Бука

      Говорила мне бабка: не ходи в лесок глубоко, не слушай пения малиновок и в очи тем, кто в чащобе прячется, тоже не гляди. А не то беда приключится. И понять не сумею, как уже обманут призрачными миражами буду, и оглянуться не успею, как затянут в болотные трясины окажусь. Мавки проклятые свое дело знают, а уж как мальца вроде меня обдурить, и тем паче.       Да только кто же слушает бабкины наставления, когда мир еще таким широким да неизведанным кажется? Однажды наконец не удержишься и помчишься со всех ног, назад не оглянешься. Глупый. Глупый я был совсем. Не на ту тропинку свернул, и лиственный запах так легко голову задурманил.       Вот так бродил я по темному лесу, и всякое мне мерещилось. Ходишь, бродишь, увязая ступнями в мягкой после дождя земле, и кажется, что пуща эта живая. Дышит листьями величиною с ладонь, схватить пытается ветвями колючими, птичьей трелью смеется и забавляется, пугая совиным уханьем. И сожрать меня хочет. Под землей как будто желудок ее, один шаг неосторожный — и с головой провалишься.       Но я ступал твердо и назад поворачивать даже не думал. Да и куда назад-то? Совсем заплутал уже, пожелаю, так не отыщу обратной дороги, не вспомню. Древесные стволы сменялись один за одним, и порой я мог поклясться, что видел среди них силуэты человеческие. Одна из них девица, на русалку схожая: косы длинные и с ребеночком на руках. Тихо песенку себе под нос напевает да на меня искоса поглядывает. Но лица не разглядишь, а колыбельная звенит в ушах так громко, что оглохнуть можно. И знакомая она какая-то. Но почему? Не вспомню.       Прочь, прочь от мелодии. Прочь от девиц с космами до пят. Прочь из леса этого.       Зачем только пришел сюда? Была у меня цель. Смутная мысль, обратившаяся надеждой, а потом непоколебимой уверенностью. Быть может, сестренка моя, что едва народившись, наш свет покинула, тоже где-то в чаще этой скитается? Показать чего хочет?..       Вот, об чем думал. Да только чего хорошего душа неприкаянная скажет?       Все дальше лес затягивал, все плотнее клетка из древесной коры запиралась.       «Не ходи! Страшное приключится! Не ходи!..» — шептали сухие ветви, поскрипывая, а я их не слышал. Не мог еще слышать.       Вспомнилось вдруг, как нас, найденышей, бабка по ночам букой пугала и сказки про нее баяла: «Вот не заснете, так бука придет. И каждого в нору свою утащит». Порой на грани меж явью и навью мне и правда чужое бубнение слышалось. Спутанные, неразборчивые слова сыпались в самое ухо. Но я засыпал и просыпался здоровым на следующий день, и названные братья и сестрицы тоже. Но все то прошло, а теперь все иначе.       Все ближе мавки ко мне подбирались. Лица серой глиной выкрашены, кожа причудливыми узорами измалевана, а губы смолой сладкой обмазаны. Кольцом меня окружили, косы зеленые распустивши.       «Гребня не найдется? — голосок певучий, звонкий. — Совсем уж волосы спутались, — а очи лукавые. — Не найдется ли гребня?»       Весь я дрожал и слова молвить не мог.       «Аль спросить у нас хочешь чего?..»       Как слова вдруг сами с уст сорвались:       — Буку увидеть хочу.       Они как закряхочут от смеха, а лохмы их ко мне ближе потянутся.       «И не боязно тебе?»       «А сам-то что, не разглядел еще?»       «И песня совсем незнакомая?»       «Так что, гребень отдашь?»       И тон их вдруг изменился. Очи помутнели, а волосы почти до колен ноги мои опутали. Я потянулся к карманам, хоть и знал, что нет там ничего. Ох и зря разговор затеял с ними! Ну зачем? Зачем? Не пощадят же, утащат! Утащат меня.       Как вдруг почувствовал что-то и оцепенел. Нашарил в глубине штанин предмет необычный, вытащил — гребень! Как есть гребень.       Бросил его мавкам, и те с хриплым писком за ним потянулись, заколготились сразу. Толкали друг дружку, царапались и кусались. Словно животные в клетке запертой мяса кусок обнаружили. Гадко.       И я убёг, не оборачивался. Забыть обо всем захотел и назад к бабке вернуться. Да только тропинки все однаковые. Лесавки вредные, не иначе как путают, мешают верный путь найти. Труху мне в лицо сыпали, и сразу дичь сплошная в голове...       Едва оклематься успел, как совсем другое взгляд затуманило. Я стоял, не в силах и пальцем шевельнуть, будто невидимые щупальца меня с головы до пят опутали. Одно движение сделаешь — и укусят, ужалят больно.       Предо мной дерево выросло, без листьев, ветви скрюченные, а кора пепельно-бурая, сгоревшая словно. Густая жидкость потянулась с отсыревших ветвей, упала на землю с мерзким чавканьем, а потом — раз! — и силуэтом нечетким обратится. И не различишь, что за зверь диковинный рождается. Не разглядишь его очей, только зубищи острые поблескивают, а само существо звуки глухие издает, словно просит чего, и к ноге моей тянется…       Глубокий вдох. Вырвался из щупалец невидимых и скорее кинулся вверх по случайно обранной тропе. Не заметил я тогда, что к самому сердцу леса бегу. Только слышал, как тварь эта за мной гонится, все чудилось, будто на спину запрыгнуть пытается, вот обовьется по хребту, а там и к голове доберется. Птицы клекотали звонко, клювами щелкали. А им-то чего от меня хочется?       Может, бука эта разгневалась? Она злыдней этих наслала? Она и лесом правит? Точно она. Матушкой покойной поклянусь — она.       Шепот мерзостный в самую голову забрался, желудок, легкие стиснул и к сердцу потянулся, всю душу высосать хотелось ему. Только позвать стоило, и вот она! Рядом совсем. А может, она всегда со мною была? Всегда в голове жила, а вот сейчас разбудилась.       Оступившись о что-то, я не удержался и на землю повалился. «Всё, — подумал. — Теперь уж точно пропал я».       Очи поднимаю и моргнуть не смею. Не монстр, не чудище, не призрак предо мной. Человек. Мужик, дюжий такой, высокий, с котомкой за спиной и сокирой в руке — улыбнулся мне, по имени назвал и подняться помог.       — А я, однако ж, тебя искать собрался. А ты, значит, сам пришел ко мне?       — А откуда знаете меня?       — Так бабка твоя искать тебя наказала. Кто ж по лесу ночью слоняется? И зачем забрел-то сюда?       Неужто спасение мое? Неужто все позади теперь останется? Я тут же пробаял ему все как на духу, а тот лишь усмехнулся.       — Сестричку твою не видал, но вот тебе подсоблю. За мной ступай.       Я обрадованно кивнул и тоже улыбнулся. Не думал, что когда-нибудь так счастлив буду, человека живого встретив.       — Как хорошо, дяденька! Только скажите мне, точно вы не леший и не бес какой-нибудь? А то я и мавок тут встретил, и бука меня чуть было не схватила, и…       — Ох и знатно же ты напугался, малец, раз нечисть всякая видится, — он снова смешок проронил, да усы свои покрутил. — И голодный, небось?       В животе заурчало, и мужик снова хохотнул.       — Вот и я тоже оголодать успел… — а потом он добавил: — Грязный ты совсем и замерший наверняка. Идем, изба моя рядом. Согреешься.       Что-то промелькнуло в мыслях у меня, как мошка навязчивая, но я ее отбросил. Я и правда холодный, голодный был, а человек же бабкиным знакомым назвался. У бабки со всех концов света знакомых не счесть. Неча на человека хорошего плохое думать. Устал я просто.       Кушанье у мужика до одури вкусное было, словно в барском доме каком-нибудь. Не заметил, как язык развязался. Про бабку свою мужику рассказывал. Она по деревням частенько ходила, сирот и подкидышей прикармливала, а многих и вовсе к себе домой забирала. Хорошая она, очень хорошая! Только не знаю, зачем меня-то выбрала. Другие хлопцы чурались меня. Говорили, будто мо́роком от меня несет… а она меня все равно взяла.       Сама она знахаркой была, людей на ноги ставила. Лес, как свои пальцы, знала, но сама не ходила и нам не дозволяла.       Пожурил меня хозяин избы, по плечу похлопал, а потом из хаты вышел, сославшись на дело важное. А меня одного оставил. Вот только долго он что-то…       Комнатка, в которой сидел, вдруг как затянется густым маревом, и темнота ко мне руками длинными потянется. Только не это, только не снова. Нет-нет-нет!       В закутке у печи девочка явилась. Космы черные, спутанные, веками не чесанные. На крохотного звереныша она похожая. Возьмет да как глянет на меня глазищами этими, цвета пожухлой травы в разгаре лета, затем пальчик к устам приложит и тихонько так прошепчет, что аж дыхание перехватит: «Тс-с-с!»       А я шасть — под кровать запрятался. Вот только что с того проку? Крестик старенький из-под рубахи вытащу и в ладонях зажму. Только бы ушла! Только б забыла про меня!       Неужель час мой остатний? Нет, покамись живой. Покамест дышу.       «Нет, нет, не боюсь я тебя и не напугаюсь путанного шепота! Не слушаю твоих слов. А раз не слышу, то и нет тебя!»       Как вдруг ладонь чужая мне рот зажмет, — так, что и молвить слова не мог.       «Что же ты сюда пришел? — тихо бука мне шепнет. — Весь лес тебя отсюдава гнал, а ты все одно пришел».       Что? Что ж это ты говоришь мне?       «Ш-ш-ш! Молчи!»       Шаги чужие послышались. Каблуки от ботинок звонко по хате рассыпались. Неспешно ступает, по сторонам оглядывается и сокиру в руке крепко держит. А наконечник железный, до блеска начищенный, по земле волочится, звуком скрежещущим отдается.       — Покушал, малец? — засмеется хрипло, словно в груди у него что-то мешается, кряхочет. — Хорошо… А теперь и мне вечерять хочется.       Шагает из стороны в сторону и приговаривает: «Бу-бу-бу… я уже иду-у…» Ирод треклятый, запугать меня тарабарщиной этой пытаешься? За башмаками его наблюдаю, и они живыми мне кажутся. То в шкаф мужик заглянет, то в печь, и движение каждое громким стуком в сердце отдается.       «Ну-ну-ну…»       Как примара, отовсюду шарится. Вот к столу подойдет и под него нагнется, а я ж как раз от него напротив. Дальше, дальше ступай. Нет же здесь никого!       «Я те-бя…»       Убежал я давно! В лесу и ищи меня, не здесь!       Как вдруг он обернется и на меня глянет.       «…най-ду».       И кривоватой улыбкой лицо исказится. Страшнее всех возможных чудищ леса...              С тех пор не воротиться мне в село. Люди далекой опушкой чащу лесную обхаживают и глянуть в ее сторону не смелятся. А бабка моя? Не видал ее, давно не видал. Едва лицо и тепло рук вспоминаю.       Зато бука всегда со мной теперь. И сам я… бука.