, сверкающие бисером капель. Кирпичные стены Дрейтон-Манора казались чужеродными среди всей этой зелени — вызывающее красно-оранжевое пятно в пейзаже. Но каким фоном они служили для нее, его Джулии, когда она говорила о своей любви, смотря на него этими темными глазами, и сердце его таяло… Каково ему было бы, не пощади их его отец? Возможно, и Уильям Лэм видел тот же взгляд — пусть глаза, смотревшие на него были не карими, а голубыми — наполненный самой чистой, самой нежной любовью, которую можно вообразить. Возможно, и он растаял под этим взглядом. Каково им будет, если он их не пощадит? Если до этого дойдет, подумал сэр Роберт. Как ему поступить тогда?

***

Экипаж остановился в озерце мягкого желтого света, медом льющегося из множества окон Букингемского дворца. Мимо Сент-Джеймсского парка они проехали в кромешной тьме, и едва внутрь пролилось немного света, их глаза впились в смягченные им лица друг друга. Сгладились задумчивость, жесткость черт лица лорда М, словно послушными луне морскими волнами, и от медового света золото в его глазах заискрилось и засияло, плавясь, взывая к ней. Он же, смотря на нее, заметил, как горят ее щеки — не розовым, как раньше, а бронзой. Быть может, то была всего лишь игра света, но она казалась воздушной, всемогущей, как божество, как бюст египетской богини, озаренной светом своей царственной власти, и шлейф мириад солнц и лунного света тянулся следом. Воплощение красоты. Виктория вышла из экипажа первой, и лорд Мельбурн последовал за ней, едва не рассмеявшись: такой порядок — неслыханное дело. Сколько раз он стоял у дверцы экипажа — и щелкал замок, и он чувствовал, как замирает пульс в ожидании ее появления, и всякий раз он переживал это как некое поистине историческое событие, благодаря Господа за то, что ему позволено быть его свидетелем. Юная королева, правление которой простиралось далеко в славное светлое будущее, которую ждали миллионы решений и миллионы криков «Боже, храни королеву!», и миллионы звезд, освещающих ее путь, миллионы звезд, сияющих в ее короне — и он, именно он помогал ей спуститься по ступенькам экипажа. Именно он брал ее руку, вел ее под взгляды толпы, слушал их приветственные возгласы и молча к ним присоединялся. Но теперь это она смотрела, как он выбирается из экипажа. Теперь она думала о нем. Думала о звездах, о миллионах звезд, стелющихся за ним. Храня молчание, Виктория и Уильям вошли во дворец. Прислуга привыкла уже к сонливым вечерам горевавшей королевы и рано расходилась, и залы, коридоры и анфилады комнат дворца, где некогда было не протолкнуться и нечем дышать, пустели. Странно, немного сюрреалистично было видеть все эти комнаты, одетые в великолепное убранство для увеселения гостей, лишенными гостей и даже слуг. Ритуал для пустоты. Показ напоказ. Неуслышанный крик. Комнаты красовались своим невеселым великолепием, будто приуныв от осознания, что видят их всего два человека — и те слишком поглощены друг другом, чтобы обращать внимание на ткани, узоры, мастерство работы. Всё это, подумал Мельбурн, не более чем фон для нее. Они наслаждались тишиной. Виктория вела — ее ножки двигались тихо, словно по воздуху, юбки шуршали, как легкий ветерок, целующий лепестки цветка, овивая ее лодыжки, в пену морскую сбивая прелестные кружева. Уильям шел за ней — стараясь шагать как можно легче, дабы не нарушить гармонии ее шага, любуясь струящейся у ее ног тканью, косами, касающимися ее шеи, нежными бледными руками. Она заметила его отражение в зеркалах на стене и его взгляд, обращенный на нее, и порозовела. Как же он был красив… И тишина подходила им идеально. В гулкой тишине дворца они чувствовали себя связанными, спеленатыми друг с другом, упрятанными в ореховую скорлупку. Виктория была королевой бесконечного пространства, а Мельбурн ее спутником. Виктория обещала, что роскошеств не будет, и сдержала слово, попросив слегка сонную Лецен (уже облаченную в ночную рубашку, с лампой в руке, похожую на персонаж детской сказки) добыть для нее что-нибудь легкое и сладкое. Лорд Мельбурн следовал ее указаниям и не попадался Лецен на глаза: она не желала объяснять своей гувернантке, почему принимает мужчину во дворце в столь поздний час. Лецен принесла печенье, и печенье прекрасно подошло. Они сидели в гостиной, где часто виделись раньше, но в темноте она чудилась Мельбурну совсем иной. Было в ней нечто неоспоримо интимное (впрочем, это ощущение могло быть навеяно интимностью компании). Комната, при свете дня казавшаяся величественной, открытой, просторной, в свете луны и свечей сделалась вдруг тесным, тихим, укромным местом. Он не видел углов, укутанных в тени, а оконные стекла отражали комнату изнутри, вместо того, чтобы показывать вид за окном. Только жемчужная сфера луны разбивала это отражение, как свисающий с дерева серебряный фрукт — протяни руку, сорви, высоси сок и выброси кожицу, и вкус его будет чище воды, освежительнее дождя. Виктория была явно голодна, поскольку съела большую часть печенья, легкомысленно болтая об опере, на которую ни она, ни он не обратили ни малейшего внимания. Она всё еще ощущала касание его рук, обхвативших ее пальцы. Вновь воцарилась тишина. Виктория положила в рот последний кусочек и проглотила, смотря в глаза Мельбурна. Всякий раз, когда она смотрела в его глаза, ей казалось, что она влюбляется в него заново. — Спасибо, что сидели со мной рядом сегодня в опере, лорд М, — произнесла она — тихо, на случай если неподалеку всё же проходил бы кто-нибудь из прислуги. Она понимала, что им по-прежнему необходимо соблюдать осторожность, иначе громко заявила бы о своей любви еще четверть часа назад. — Спасибо, мэм, за приглашение сесть рядом, — ответил лорд М. Он повертел печенье в руках и откусил маленький кусочек — исключительно из вежливости. Мысли его были слишком заняты, чтобы думать о еде, и желудок нервно сжимался. Он всё еще ощущал ее пальцы в своей ладони. — Мне кажется, — начала она нерешительно, не зная, как точнее сформулировать следующий абзац книги их жизней, но понимая, что его нужно написать, иначе она сойдет с ума, — что после того дня, когда был дождь, что-то между нами переменилось. Вы не согласны, лорд М? — Уильям не испугался, услышав такое предположение от королевы, ибо он знал, что это правда. Они увидели самую сокровенную суть друг друга, и это создало между ними священную связь. — Согласен, мэм. — Он едва шептал, едва слышно, но его голос отзывался эхом в ее мыслях. — Я не могу больше притворяться, лорд М. — Да, мэм. — Вы понимаете, что я хочу сказать? — спросила она, боясь произнести слова вслух, ища в его глазах утешения, успокоения для рвущихся в клочья нервов. Не глупо ли, так терзаться, разговаривая с другом? Больше чем с другом, подумала она. Лорд Мельбурн рассмеялся. — Надеюсь, что понимаю, мэм. Подумать только, как неловко было бы неправильно истолковать подобное, — улыбнулся он. Как он улыбался! Как смотрел! Ее, наверное, сейчас разорвет изнутри. Она, наверное, вся сияет. Она рассмеялась тоже. — Да, пожалуй. — Ясности ради, мэм, вы позволите мне быть более откровенным? — спросил он, найдя смелость, вновь найдя в себе огонь. Обжигающее пламя. О, как оно полыхало! Он чувствовал его жар и больше не боялся его. Не в силах выжать ни слова из внезапно пересохшего горла и опавших легких, Виктория лишь напряженно кивнула — едва заметно, но Мельбурн не мог не увидеть. Когда он заговорил, в голосе его со всей ясностью прозвучала вся истина его сердца. — Я люблю вас. Не было фанфар. Не запел хор ангелов. Она не бросилась в его объятья. Не пролился на них свет небесный. Но всё это не имело значения. Ей было достаточно его. Достаточно его слов. Знать, что он любит ее, дорожит ею, находит ее красивой, что он часто думал о ней и скучал, когда ее не было рядом, что он наслаждался ее обществом, корчился от боли, когда было больно ей, был счастлив ее счастьем, чувствовал всё то, что она чувствовала к нему — большего она пожелать не могла. — И я люблю вас. Мельбурн испустил громкий вздох. Облегчения ли? Любви ли? Ощутил ли он как поднимается с его плеч тяжесть весом в целый мир или как падает на него тяжесть небес? Он снова рассмеялся — от безумия происходящего. Бывший премьер-министр признается в любви королеве, и она отвечает ему взаимностью. Так нелепо и в то же время так восхитительно. От одной мысли об этом кружилась голова. Виктория рассмеялась вместе ним, и смех ее звенел, как серебряные колокольчики, как птичье пение, как симфония, лучше, чем Моцарт. Рука коснулась ее косы, и ее смех растаял в воздухе, и лицо ее дрогнуло, когда она вздохнула — или задохнулась? Его пальцы скользнули по ее волосам, нежно потянули, медленно вытянув из ее рта в застывший воздух этот звук, почти бесшумный — но он услышал. Он слегка склонил голову набок, словно изучая ее, словно пытаясь охватить взглядом каждый миллиметр ее и навечно запечатлеть в памяти, словно пытаясь оценить, чего она стоит. Его взгляд коснулся ее, словно опытный художник холста своей кистью, оставив на ее щеках розовую краску. Вид у него был восхищенный, но блеснувшие в глазах слезы красноречиво свидетельствовали о том, что это было нечто гораздо большее, чем восхищение. — Вы мне дороже всего на свете, Виктория. — Рука задержалась на ее шее, пальцы погладили нежную кожу, разжигая в ней пламя. Она содрогнулась. В голосе его не было обычного напряжения — он говорил так, будто время для него ничего не значило. Речь его томно блуждала, и томность эта была прекрасна. Его голос растворялся в воздухе. Его слова мягко стучали о ее грудь. Рука скользнула с шеи на подбородок, по линии челюсти, обвела контуры уха, притягивая ее ближе. А может, она падала? Падала к нему. А может, ее влекло и несло? Она не знала — ни в чем не была уверена. Двигалась ли она или мир двигался вокруг нее? Уверенной она могла быть только в его запахе, его прикосновении, в голосе его разума и его сердца, гулким колокольным звоном призывавшем ее в его объятья, в бой, который она не умела вести, и наконец в его губах, встретившихся с ее губами в поцелуе. Ни она, ни он не поняли, он ли поцеловал ее первым, она ли его, но они поцеловались. Поцелуй — всё, чего они желали. Встреча связанных душ. Слившиеся в свете свечей, тесно спеленатые, одурманенные желанием, они дарили себя и получали взамен. Они отдавали каждую частичку себя — всю скорбь, все годы, всё желание, всю любовь, дружбу, смех и слезы — всё до крупицы. Ее губы были сахарно-сладкими — от печенья? Или они были такими всегда? Его рука, обхватившая ее щеку, задрожала, и другая его рука обвилась вокруг ее талии, взяла ее в плен, вырвав из нее судорожный вздох — такой сокровенный, такой жаркий, что и он выдохнул — и задохнулся, оставшись без воздуха. Оставшись без сердца, ибо сердце его покоилось в ее груди. Ее рука нащупала лацкан его сюртука, распласталась по его груди, пульсирующей сердцебиением и рваным дыханием, ликующей, воспламененной ее касанием. Она склонилась ближе, отчаянно впиваясь в его губы: ближе. Еще ближе. Еще. Разорвал поцелуй Уильям. Он рассмеялся, а Виктория, лишившись его, ощутила отчаяние — она словно стала пустой раковиной, безвольно взметаемой приливной волной. Она хотела было запротестовать, послушная велению этого отчаяния, но заметила, что он смеется, и рассмеялась сама. — Я так счастлива с вами, Уильям, — улыбнулась она. От слез щипало глаза, переполнившееся сердце ныло в груди. Лишь этого он и желал — ее счастья — и слова ее прозвучали для него гимном. Он тоже был счастлив с ней. Счастливее всех на свете. — Мне хотелось бы вновь побывать в Брокет-холле. Во дворце мне до сих пор душно. — Я был бы более чем счастлив принять вас, мэм. — После «Виктории», после вкуса ее губ это «мэм» ощущалось на языке чужеродно. — Я могла бы взять с собой детей. Не думаю, что лондонский воздух им полезен. Вы ведь провели детство в Брокет-холле? Мне кажется, это гораздо лучше, — она говорила быстро, оживленно — голова ее еще кружилась от поцелуя. Еще покалывали губы. — Верно, мэм. Сельская местность и впрямь полезна для детей. Им понравится в Брокете, и я с радостью приму их. — Я должна приехать поскорее. Я должна быть с вами. — Ее настойчивость была ему приятна, но он не поддался. Его план был лучше. Он оттягивал удовольствие. — В это время года в Брокете так холодно. Весной, мэм, когда потеплеет, я почту за честь принять вас с детьми. — Но до весны еще так далеко! — Да, мэм, несколько месяцев. Но терпение — это добродетель. И ваше терпение непременно будет вознаграждено. Брокет весной прекрасен. Мы можем вместе ездить верхом. Любоваться озером. Сейчас для этого слишком холодно! — Пожалуй, вы и правы, хотя мне горестно, лорд М! Лорд М тихо рассмеялся. Была у нее такая власть: она заставляла его смеяться. Немногим удавалось вызвать его искренний смех — что теперь, что в прошлом. Но Виктории это было дано. С самой первой их встречи, это ее замечание… о чем же? — о тыквах? Оно зажгло в нем вспышку давно позабытого света. И с тех пор свет его не покидал. Даже в глубочайшей бездне отчаяния он хранил его — чище воды, освежительнее дождя. — Я буду ждать вашего визита с нетерпением, мэм, — сказал он. И то была правда — но не вся. Он будет ждать, и ожидание будет для него столь же горестно, сколь для нее. Он будет ждать, чтобы снова почувствовать вкус ее губ. Он будет ждать. Оставшиеся зимние месяцы заполнились теплом и письмами. Лорд Мельбурн порхал, как птичка с ветки на ветку, между Брокетом и Лондоном и бывал во дворце так часто, как мог. Леди Эмма была одной из двух человек, заметивших, как розовеют щеки Виктории при его появлении, как меняется ее поведение, как скорбь ее становится чуть более терпимой, как лишь его шуткам она смеется искренне, как она старается чуть приукрасить траурный наряд, зная, что он будет к ужину: жемчугом, кружевом, бахромой нежных оттенков. Леди Эмма также заметила перемену в Уильяме: он старался ее рассмешить и радовался, когда ему это удавалось, он играл с ней в карты, танцевал с ней, он чаще улыбался и больше, кажется, не боялся. Вторым человеком был сэр Роберт Пиль. У него открытие не вызывало той же усмешки, что у Эммы: сэр Роберт багровел и нюхал табак. Когда он был не в Лондоне, они писали друг другу. Она писала о детях, о том, как она постепенно сближается с ними. Он писал о своем здоровье, о грачах Брокета и оставлял между строк неявные знаки любви — явные для Виктории, она была уверена, что ей это не кажется. Оба воздерживались от обсуждений обещанного визита, пока не стал громче, звонче птичий щебет, песнь теплеющему солнцу в благодарность за цветы и ягоды, что оно питало. Зелень становилась всё ярче, и мягкие розовые бутоны качались среди солнечных нарциссов, среди моря колокольчиков, почти светящегося пурпуром. И когда это солнце коснулось окон Брокет-холла, сотворив зеркало из искрящейся, пленительной глади озера, поигрывающей серебром, как порода вкраплениями драгоценного металла, лорд Мельбурн отправил королеве письмо, осведомляясь, не окажет ли она ему честь повидаться с ним в Брокет-холле. — Брокет, мэм? — спросила Гарриет Сазерленд. Леди Портман и сама задала бы этот вопрос, если бы ее не душил смех. Какими неисправимыми сделались эти влюбленные! Она уже несколько месяцев едва видела Уильяма, поскольку тот всегда был занят королевой! И как же ее это забавляло! — Да. Я была бы вам весьма признательна, если бы вы одолжили мне свой экипаж, Гарриет. — Разумеется, мэм. — И вы обе можете меня сопровождать, если хотите. Не желаю слышать поучений от Лецен и мамы: они могут остаться во дворце. Детей я возьму с собой. — Конечно, мэм. Я отдам распоряжения. Гарриет Сазерленд устроила всё наилучшим образом, думала Виктория, трясясь в экипаже по сельским дорогам, мечтательно любуясь из окна деревьями и ярко-голубым небом, рядами нарциссов и свободно парящими птицами. Гарриет сидела напротив королевы, всё еще ломая голову о причине столь внезапной поездки. Эмма Портман сидела рядом с Гарриет, поглядывая на королеву и сдерживая свое веселье. Она предвкушала встречу с Уильямом: не только потому, что она была его подругой, а хотя бы потому, что ей нравилось видеть его в любовном томлении, особенно столько лет спустя. Он заслужил свой счастливый эпилог. Юная Виктория сидела подле матери, болтая ножками и думая о том, как быстро движется мир за окном, и о том, куда она едет. Малютку Эдварда держала Гарриет. Они направлялись в Брокет-холл. Экипаж остановился, и волна нетронутых воспоминаний захлестнула Викторию. Были среди них болезненные, были умиротворяющие, и она вдохнула их все, прочувствовала и выдохнула. Стояла теплая весна. Она была счастлива. Выбравшись из экипажа, она сразу увидела Уильяма, ожидавшего их у дома в своем чудесном зеленом пальто, том самом, в котором он был в тот памятный осенний день. Оно подчеркивало его глаза. Уильям, то ли из робости, то ли в попытке подтрунить над ней, поприветствовал леди Эмму и леди Гарриет, прежде чем обратил внимание на нее. Он бросил на нее игривый взгляд и слегка ухмыльнулся, подтверждая, что и впрямь хотел ее подразнить. После того, как он поздоровался с ее фрейлинами, Виктория выступила вперед. Ее очередь. Однако она не успела протянуть ему руку: ее дочь, малышка Викки, выскочила из экипажа и подбежала к нему. Она никогда прежде не встречала лорда Мельбурна, а Виктории было известно, какой застенчивой была ее девочка. Такое поведение ребенка ее озадачило, но она рассмеялась и помедлила, позволив дочери представиться первой. Уильям присел на корточки, чтобы не возвышаться над маленькой принцессой. Он отлично умел ладить с детьми. У него должно было быть много детей. Отцовство было бы ему к лицу. Виктория смотрела, еле сдерживая улыбку, как девочка приблизилась к нему, внезапно заробев, осознав вдруг, что перед ней незнакомец. Но Уильям протянул ей руку и мягким голосом, хотя ничуть не снисходительно, сказал: — Мне кажется, мы еще не встречались. Меня зовут Уильям. — Он пожал ее ручку, и юная Викки захихикала, потому что его ладони были такими огромными. — Но где же мои манеры? — ахнул Уильям. — Вы ведь принцесса! Стало быть, мне подобает величать вас вашим королевским высочеством! — Он поклонился ей с преувеличенной почтительностью. Девочка залилась смехом и бросилась к подозвавшей ее леди Эмме. Уильям улыбнулся, наблюдая за тем, как маленькая принцесса вприпрыжку убегает и берет Эмму за руку. Виктория, стоявшая поодаль, следила за ними широко распахнутыми глазами, приоткрыв рот. Всё произошло за какой-то миг. За один-единственный миг. Он был не длиннее и не короче любого другого мгновения ее жизни. Один лишь миг понадобился ей, чтобы всё осознать. Она хочет выйти за него замуж. И ничего более. Она хочет быть его женой.