Квартира

Маринетт просыпается рано, безумно рано. Кот еще спит. Она прикрывает глаза, подслеповато щурится на потолок, вспоминает... Морщится, жмурится, закрывает лицо сгибом локтя, считает в уме до пяти, потом до десяти. Шестеренки в сознании вертятся с трудом. Она лежит так еще с минуту, потом садится на постели. Спине сразу становится холодно. Маринетт молча выскальзывает из-под одеяла, ногой нашаривает в размытой утренней темноте тапки, сидит немного на краю матраса, прикидывая, как бы так встать, чтобы не заскрипела расшатанная ещё, кажется, с марта кровать. Встает. Находит на полу свои джинсы, зябко ежится, мнет их в руках, и, кляня себя за малодушие последними словами, выходит, осторожно прикрыв за собой дверь. В коридоре холодно. Она идет в ванную, там натягивает джинсы, чистит зубы, стараясь не смотреть в глаза своему отражению. Сплевывает пасту в раковину и ждет, пока тоненькая струйка холодной воды смоет её с керамического бортика. На шее у Маринетт темные пятна. "Просила же" - рассеянно думает она, замечая их, и накрывает следы рукой. Начесывает на них волосы. Берет махровый халат и заворачивается в него. Черт знает, отчего. Вроде не настолько и холодно. Маринетт бредет в кухню, шлепает по чайнику, сонно щурится за окно, опирается о подоконник бедром. Бэт следит за ней с батареи круглыми зеленющими глазами. Маринетт заваривает себе чай, садится с ним у окна. Лениво думает о том, что в коридоре куртка, в кармане ключи, она может уйти прямо сейчас. Но она не хочет уходить. Она хочет, чтобы здесь не было Кота. Не было Кота и не было ничего из того, что происходило между ними с марта. Надо, конечно, со всем этим завязывать. Больше всего она боится, что он обнаружит её отсутствие, встанет, пойдет искать и найдет - на кухне, с чаем, с вот этой самой "пора завязывать" мыслью, написанной у неё на лице. Посмотрит на неё так, что её вывернет, вытряхнет, перемолет в мелкое крошево, и она решит в который уже раз, что выдержит. Ещё немножко продержится. Ещё немножко позволит любить себя человеку, который совсем-совсем не тот. Затолкает подальше скребущее чувство неправильности, напомнит себе, что виновата (будто бы она забывала), и позволит Коту проснуться рядом с ней ещё раз. И ещё раз. И ещё. Как она делает с марта. Влипнув в эту чертовщину единожды, никогда уже не выберешься. Маринетт дует на чай, греет об чашку пальцы. На соседнем доме огромный билборд с Адрианом; насмешка судьбы - его лучше видно из спальни. Маринетт никогда не могла выкинуть эту дурацкую мысль из головы, особенно когда оказывалась там с Котом. Что-то скрипит, Маринетт напрягается. Прислушивается. Расправляет плечи, задвигает чай подальше, хмурится. Вокруг неё с иллюзорным шорохом возводятся стены, одна за одной - вот за стенами скрывается страх, потом неуверенность, боль, горечь, неправильность, тоска и, наконец, принятое решение. Слой за слоем исчезает то, что она чувствует на самом деле, показывая сонному миру только Ледибаг, отчего-то проснувшуюся раньше своего любовника. Но Кот спит. Она понимает это, прислушавшись к ощущениям, к тишине, к чему-то неуловимому. Слои стираются, стены рушатся. Она сутулится, опускает голову на сложенные руки, находит взглядом Адриана на билборде. Маринетт давно не живет ни прошлым, ни надеждами. Это они ей живут. Конечно, он ей не звонит. От Нино Маринетт знает, что у него наконец-то просвет в личной жизни. Пару раз она видит его: на улице, дважды в парке, еще раз - на последней встрече с друзьями. Он выглядит счастливым. Успокоившимся, веселым. Маринетт с трудом сдерживает рвущиеся наружу вопросы. Скажи, она красивая? Умная? Добрая? Скажи, она любит тебя? Бережет ли она тебя? Балует? Обожает? Маринетт хочется в это верить. Почему вы вместе, а я одна? Конечно, она не совсем одна. У неё есть Кот. Только от этого становится в разы паршивее. Маринетт смотрит на фотографию. Адриан с билборда - куда-то вдаль. Она знает, что волосы у него мягкие и колются на затылке после стрижки. Знает, что он любит клубничный йогурт. Что забавно сопит во сне. Что руки у него сухие и теплые. Что ресницы на свету отливают медовой рыжиной, что голос у него от долгого смеха садится напрочь. Она любит его чуть больше, чем может себе позволить. И тут Кот. Громкий, навязчивый. Горячий, вымаливающий, требующий. Маринетт залпом допивает остывший чай, моет чашку, торопливо ставит её на место, быстрыми шагами доходит до прихожей. Обувь, куртка, ключи. Прочь отсюда. Просто. Прочь. Она сбегает по лестнице, толкает дверь, вылетает на улицу, ежится, жадно глотает колючий воздух, запахивает куртку, оглядывается. Ей всё равно, куда идти. "Он позвонит мне утром, когда проснется. Спросит, где я. И я ему скажу. Все скажу." Что она ему скажет? Что больше не может? Что это непереносимо настолько, что ей уже неважен способ, которым можно все это закончить? Что она не любит его, совсем не любит, и все его попытки вызвать взаимность вызывают лишь глубокое отвращение? Что она давно уже захлебнулась в чувстве вины, что только вина и держит её рядом? Что с самого марта, с самого первого раза она невыносимо, горько жалеет, что вообще допустила такое? Что все было какой-то чудовищной ошибкой? Да, да, это и скажет. И вместе с этим решением приходит, наконец, облегчение. Маринетт замирает рядом с очередным рекламным щитом. Утреннее солнце освещает знакомые черты. Она прикрывает глаза, вытягивает к нему руку, но не касается. Шторм внутри потихоньку успокаивается. Она впервые замечает, что сейчас середина лета. *** — С добрым утром, Багибу! — бодро звучит в трубке. — Не знаю, где ты, но я сейчас в магазине, к завтраку будут просто божественные булочки! — Кот, я... — Я тоже люблю тебя, — смеётся Кот на том конце. — Но посуду моешь всё равно ты, потому что кое-кто вчера мне проспорил! Прости, ты что-то хотела сказать? — Хотела... ... — ...минералки купи. Чёрт.