Букет из веток сирени

      Стоял июльский светлый день, один из тех, которых смело можно назвать поистине прекрасным. От вчерашнего зноя не осталось и следа. По саду теперь гулял легкий ветерок, приятно лаская кожу и волосы.       Было ещё утро, на траве лежали крупные капли росы, отливающие приятным для глаза блеском.       Она уже не спала. На лице её не было ни капли усталости или сонливости, которая часто присутствует у людей, когда они решаются встать рано. На нем играла только лёгкая, едва уловимая улыбка, полная умиротворения и спокойствия. Видимо, она уже как несколько часов была на ногах.       Но на ногах ли? Ведь они уже как десять лет не двигались, а инвалидная коляска только и напоминала об этом.       Ему было больно даже просто смотреть на неё. Слабая, беспомощная, она вызывала столько же жалости, сколько и дворовый котенок. Его все жалеют, но никто не может дать ему дом. Его все жалеют, но никто не может дать даже крошку хлеба. Его все жалеют, но в итоге убивают.       Но он продолжал каждый день приходить сюда, натягивать вымученную улыбку, зная, что больше никто к ней не придет. Однажды и он больше не появится здесь. Однажды и он…       А пока он будет ходить к ней в сад, пряча за спиной очередной букет сирени, нарванный наспех по дороге. Ему — не трудно, ей — приятно. Она радовалась даже одной замученной цветущей веточки, каждый раз так искренне, как будто вновь получила свой первый букет. Тогда становилось жаль её вдвойне. Жаль за то, что она прожигает свои годы, свои эмоции, своё счастье здесь, в инвалидном кресле, каждый день получая от него лишь букетик сирени.       Но она действительно была рада. Возможно, была даже тем единственным на свете человеком, который ценил каждый миг своей жизни, ибо в душе знал, что однажды всё закончится. Однажды придет этот день, когда даже он не появится.       На самом деле она всегда стремилась к нему всей душой, а он к ней — лишь телом. Он приходил на час, на два, сидел рядом с ней, пил её любимый чай, от которого ему становилось ещё более тошно, помогал ей подняться на второй этаж её же дома, ждал возле её же комнаты, из которой пахло всегда только сиренью… и ею. Он не порывался зайти туда — там тоже слишком больно, слишком жалко.       Сегодня он пришел без цветов. Велел собираться. Она, как всегда робея, лишь кротко улыбнулась. Она никогда не спорит, всегда молча соглашается со всем, что бы ей не говорили. Будь плохое или хорошее. Будь приятное или обидное. Она просто принимает это, а в конце всегда говорит своё едва тихое: «спасибо». Он же всегда отворачивается, не может видеть её улыбающееся, такое покорное лицо. Жалость снова подкатывает к горлу. Она-то и держит его здесь, с ней.       Через полчаса они уже мчатся на машине. Он — за рулем. Она — на заднем сидении. Вновь улыбается, наблюдая, как за окнами проносятся родные места. Всё дальше, дальше… Как же давно она не выбиралась куда-то. Дорога совсем не томит. Но он напряжен. Это видно по тому, как он поминутно смотрит через зеркало на её неподдельно счастливое лицо и сильно сжимает в руках руль, заставляя костяшки своих пальцев побелеть. За окном всё чаще мелькают высокие кусты диких сиреневатых цветов.       Через минуту — лес. Через секунду — озеро. Вокруг — сирень. Разросшаяся почти по всему полю, она заняла всё пространство, слившись вместе с водой в одно большое сиреневое чудо. Высокие кусты, прямо в воде, не боясь замочить цветы, опустили ветви ко дну, всё глубже, глубже, будто две стихии — земля и вода — решились соединиться здесь.       Решившись не мучиться с креслом, берет её на руки, выносит. Она покорно обхватывает его шею тонкими, бледными руками, невольно глядя на его совершенно холодное лицо. Но она не прекращает улыбаться, пусть губы её предательски дрожат, лишь отводит взгляд на сиреневый пейзаж и делает глубокий вдох — легкие мгновенно наполняются медовым запахом здешних цветущих растений. Как забавно, ведь в народ запах сирени — яд.       — Не мучайся, — вновь тихо просит она, зная, как ему тяжело держать её на руках. Он же думает совсем не об этом, но слова её, словно эхо, повторяются в его мыслях. Он усаживает её возле воды, по её же просьбе опускает её ноги в мутную, прохладную воду. Сам садится рядом, молчит.       «Не мучайся». А ведь и правда. Чего ему стоит смотреть на неё каждый день, возиться, если рано или поздно её не станет? Чего ему стоит просто уйти из её жизни?       Они молчат. Ему не о чем говорить, ей — есть, но это того не стоит. Обездвиженные ноги облепили несколько опавших цветов. На воде их много. Они, как маленькие кораблики, бороздят озерные просторы, а потом причаливают к травянистому берегу, образуя сначала ковер, затем — сухой дерн.       — Ты рвал её здесь? — поинтересовалась она.       — Да.       Разговор снова сошел на «нет». Да и есть ли смысл в разговорах? Лишний раз именно они доставляют нам больше всего проблем. Не сказав, не досказав, люди уходят, а тебе становится больно. На самом деле это не объяснить словами.       — Выбирай. — его голос в тишине прозвучал слишком резко и вновь холодно. Сначала она недоуменно, совсем растерянно посмотрела на него, затем поняла.       — Вот та. — она указала тонким пальчиком на одну из ветвей куста, довольно старого, но до сих пор растущего, всей своей жизнью устремляясь вверх, не собираясь сдаваться водному плену. Он же коротко кивнул, встал и, не задумываясь, вошел в воду, направившись в указанную сторону. Затем указал на один из кустов, спросив, этот ли. Она неловко улыбнулась, качнув головой. — Нет… Чуть левее… Тот…       Для него все, абсолютно все ветви, кусты были одинаковыми. До одного стебелька, до одного листика, до одного цветочка. Он вновь обхватывает пальцами одну из веток, безжалостно рвет… Не то. Другая веточка в руке — вновь немного не угадал. Ещё одна… В итоге вздыхает, качает головой и быстро выходит из воды. Берет её, совсем смущенную, неловкую, на руки, вместе с ней заходит в воду. Прохлада пробирает до самых костей. Он несет её всё глубже, пока не останавливается возле кустов. Она вновь неловко улыбается, забирает сорванные им ветви и находит свою. Среди стольких других, всего одну, до черта похожую на остальных, но для неё — совсем другую. Чувствует, как дрожат его руки. Если бы на его месте был другой человек, позволил бы он упасть ей в сиреневатую глубину вод?       Мокрые, продрогшие до ниточки возвращаются домой. Она — вновь счастливая, он — вновь отстраненный, холодный. Слишком холодно. И это не о ощущениях. Это о чувствах.       Дома по привычке помогает ей вновь занять то кресло, только с помощью которого и можно двигаться. Ждет её возле комнаты.       — Может, чаю?       — Нет. Мне пора.       Берет её холодную руку, едва сжимает. Боится лишний раз прикоснуться, но это всё. На сегодня, завтра, послезавтра… Это всё. Он не хочет больше её чай. Он не хочет больше брать её руки. Он не хочет рвать сирень. Слишком больно… Слишком грустно… Слишком глупо…       Слишком жалко.       Она молчит. В порывах улыбнуться лишь поджимает губы. Она могла бы проводить его хотя бы до выхода, но это слишком трудно. Дверь… Дверь, через которую уходят все, ушел последний человек. Вот и всё. Вот и всё…       Всё равно заставляет себя улыбнуться, заехать в комнату. Переодеться в сухое белье, подъехать к зеркалу и расчесать волосы. Бледное. Такое болезненно-бледное лицо, и тень, скользнувшая где-то позади. Это Смерть скользнула в комнату. Она — постоянный её гость. Всегда зовет её, остается с ней до последнего. До последнего человека.       — Я… готова. — тихо шепчет она гостье, перебираясь из коляски на кровать и накрываясь легким белым одеялом. Вдох. Последний вдох, вновь наполненный сладостным ароматом-ядом этих прекрасных сиреневатых цветов. Они так и остались в её руках. Они так и остались в её руках до последнего. До последнего вздоха, до последней улыбки и предательски прокатившейся слезы.