Welcome home to Iraq

С недавнего времени я ненавижу свой дом. Он осквернён теперь уже моим бывшим лучшим другом Майком Фабером. А ведь настоящие друзья бывшими не становятся. Я ненавижу свою любимую красавицу-жену Джессику, осквернённую тем же злополучным Фабером. Я ненавижу своих детей, потому что «дядя Майк» воспитывал их восемь лет в моё отсутствие. И они уже скорее его дети, чем мои. Я всё это ненавижу и всё же каждый вечер по инерции возвращаюсь сюда. Потому что мне некуда больше идти. Один чмошник-алкоголик на собрании клуба ветеранов разглагольствовал о том, что людям, что вернулись с войны, очень тяжело найти своё место в мирной жизни. Всё, что мы умеем, это убивать и прятаться. Но я бы перефразировал его: людям, прошедшим войну, лучше бы там и остаться, ведь в новой мирной жизни им совсем нет места. Все мысли и душа остались там, а пустая оболочка вернулась в мирную жизнь и не может найти призвание. Каждую ночь я просыпаюсь в поту от мучающих меня кошмаров. Они каждый раз меняются и всегда застигают меня врасплох. Я кричу и оставляю красно-синие отметины на теле Джесс. Мне не становится лучше от посещения клуба ветеранов, ведь война у каждого своя, а рассказывать о том, что пережил сам, людям, у которых другая история, я считаю неправильным. Я заперт изнутри своего тела и мне здесь тесно и душно. Мне неинтересно вести праздную болтовню с Джесс. Меня тяготит её общество, но так же мне тяжело видеть боль и разочарование, когда я надолго покидаю дом, не говоря ей, куда хожу.Она бы ещё поняла, что пару раз я виделся с Еленой Уокер, но про то, чем я занимаюсь в гараже, ей лучше бы не знать как можно дольше. Я просто не могу ей сказать. Она не поймёт. Да мне и не важно. Я едва не начистил харю Майку, когда он пытался встряхнуть меня, крича в лицо: «Возьми себя в руки, чувак! У тебя нормальная жизнь! Забудь Ирак и живи дальше!». Но я не могу забыть. Майку никогда не понять меня, да и слава Аллаху. Я не могу забыть Ису и Тома Уокера. И жить дальше с этим тоже не могу. И я не знаю, что говорить собственным детям. Мне тяжело быть отцом, но в сто раз херовее быть дерьмовым отцом. Каждый раз, когда Дана подходит ко мне сзади и прислоняется плечом к дверному косяку — её любимая поза, — а её губы растягиваются в гнусавое: «Пап!», мне хочется сбежать обратно на Ближний Восток. Я не знаю, что ей говорить. Дети всё чувствуют, как и животные. Она о чём-то догадывается и словно всё время пытается меня в чём-то уличить. И она всегда суёт нос не в своё дело. А с Крисом у меня просто не складывается никак. То он выйдет во двор, когда я разбираюсь с журналистом, и его это сильно испугает. То на его глазах я пристрелю оленя, и он чуть не умрёт от жалости. А то он выйдет, когда я буду возить «дядю Майка» мордой по газону. И даже вечером, когда я прихожу в его спальню, мне трудно что-то сказать ему, моему сыну-католику, стоящему на коленях и скрестившему руки на груди в молитве. А ещё есть все эти журналисты, госслужащие, чиновники и психологи, что просто-таки не дают проходу. И каждый раз, когда я падаю без сил в кровать, Джесс пододвигается ко мне и сладко шепчет на ухо: — Броуди, ты не забыл, что завтра… От этого хочется биться головой о стену. Конечно, я забыл. Вообще я на хую вертел всё это. Но она не отстаёт, проникая своими наманикюренными пальчиками под резинку моих пижамных штанов. И тут мне становится ещё хуже, ведь я не хочу свою молодую красивую жену. Да уж, жизнь просто сказочная, прямо обзавидуешься! Моя жизнь — настоящий ад, — так я бы начинал каждое интервью. Но не могу. Я должен каждый раз подавать пример мужества, отваги и патриотизма, отправляя сотни невинных солдат на войну, обещая им, что Америка о них позаботится. Давать им смысл жизни, хотя я давным-давно утратил свой. Мне тяжело быть одному, но среди людей мне ещё труднее. Меня до ужаса раздражает Дэвид Эстес своим накрахмаленным галстуком и начищенными ботинками. Эта кабинетная крыса хочет попиариться за мой счёт, и ему абсолютно глубочайше наплевать, что мне пришлось пережить там. А Саул Беренсон просто мне не верит. И это так нелепо сочетается с его таким трогательным сочувствием, что я презираю его так же, как и Эстеса. У меня нет никаких перспектив, планов, целей. Это Фабер работал в штабе (я намеренно не употребляю в его отношении слово «служил») и выбирал цели, руководил высадкой и планировал операции. Он же разрабатывал и мою операцию в Ираке. Тогда ещё это была наша совместная операция. Николас Броуди, Майк Фабер и Томас Уокер. Один из нас получил повышение и звёзды на погонах, вернувшись в Америку героем, второй погиб от рук товарища, и никто никогда не узнает правду про его смерть. А третий вернулся домой через восемь лет плена и потерял всё, чем дорожил когда-то, и теперь не может найти себя. Единственное, благодаря чему я ещё не пробил висок девятью миллиметрами, была расслабленная улыбка светловолосой ЦРУшницы. Каждый вечер, глядя на свою красавицу-жену Джесс, я слышу у себя в голове голос Кэрри Мэтисон: — Почему с теми, кто там не был, вообще не о чем говорить? И, хотя я по-прежнему вздрагиваю от каждой телефонной трели, каждый вечер я с нетерпением и замиранием сердца жду её звонка и надеюсь, что она позвонит. С ней мне не нужно было говорить. Трение наших тел на время отключало мозги и вытесняло тяжёлые мысли. Она спасала одним своим присутствием и спасалась от меня. И после этого на какое-то непродолжительное время я мог вернуться домой. Кэрри Мэтисон снова и снова возвращала меня с войны. Только ей я мог быть чем-то полезным. И единственный закон, который оправдывал моё существование, звучал следующими словами: «Спаси и будешь спасён!».