На костер

Ведьма! Толпа разинула свою пасть, гнилую и зловонную, и крики, проклятья вырвались из нее бушующим потоком, сбили ее с ног. Оборванные бедняки в рваных, изношенных платьях – они надели лучшие свои наряды, чтобы явиться в назначенный час, и стать свидетелями слепого правосудия, и претворить его в жизнь. Они не боялись испачкать свои мозолистые, морщинистые руки, кидая в нее, ссутулившуюся, беззащитную в своей открытости, вслед за своими ругательствами комки грязи и скрошившиеся осколки камней. Они не слушали ее, зажатую в их безумии, и не слышали ее. Они жаждали огня, и крови, и жертвы, и она была призвана здесь и сейчас, чтобы дать им то, что они так страстно желали и так неистово требовали. Сжечь ее! Ее отец был мудрейшим из людей, изучавших когда-либо тайны мироздания, заключенные в материю обыденности, и познавших свет. Он был ученым и часто устремлял свой взор ввысь, ища вдохновение для своих знаний и их исток не на земле, но за куполом неба, там, где тесно соединенная пустотой, переплетенная в своем великолепии, мерцала, пылала недостижимая красота звезд. Охотник на ведьм был старым другом ее отца и лучшим из его учеников, и самым дорогим сердцу; он часто приходил к ним в дом под покровом сумрака, приносил с собой озноб и сырость, а взамен просил мудрого совета. Молодой, но уже отыскавший в себе первую жестокость и принявший ее, взрастивший ее. Молодой, молчаливый и угрюмый, он наводил на нее, еще ребенка, не интересовавшегося ничем, кроме таинственных экспериментов своего родителя, студеный ужас; а его пренебрежительное равнодушие к ней сковывало ее и отвращало. Она виновна! Разведав, раскрыв все секреты ее отца, выманив их если не силой, не ложью, то мнимой заботой да словом – лестным, умело возведенным, произнесенным в нужное мгновение и отданным задаром, словно благодетель, он добился невиданных высот и богатств, уважения и всеобщего страха. Слава о нем, недобрая, озаренная чужими стенаниями и беспомощностью, возросшая мольбами сожженных, гремела во всех, самых отдаленных, самых безызвестных уголках города и даже затмевала военную славу его златоволосого брата, которому, поговаривали, он завидовал с малых лет. Почитали его, как бога, а ложь его ужасом своим обратили в истину – и верили ей, и поклонялись ей. Поклоны те до самой земли он принимал как должное, без благодарности, и взгляд свой, горящий, метущийся, устремлял вдаль. Она ведьма! Предчувствуя в ней свою возможную беспомощность, он не замечал ее, обходил стороной, не заговаривал до последнего; был слеп, и глух, и безучастен. Но когда заметил лишь раз – глаз от нее уже отвести не мог. Сверкало сердце ее, окрепшее с годами, яркое, пламенное, неудержимой силой – ярко и пламенно, и сила та искрилась светом, и свет ее озарял его тьму. Он был полым сосудом, хрупким и бесполезным, она же была его ненавистью и заполняла собой – до дна, без остатка. И он принял ту ненависть за свое спасение, долгожданное освобождение от оков терзавших его кошмаров. Он предпочел ту ненависть своей пустоте. На костер ее! Не знавший отныне покоя, он следовал за ней, как осень следует за летом, а зима за осенью, словно был зависим или одержим – неумело и уродливо, так, как был способен лишь он один. Она, ощущавшая безликую голодную пустошь в его груди, что никогда не насытила бы вся ее нежность, отвергала его, бледного, неестественно бледного, омытого надвигающимся безумием и погребенного в нем. Будешь моей, вопрошал он. Нет, отвечала она непреклонно, и ни ярость его, ни гнев не удерживали ее подле него, не задевали ее, не оцарапывали кожу. Загорались костры по всему городу; мором, и болезнями, и чьими-то рыданиями витал вечный дым тех бесчисленных костров над их склоненными головами. Безжалостностью воскресло его отчаяние, безжалостностью и непреодолимостью. Станешь моей, продолжал он, и утихало все на мгновение, и замирало, облитое серебром, ждущим, требующим. Станешь? Ответ ее оставался тем же, и оставалась она верна себе, и качала головой, неизменно проклиная его за неизменную содеянную жестокость. Виновна! Тогда он лично отобрал у нее свободу, лично явился в их дом, отныне нежеланный, незваный, проклятый гость, и вырвал из трясущихся, одряхлевших рук ее отца и своего когда-то наставника. Ее красота, преследовавшая его в смутных, лихорадочных сновидениях, стала главным доказательством, главным, и единственным, и неопровержимым ее черной магии. Он был тем, кто поднес зажженный факел к ее последнему пристанищу из веток и высушенной травы. Все горело вокруг; все горело, и его лицо тоже, пока он смотрел, как рыжина поглощала ее, разрушала ее до серости пепла и испарившейся соли, до кричащей пустоты. Никого не осталось от той галдящей толпы, никого и ничего, и от него тоже ничего не осталось, и не было в тех огненных языках, охвативших его черноту, и крупицы раскаяния. На костер! Она явилась к нему в поздний час, облаченная в жемчужно-серый закат, разоренная собственными мыслями, потерянная в собственных раздумьях. Она явилась к нему, объятая скорбью, печалью и местью. Джейн, выступало порезами на его бледных губах, кровоточило, когда он, увидев ее, растягивал их в чуть облегченной, чуть предвкушающей и обещающей улыбке. Джейн, звучало в его словах, мягких и оттого устрашающих, обращенных к ней, словно и не было ничего прежде, никогда не было и не существовало. Словно весь мир не существовал до них, без них. Я ждал тебя, Джейн, говорил он и простирал к ней сердце как руки, и понимала она, что он знал, обо всем знал – с самого начала и до самого конца. Ведьмы, истинные ведьмы не сгорают.