Канатоходец

***

      … С легким хлопком, Гарри и Лили оказались на заснеженной улице. Они прошли мимо автобусной остановки, свернули в переулок и, наконец, вышли в Тупик Прядильщиков.       По случаю праздника, фабричная труба, маячившая над домами, даже не дымила, а в некоторых, обыкновенно темных, домах горел свет. Пройдя вглубь тупика, они остановились перед последним по левой стороне домом, открыли покосившуюся калитку полу-прогнившего забора и ахнули: дорожка от калитки до крыльца была вычищена и украшена мерцающими огоньками. Мерцали они не по задумке, а из-за перебоев в электрической сети, но это было уже совсем не важно.       — Осторожно, — предупредила Лили, когда они поднимались по крыльцу, — держись правой стороны — там слева ступенька проваливается.       Первым, что они услышали, открыв дверь, был звук падения и голос ругающегося Снейпа. Когда же они вошли в прихожую, он крикнул им откуда-то из недр дома:       — Подождите пока там! Не входите! Лили улыбнулась, снимая пальто, и озорно подмигнув сыну, тихонько приоткрыла дверь из прихожей в гостиную.       — Смотри сюда, — прошептала она, привлекая сына к себе и показывая ему на небольшую щелочку: Хозяин дома, ругаясь себе под нос, стоял на табурете и пытался надеть наконечник на верхушку елки. Гарри восхищенно выдохнул и открыл дверь полностью.       — Гарри! — раздосадованно зашипела Лили.       — Я же просил — не входить, — буркнул Северус, все же надевая наконечник и слезая с табурета.       Но мальчик не слышал, ни ее, ни его — он шел к, стоявшей, неподалеку от камина, елке. Она была красивой, высокой, и удивительно пахла. Украшения — старые, порой, полу облупившиеся, разноцветные стеклянные шары, самодельные бумажные гирлянды и другие игрушки — все выглядело так, будто много лет пролежало в коробке на антресолях, за ненадобностью, и вот, было снова найдено, что бы снова, как и много лет назад, стать частью праздника. Гарри было все равно, новые они, или старые, а может, было даже лучше, что они старые. Для него это была лучшая елка в мире.       Северус недоуменно смотрел на мальчишку, который медленно обходил елку, легонько дотрагиваясь кончиками пальцев до висевших на ней игрушек, заворожено глядя восторженными зелеными глазами, забывая дышать, как будто… Гарри обернулся к зельевару, и тот, невольно сглотнул, увидев горящие восторгом глаза.       — Это… мне? — робкий Поттер был чем-то неправильным… Он сделал еще шаг, заглянул мужчине в глаза и, странно вздрогнув, повторил:       — Это… в-все… мне?! Вы… для меня?       — Ну, вообще-то тут не только ты есть… — растеряно пробормотал Снейп и осекся, от того, что мальчишка резко обнял его за пояс и прижался так крепко, что стало больно дышать. На несколько секунд, он замер, оторопело, смотря на макушку мальчика и не зная куда девать поднятые руки, а потом Поттер так же резко отцепился и стремительно ушел, скомкано бросив что-то про «забыл снять обувь». Северус все еще стоял в нелепой позе с поднятыми руками, когда наткнулся на взгляд Лили: «Спасибо» — беззвучно прошептала она и улыбнулась. Улыбнулась ему тепло и искренне, глазами, а не дежурной картонной улыбкой губ. Уголок его рта дернулся вверх — получилась кривая усмешка, и он отвернулся. Гарри вернулся очень скоро и, как ни в чем не бывало заявил, что «чертовски голоден».       — Я не перестаю поражаться вашей наглости, Поттер… — и разразиться бы в этот момент очередной тираде, если бы не…       — Если честно, я тоже проголодалась, — виновато улыбнулась Эванс, — так что предлагаю пойти приготовить что-нибудь.       — Не стоит, — Профессор глянул на мальчика, удерживая очередную колкость, и открыл дверь на кухню, — Прошу к столу. На красной, трансфигурированной из чего-то, скатерти уже стояли тарелки с едой и незамысловатые украшения из свечей и еловых веток.       — Если честно, то за сохранность вашего здоровья, после этого ужина, я не отвечаю, — оповестил Зельевар, смотря исключительно на салат в своей тарелке. Лили ахнула:       — Ты сам готовил?       — В том-то и дело, что нет. Гарри выдохнул:       — Тогда я спокоен.       — Ну знаете что, Поттер… Но продолжения фразы так и не последовало.

***

Старый дом кряхтел и покашливал, когда зимний ветер насвистывал свою песню на его чердаке, вздыхал, жалуясь на свои недуги: на ломоту в суставах балок, ноющий под тяжестью снега, — небычно много выпало его в этом году, — хребет крыши, на слабые сосуды труб. Он давно привык молчать про более мелкие неурядицы, вроде ранки на крыльце, которую люди сегодня особенно растревожили, или лестницы — он с трудом сдерживал стон, стоило ступить на нее кому-то. Но он молчал, потому что пока есть кому тревожить тебя, о многом можно смолчать. Он знал два дома, ниже по улице, однажды там никого не осталось и они долго тосквали, а потом заснули крепко-накрепко, и теперь этот сон грозил превратиться в вечный. А какой же это дом — без души? И что это за дом, если в нем не живет людей? В стареньком доме в Паучьем тупике люди жили, и он был безмерно этому рад. А теперь, впервые за долгое время здесь было Рождество, с елкой, гирляндами и ощущением праздника. Дом был счастлив. И люди в нем — тоже. Зеленые глаза растрепанного мальчика, вечно строящего из себя невесть что, искрились восторгом. Он живо болтал, жестикулировал и в порыве чувств хватал мать за руку. Это было его первое настоящее Рождество. Его мать, рыжеволосая девочка, которую дом помнил совсем малышкой, радовалась, вовлекала Северуса в разговор, и, улыбаясь, выпускала осколок солнца, данный ей при рождении. Хозяин, Северус, обычно раздраженно-усталый, сегодня был другим. Он с порога сказал «Здравствуй, дом», и хмыкнул. И пусть тон был скептичным, Дом обрадовался — это было гораздо лучше обращения «Черт бы побрал эту дыру!» и подобных, звучавших всякий раз, когда он натыкался на оставшиеся от родителей вещи. Один раз было еще«Чтоб этот архитектор шею себе свернул! Урод…», после того как волшебник навернулся на крутой лестнице и разбил лабораторные колбы, но обращено было не к Дому. А сегодня, сегодня он обратился к Дому, и сняв ботинки, полез на антресоль за картонной коробкой, спрятанной туда много лет назад, и найдя на дне, под ворохом украшений, фотографии, долго сидел краю стола в кабинете. Сегодня, он приволок колючую елку, создавая праздник не для себя, а для несносного лохматого мальчишки и рыжей девочки с зелеными глазами, и протягивал вдоль дорожки к калитке гирлянды, шипя и ругаясь, но как-то беззлобно, и ходил за едой, и наряжал елку украшениями из коробки, и растерялся, когда мальчик обнял его. Хозяин дома чувствовал наполняющую воздух радость, и позволял чуть подняться уголкам губ. Еще не улыбка, но… Он позволял себе вспоминать вместе с Лили детство, елку дома у Эвансов и занудные школьные концерты, на которых нужно было обязательно читать глупые, по мнению Северуса, стихи. Он позволял себе забываться, и говорить более эмоционально и энергично, чем «следовало бы». Он позволял себе быть не-профессором. И он тоже радовался Настоящему Рождеству. Мальчик по имени Северус.

***

      Лили стояла на кухне, вырисовывая пальцем узоры на хохолодном стекле. Она смотрела на кружащиеся снежинки и на теплый свет в окнах других домов, и, хотя она сама сейчас была в таком доме, где звучала музыка и была наряжена елка, отчего-то накатывала печаль.       Она зябко поежилась и обхватила себя руками. Почему-то именно на Рождество, она всегда вспоминала свою семью. Вспоминала, как захлебываясь смехом, маленькой, бегала по сугробам вместе с сестричкой, как отец играл с ними в снежки неправильным рассыпчатым снегом, и как мама беззлобно ворчала, о том, что они опять с ног до головы мокрые, и разогревала им бульон. И тогда ей казалось, что что-то в жизни пошло не так, если самое счастливое для нее — то, прошлое. Не «настоящее». Ненастоящее.       Она всегда обрывала себя в этот момент — «Чем ты недовольна этот раз? Все хорошо, слышишь? Все хорошо. Попробуй в это просто поверить». А иногда, она просто смотрела на сына, живого, здорового…       Вот кто — ее семья. Надо уметь отпускать. Прошлое — прошлому. Почему-то всегда на Рождество приходили воспоминания с легким оттенком печали, и на Рождество она не гнала их прочь; ее детство пахло теми пряниками, что они пекли еще девочками, на зимних каникулах.       Ее плеча мягко коснулась мужская ладонь и она дернулась резко разворачиваясь:       — А…Северус. Вернон посмотрел на жену и мягко приобнял ее за плечи:       — Дорогая, пора открывать подарки. Снейп на секунду нахмурился, глядя на Лили, а потом взял за запястье:       — Идем, ну, — и вывел ее в гостинную.       — Гарри!       — Ась? — мальчик высунулся из-за елки и, повинуясь кивку профессора, подошел ближе. Хозяин дома огляделся по сторонам, и до предела выкрутил ручку старенького, намертво прибитого к стене приемника. Пожалуй, этот Рождественский гимн был предназначен, чтобы звучать за минуту до полуночи создавая в груди дрожь предвкушения и эйфорию. Предвкушение праздника… …Рождество уже здесь И оно несет радость Кротким и смелым, Старым и молодым. Чьего сердца коснется Звон колокольчиков, Тот войдет В радостный круг… В сияющем тысячей огней торжественно-пустом зале Малфой-мэнора с легким звоном встретились три хрустальных бокала с шампанским; в Рождество никто не пишет деловых писем. С первым ударом часов, все в Убежище замерло, и, через мгновенье, наполнилось возбужденно праздничным шумом — наряжавшие в последний момент елку, Уизли кинулись к столу; все стрелки на волшебном циферблате, показывали ровно «двенадцать» — Дома. Большой Зал Хогвартса наполнился звоном бубенцов, грохотом хлопушек и смехом — Альбус изображал Санту. В старом готическом храме почти темно — освещен только алтарь, и почти пусто — в первом ряду сидят пять или шесть пожилых прихожан. Откуда-то с высоты — с хоров — льется Рождественский гимн; посередине, у самого прохода, сидит мужчина в потрепанной старой одежде, незамеченный в темноте около дверей большой черный пес, неотрывно на него смотрит. *** Стоило отзвучать последнему аккорду, как под елкой оказались подарки. Снейп посмотрел на мальчика, и улыбнулся уголком губ:       — Ты первый. Тот оглянулся на взрослых, улыбнулся им, и взял темную коробку, перевязанную тонкой зеленой лентой. Осторожно развязав бантик, Гарри снял бирку со своим именем, выведенным узкими наклонными буквами, и поднял крышку. С шорохом отвернулась тонкая ломкая бумага. В коробке, сверкая отточенными лезвиями, лежали восхитительные новенькие коньки. Мальчик восхищенно выдохнул, проводя рукой по черному кожанному боку. И, издав радостный вопль, вскочил и закружился по комнате, попутно врезавшись в Лили и Северуса с чем-то вроде объятий и нечленораздельным «спасибоспасибоспасибо!». Когда мальчик снова плюхнулся на пол у елки, хозяин дома ошарашенно проговорил:       — Однако…       — Я и понятия не имела, что он так хочет коньки… — так же в полголоса ответила женщина. В подарке от матери мальчик нашел книги, которые судя по, едва ли менее бурной, реакции давно хотел, и однотонный травянисто-зеленый свитер из мягкой пряжи, с вывязанным на груди разлапистым деревом.       — Теперь ты! Теперь ты!       — Да, да, Северус! Твоя очередь! — Лили ткнула его в плечо пальцем. Профессор старательно проигнорировал фамильярность ученика, укоризнено посмотрел на женщину и, поправив мантию так, чтобы не наступить на подол, присел перед елкой на корточки. Он сразу вытащил из-под колючих ветвей свертки со своим именем, а затем  переложил их на стол (двустворчатые двери между кухней и гостинной были распахнуты настежь), чтобы разворачивать стоя. Немного поколебавшись, мужчина взял сверток в пестрой подарочной бумаге: на красно-праздничном фоне были вперемешку изображены выпускающая сноп искр волшебная палочка, котел с черпаком внутри, широкополая остроконечная шляпа и радостно скачущие вникуда гиппогрифы. Поскольку ни привычки носить нелепые женские шляпы 17 века, ни особой любви к гиппогрифам, Снейп у себя не обнаружил, он сделал вывод, что бумага была выбрана мальцом ради котлов и, хмыкнув, распустил бантик из бечевки. Гарри нетерпеливо крутился на месте, пытаясь угадать что-то по спине склонившегося над столом мужчины, и в волнении закусывал щеку. Он в самом деле очень волновался на счет того, понравится ли профессору его подарок. Во-первых, он совершенно не представлял, что можно подарить такому человеку и сломал голову, думая над этим, а во-вторых, в подарок входила открытка, которую он нарисовал сам. Не то чтобы Гарри рисовал как курица лапой, нет, рисовал он не лучше и не хуже, чем любой другой тринадцатилетний мальчишка, никогда этим специально не занимавшийся, но в своих художественных способностях сильно сомневался. Сомневался он и в том, по-мужски ли это — дарить открытки. А также в том, что Снейп не понимет его на смех. Лили, стоявшая с другой стороны, на секунду наклонилась, заглядывая Северусу в лицо, а потом, за его спиной, подмигнула сыну проговорив одними губами: «Улыбается». Мужчина отложил открытку, взял, чтобы рассмотреть, сам подарок, и тут мальчишка затараторил:       — Это фоторамки, набор фоторамок, ну! Просто я подумал, у вас же ни одной фотографии в доме нет! Как будто тут не живет никто. Но если не хотите — не пользуйтесь, можете передарить кому-то, или выкинуть, да, лучше выкинуть, конечно, это вообще была дурацкая идея, но какая еще может родиться в голове такого идиота, как я! А если вы против фотографий вообше — простите, я не знал, хотите я верну и просто отдам вам деньги? Или…       — Поттер! — гаркнул Снейп, оборачиваясь.       — А? — тихо спросил, осекшийся на полуслове Гарри. Мужчина посмотрел прямо на него и с легким нажимом произнес:       — Спасибо.       — А… — незадачливый даритель облегченно выдохнул и расплылся в улыбке. Северус закатил глаза и взял подарок от Лили. В неяркой, скромной по сравнению с Поттеровской, обертке было что-то весомое и мягкое, как выведенное круглыми буквами «Северус» на контрасте с угловатым «Герр Снейп».  Он развернул сверток и с удивлением посмотрел на женщину, снова перевел взгляд на подарок и…       — Эванс, ты что, магазин зеленых вещей ограбила? — глупая колкость сорвалась с языка раньше, чем… Лили посмотрела на него как на идиота, фирменным взглядом старосты, и таким же фирменным тоном, прилагавшимся к взгляду, четко выговаривая слова произнесла:       — У Гарри — глаза зеленые. А ты — декан Слизерина, — и, неудержавшись добавила, — и дурак. Уголки ее губ поползли вверх; Северус фыркнул.       — Разверни. Это была темно-зеленая шерстяная мантия без рукавов, немного укороченной длины.       — Я помню, ты говорил, что постоянно  мерзнешь в своих подземельях…       — Помнишь? — он уставился на Лили с каким-то странным выражением. Та пожала плечами.       — Ну да, мы когда были еще студентами — ты рассказывал, — женщина улыбнулась.       — Спасибо. И за то, что помнишь — тоже. В подарке от Северуса, между оберткой и коробкой, Лили нашла фотографию. Это была самая обыкновенная настоящая, недвижущаяся фотография, с чуть посветлевшими краями. Цветной осколок из детства. Это был ее восьмой, — или девятый? — да, кажется девятый, день рожденья. Она тогда пригласила в гости половину улицы, не спросив у мамы, и та как угорелая носилась между гостинной и кухней. Этот снимок — общая фотография ватаги растрепанных детей, среди них, замотанная, совершенно очумелая мама, прячет за спиной лопатку, которой только что снимала пирожки с противня, а по центру, с двух сторон от именниницы, Петунья, уже достаточно взрослая, чтобы уговорить маму сделать ей модную прическу, (и страшно этим довольная), и Северус в объемной кожанной куртке с красными полосами на рукаве, и с широкой кривоватой улыбкой. На Лили восхитительное сине-зеленое платье хамелеон, сшитое специально к этому случаю, она именинница, она держит Северуса за руку, и страшно хочет быть выше — как Северус, а лучше — как Петунья! , которая все еще выше своего «врага» на пару дюймов. Лили хочет быть выше и поэтому тянется вверх, поднимаясь на цыпочки; папа стоит прямо за ней, он положил руку ей на плечо, рука большая, и очень тяжелая, и придавливает Лили к земле, мешая ей быть повыше. Взрослые Лили и Северус смеются, а Гарри, заглядывавший через плечо, комментирует, пихая Снейпа локтем:        — Классная куртка.

Продолжение следует…