Говори

Он запирает за собой дверь. Она стоит на коленках на высоком стуле около засыпанного мукой стола. Её локти непрерывно двигаются взад-вперёд. Платье съехало с левого плеча. Маленькие босые ступни она свесила с края, покачивает ими в такт тихой песенке. Сид подходит сзади и одним точным движением вытаскивает шпильку из собранных в пучок волос. Пучок раскручивается, волосы рассыпаются по спине, он жадно вдыхает их аромат – это её аромат, не изуродованный запахами кухни. Её руки замирают, хотя пальцы всё еще крепко держатся за скалку. Песня обрывается. Его же пальцы переползают вниз – на оголённое плечо. И ниже, на грудь. Он ласково гладит её твердеющие соски – один, потом другой. Замершая маленькая ладонь отпускает скалку. Скалка катится прочь и с грохотом падает. Он смеётся. Он так счастлив, что ему не мешают делать то, что хочется и так, как хочется. Не хватают грубо, не припечатывают к матрасу, не лезут наверх. Подчиняются, доверяются. Никаких «даю тебе пять минут» и «не вздумай двигаться». А кто это, кстати, говорил? Он не помнит. Она подаётся назад бёдрами, чтобы прижаться к нему сильнее. Она что-то говорит, но очень тихо, и никак не получается расслышать, что именно. – Скажи, – велит он. Подбирает, скатывает подол этого глупого, ненужного платья, гладит оголенное бедро, потом царапает, оставляя красный след. На ней нет белья. Конечно же, на ней больше ничего нет. Вот бы сделать так, чтобы и платье исчезло само по себе, просто растворилось. Чтобы на ней осталось ничего, кроме беспорядочных белых пятен муки. Но отчего-то не получается… Придется придерживать. Или рвать. Потому что уже не хватает сил на то, чтобы снять, как полагается. Её трясет мелкой, ознобной дрожью. Её пальцы лихорадочно сгребают податливую массу теста на столе в шар, сжимают, комкают, погружаются внутрь. – Скажи! Громче! – требует он, грубо оттягивает её голову за волосы, оставляет свои метки зубами на шее, плечах. Она стонет. Стон резонирует, эхом отлетает от дальней стены. Теперь трясёт и его. Он никогда в жизни ещё не был так возбуждён – почти что до боли. – Пожалуйста, скажи, – с нежностью просит он и, не получив ответа, вторгается в горячее и влажное, впивается ногтями в мягкие податливые бёдра... И двигается, двигается вместе с ней, пряча лицо в её волосах, крича от блаженства за двоих и самым дальним краешком сознания чувствуя, как она ловит его пальцы языком и губами… Сид проснулся. Рот набит подушкой, на простыне под пахом – мокрое пятно. Чертыхнувшись, он перевалился на бок. Стёр пот со лба, встал; слегка пошатываясь, добрёл до умывального таза на столике в углу, погрузил лицо в холодную воду. Опомнился, вернулся, яростно сгрёб позорную простыню, кинул на пол, вернулся к зеркалу... Безобразное, глупое воображение, что за мрак ты себе позволяешь. Совокупление с девственницей – скучный и беспокойный процесс, в котором нет ничего лихорадочного и примитивно страстного. Нет «горячего», «влажного» и «податливого». Есть много слёз, крови и извинений. А немые девственницы, вдобавок ко всему, не поют, не говорят ничего и, между прочим, не стонут. И, наверное, в постели напоминают мёртвых рыб. – Мёртвая рыба, – сказал он вслух, чтобы как следует поверить в это. – Мёртвая. Рыба. Поверить не получалось. Кто-то настолько эмоциональный и доверчивый быть мёртвой рыбой не может по определению. Нигде и никогда. И даже в идиотском сне, который вызван элементарной физической потребностью («Анар’эла, сколько я уже не трахался? Три месяца? Четыре?!»), наверняка есть доля правды. Как там у людей говорится? В чистом колодце демоны плавают? А. В тихом омуте черти водятся. Точно. Но, вообще-то, такие мысли надо гнать подальше – заодно со снами. Пока ещё есть силы, пока есть возможность. Хотя, кажется, её уже нет. Следует посмотреть себе в глаза в этом самом зеркале и признаться в том, что произошло. Честно, чтобы потом не возникало желания вытащить из собственных брюк ремень и отлупить себя же. Вовсе не Лин – юная дева, спутавшая совместные приключения с романтическими переживаниями. Вовсе не Лин готова была влюбиться в первого же индивида, который протянет руку дружбы и будет ценить её такой, какая она есть. Это всё не о ней. Это он, это про него. Жалкий, убогий, великовозрастный ребёнок. Это всё не по-настоящему. Он не влюбился, конечно, ему просто одиноко. Ничего больше. Одиноко до отчаяния. Вот и придумал себе влюблённость. Сид точил опасную бритву и хмурился. И ведь ничто не предвещало такого исхода… – Хватит врать, – пробормотало отражение в зеркале, остервенело намазывая бледную лживую морду мыльной пеной. – Всё предвещало. Он несколько недель думал только о ней, жил ею, знал о каждом её действии, о каждой прочитанной ею книге. Он сочинил себе целую личность в голове, он даже был уже почти готов полюбить эту личность, и тут пришла реальность… И обнаружилось, что в реальности Лин куда лучше, чем он себе представлял. И вот от безысходности и одиночества… Буквально через пару дней милого и ненавязчивого общения… Саргерас всё это подери. Надо брать себя в руки. Лин, конечно, уже не спала. Разумеется, уже умылась, причесалась, собралась… И, увидев её со спины на кухне, Сид замер в дверях. Ему много с кем приходилось иметь дело в жизни. С завистниками, мерзкими чинушами и бюрократами, с ворами и садистами. С компульсивными обжорами, с сумасшедшими, патологическими лжецами, нимфоманками. Никто не доставлял ему особых проблем, со всеми он справлялся. Он мог подраться, мог накричать, мог убить, если надо, умел улыбнуться, ублажить словом и делом, найти общий язык с любым. А теперь он имел дело с собственным смущением, впервые, кажется, за всю свою жизнь, не знал, что делать и как себя вести. После всех сомнительных личностей, всех придурков и отбросов общества, с которыми ему доводилось общаться, всех аристократов, куртизанок и царских особ, – он пасовал перед маленькой, доброй и наивной девочкой. Клетус вот не пасовал. Клетус её, кажется, боготворил. И, если Сид хорошо знал своего слугу (а знал он его, в общем-то, достаточно хорошо), Клетус хотел, чтобы ни одна другая женщина никогда больше не переступала порог этого дома, а Лин осталась здесь навсегда. И дело даже не в том, что она спасла жизнь его хозяину, сохранила ему работу и поспособствовала в избавлении от прежней тиранической хозяйки дома; нет, всё это по одной-единственной причине: Лин проявила к нему доброту и уважение. Вчера вечером Сид спустился на кухню, чтобы оросить пересохшее горло водой (и тщательно сопротивляясь желанию оросить его вином, в свете накрывшего мысли приступа самопознания) и нашёл исписанный листок рисовой бумаги – след её разговора с Клетусом. На этом листке она называла его волшебником, мастером, восхищалась им, умоляла научить её «этому чудесному мастерству» и обещала быть самой терпеливой ученицей на свете. А также спрашивала, какие обязанности по дому ей следует взять на себя. Можно лишь догадываться, что Клетус отвечал ей, но вполне ясно, о чём он думал. Что-то в ключе: «О, Боги, я, конечно, ни за что не позволю ей хозяйничать на моей кухне, но спасибо вам, Боги, за то, что новая женщина отличается от старой, как ясное голубое небо от навоза!» В этом доме двое мужчин, и оба они жили долгие годы в полной готовности полюбить первого же индивида, который проявит к ним доброту. Треклятое, прогнившее общество. Безобразная, бесполезная жизнь. – Доброе утро, милорд, – поздоровался Клетус, которого Сид, вопреки всем этим мыслям, не заметил, потому что смотрел только на Лин. Она обернулась, а затем тут же схватилась за перо. «Я покажу тебе новый жест», – написала она со смущённой улыбкой. Стоп. Смущённой? Сид нервно засмеялся. Атмосфера на кухне царила странная – или, может быть, ему показалось, и это лишь его собственные ощущения? – А может, будешь уже учить меня как следует? Она проигнорировала и… послала ему воздушный поцелуй?! Сид опешил. «Это значит – спасибо». Ох. Он прикрыл глаза на мгновение, чтобы совладать с собой. Мокрый сон ещё был слишком свеж в памяти. – Не за что. Я ничего не делал. «Ты отнёс меня наверх. Надеюсь, тебе не было слишком тяжело. Но в следующий раз просто разбуди меня, я не хочу тебя обременять». – Почему сразу я? А вдруг это Клетус сделал? Клетус как раз в этот момент – явно почувствовав эту самую атмосферу всеобщего смущения, – предусмотрительно скрылся за дверью. «Он уже сказал мне, что это был ты». – Ладно, это был я. Нет, мне не было тяжело. «Мне было очень хорошо, и я хотел остаться с тобой, и я могу только представлять себе, каково это – спать рядом с кем-то, кто видит в тебе дорогого друга, каково это – чувствовать себя в безопасности, и я так хотел бы испытать это». Она вздохнула и написала: «Ты опять мало спал». – Мне вполне хватает пяти часов. Ложь, конечно, но он тоже не хотел её ничем обременять. Никогда. – Не волнуйся за меня, ладно? «Да». – Ты так и не надумала сбежать с этой треклятой работы, м? – вопрос почти что без надежды на положительный ответ. Но он обязан был задать его. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось жариться на кухне «Фокусника». Хотелось спокойно посидеть, поговорить; возможно, разобраться с собой. Лин поджала губы и посмотрела в пол. – А давай это будет значить – «да, вы совершенно правы, магистр Эрона, я решила уйти»? «Нет», – она сложила ладонь в кулак и прочертила им маленький круг на груди. – Что это значит? «Прости». «Это ты меня прости, – подумал Сид. – Я втянул нас во что-то невообразимое, и не вполне понимаю, как теперь выпутываться. Я не начну понимать, даже если Мариса сейчас объявится на пороге, заявит, что всё забыто, возьмёт с собой в дорогу твой хлеб и уедет навсегда». – Готовка помогает тебе успокоиться? Сид понадеялся, что это не звучит оскорбительно… Кажется, Клетус упоминал, что приготовление еды оказывает на него успокаивающее воздействие. Неудивительно, что после особенно тяжких выволочек от Марисы он шёл на кухню и готовил что-нибудь эдакое, сложное, вроде заварных пирожных. «Да, да». Может, попробовать?.. И в результате Сид не только отправился жариться на кухню «Фокусника», он занялся тем, чем не занимался никогда: физическим трудом. Мама бы упала в обморок, увидев его. Потом одна из тётушек поднесла бы ей нюхательные соли, мама бы встала, держа ладонь на сердце и тут же – на всякий случай – упала бы в обморок ещё раз… Тем не менее, Сид закатал рукава, напялил на себя фартук Ионы и взялся за дело. После атаки на Даларан наверху решили, что на некоторое время можно расслабиться, и позволили нескольким добытчикам спуститься вниз в сопровождении стражи, так что теперь в распоряжении «Фокусника» оказалось некоторое количество дикого лука. И Сид (к счастью, не проливая горючие слёзы, поскольку это был вовсе и не лук, а совершенно безумный, плохо известный ботаникам овощ, который умудрялся расти на глубине фута в условиях вечной мерзлоты, а на вкус и запах был хуже, чем репа) помогал его рубить. Это тоже было ошибкой. Лучше бы он взял швабру, а не нож. Потому что, показывая ему, как держать нож правильно, Лин обнимала его сзади. Она держала его предплечье, она трогала и переставляла его пальцы, помогая взять орудие труда так, как полагается. И в эти моменты Сид сожалел о том, что утром не закрылся в ванной и для верности не ублажил самого себя ещё раз – уже без участия снов. Впрочем, когда он приноровился как следует, занятие действительно отвлекло его и начало приносить странное удовлетворение. Если наловчиться держать тяжёлый стальной нож так, как надо, он, как оказалось, становился почти что продолжением руки, и появлялось обманчивое, но приятное ощущение, что это твоя рука сама по себе рубит коренья на мелкие ошметки. Потом Сид порезался. Причем основательно, до кости, забрызгав своей кровью столешницу. Но прежде, чем он успел найти, чем перебинтоваться, Лин метнулась к нему, бросив кастрюлю с неочищенной крупой, схватила за запястье и, ни секунды не колеблясь, сунула пораненный палец себе в рот. Сиду стало слегка нехорошо. В виски и шею – и не только туда – горячо и пронзительно ударило, голова пошла кругом, губы задрожали. Ощущения, которые он испытывал во сне прошлой ночью, лихо и без предупреждения перебежали в реальность. Сон не отдал Лин должного: во рту у неё было гораздо горячее, чем Сид себе представлял. Необходимо было срочно избавиться от мыслей о том, как будет хорошо, если там окажется вовсе не палец. – Ты что творишь? – пробормотал Сид, не предпринимая, впрочем, никаких попыток вырваться. – Вампиром себя вообразила? Она отпустила палец. Пореза не было, крови не было, боль – если он вообще успел её ощутить как следует – тоже исчезла без следа. Покраснела Лин только после этого, как будто сначала делала всё автоматически, руководствуясь инстинктом целителя, и лишь после поняла, что именно произошло. – Ну и как моя кровь на вкус? – Сид надел на лицо свою фирменную ухмылку. Лин пожала плечами и отвернулась. Лицо её буквально горело. «Это просто от неопытности, – убеждал себя Сид. – Это её внутренний единорог». И тут вспомнил, что она говорила. Как она «видит» тех, кого лечит. И, вопреки доводам разума, к горлу подкатила паника. Стыд, как и смущение, тоже был для него чем-то новым. И стыд ему совсем-совсем не понравился. Ужасное, отвратительное, липкое ощущение. «Это всё неправда. Не может она ничего видеть, – но убедить себя никак не получалось. А если видит? – О нет, нет, нет, пожалуйста, нет». Его рот сам по себе издал нервный смешок – проклятый рот, зашить бы тебя! – Хочешь, расскажу тебе что-нибудь интересное? Что он несёт?! Что вообще в голове есть, что он ей сейчас может рассказать, кроме: «я так хочу распластать тебя на столе и трахать, пока мы оба не лишимся сознания»? Голова, соображай, соображай, милая голова. Чтоб тебя черти взяли, пустая коробка. «Да», – сказала Лин. Она уже успела справиться с румянцем, умылась, села на табурет. Наверное, чистка крупы тоже здорово помогала проредить мысли. Как и нарезание кореньев. – Ты далеко вчера успела продвинуться? Я должен был заранее сказать, что пролог можно и пропустить. Там идиотская демагогия. Вот, отлично. Надо обсудить книгу. Она достаточно противоречива начиная уже со второй главы, достаточно сильно контрастирует с официальными историческими хрониками людей, чтобы вызывать хотя бы какие-то вопросы. Сид подвинул аспидную доску на подставке поближе к Лин, чтобы ей не пришлось вставать. Но она всё равно встала, вытерла мокрые руки об фартук, подошла к нему, поднялась на цыпочки и… поцеловала его в щёку. И жестом сказала «спасибо». Дважды. Анар’эла, за что?! И как сделать так, чтобы сердце прекратило подскакивать в груди каждый раз, когда она улыбается, и как снова научиться отвечать на добро едким сарказмом?! – Единорог, – пробормотал он вопреки своей воле. «Нет», – сказала Лин. ~*~ Я знала его. Я знала его раньше, знала, как свои пять пальцев. Мы уже встречались, мы уже разговаривали сотни раз, и самое обидное – в том, что я не смогла бы вспомнить, как мы встретились, сколько времени провели вместе, о чём мы говорили. Я не вспомню ничего, сколько бы ни пыталась. Я просто знала, что знаю его. Всю мою жизнь я чувствовала, что нахожусь не там, где нужно, не с теми, с кем нужно, что я не в своём кругу, что меня окружают чужие. Это ощущение не покидало меня в воскресной школе, в храме, в моих кратковременных путешествиях; порой оно выныривало на поверхность даже в присутствии родителей. Впервые мне показалось, что я встретила знакомого, когда мне было тринадцать. То был старый, полуслепой могильщик с Штормградского кладбища. Я увидела его впервые, когда пошла с Леопольдом договариваться насчёт тел для вскрытия, но точно знала, что мы знакомы. Он разговаривал со мной, как со взрослой. Он тоже это чувствовал... Его не стало полтора года спустя. И я горевала по нему, как по родному. Тогда я ещё не знала, что «смерть - просто дверь за сцену, тело - одежда, а жизнь - спектакль». Ощущение повторилось, когда я встретила Раиду. Именно по этой причине меня совсем не напугал её вид. По этой причине я сразу нашла общий язык с ней. И вот теперь – снова. Прошло всего несколько дней, но от мысли, что скоро я уеду, от мысли, которая ещё недавно радовала меня, становилось горько. Идея остаться ещё не успела как следует овладеть моим сознанием, но, тем не менее, уже начала обхаживать его. С чёткостью я осознавала лишь одно: что запуталась и перестала понимать, чего хочу от жизни. Над этим надо было поразмыслить. Трудно сказать, что со мной произошло, когда не с чем сравнивать. Да, Сид мой друг. Да, он мне дорог. Но люди правильно говорят, что нельзя хорошо узнать кого-то за несколько дней. Тем более – нельзя полюбить... Это ведь правильные слова, рациональные. Можно чувствовать что угодно, верить во что угодно, однако логика всегда побеждает. У нас никогда ничего не получится. Да, он хорошо относится ко мне, да, возможно, ему кажется, что без меня его жизнь была пустой. Но, во-первых, он себя обманывает, а, во-вторых… Что во-вторых? А. Да. Тристан. Я попыталась вспомнить, почему согласилась на его предложение, и не сумела. Кажется, в тот момент я думала, что не найду никого лучше, что в моём возрасте ходить «в девках» – это уже стыдно. Или таких мыслей не было, была только благодарность и благодушие? И тепло от камина… Мне всегда удавалось принимать практичные решения. Его предложение показалось мне безмерно практичным. Теперь я уже так не думала. Я не хотела выходить за него замуж. Я не хотела уезжать из Даларана. Я не хотела рожать детей – по крайней мере, до тех пор, пока не буду твёрдо уверена, что моя жизнь не растворится в жизни младенца, что у меня хватит воли и сил. Я хотела быть с Сидом. Или одна. Либо одно, либо другое, больше никаких вариантов. И отталкиваться, видимо, сейчас надо от этого… Но ведь у нас никогда ничего не будет. У нас ничего. Никогда. Не получится. – Лин, ты в порядке? Как он заметил? Я ведь молча раскатывала тесто для лепёшек. – У тебя на лице всегда написано, о чём ты думаешь, – сказал он с улыбкой. От этой улыбки во мне умирали все доводы, логика, здравый смысл. Улыбаясь своими белоснежными, острыми зубами, он слегка походил на лиса, и больше всего на свете мне хотелось прикоснуться к нему, погладить его мягкие солнечные волосы, запустить в них пальцы. «Поскольку ты у нас дурная нетраханная девчонка…» – всплыл в голове дребезжащий голос Вимы. Я опустила взгляд на кастрюлю и прикрыла глаза. – И в данный момент на нём написана паника. Милая, всё будет хорошо. Рациональной частью сознания я понимала, что он называет меня «милой» примерно так, как я вчера назвала «дорогушей» Лесли в записке. Иррациональная же часть… Иррациональная часть хотела подойти к нему, обнять, укрыться на его груди, забыть обо всех и обо всём. Иррациональная часть, видимо, уже махнула рукой на последствия.