Говори

Моя дружба с Раидой с самого начала была постоянной величиной. Мы не стали друзьями постепенно, мы не сблизились на фоне трагедии крушения «Экзодара» или того, что произошло потом с её мужем (по моей, в общем-то, вине), мы не сошлись потому, что она быстро овладела языком жестов и из жалости, как можно подумать, включила меня в круг общения наряду с мужем. Нет, мы встретились и сразу поняли, что станем друзьями. Это произошло буквально с первого взгляда. И, хоть меня и спрашивали, я не знала, как объяснить. Я просто моментально почувствовала, что мы подходим друг другу, как две части мозаики, причем не благодаря нашему сходству, а вопреки ему. То есть, мы с ней совсем не были похожи. Я всегда была задумчивой и сомневающейся, предпочитала думать и рассуждать, она же была практичной и отважной, предпочитая делать, а мысли и сожаления не просто откладывать на потом, а выкидывать за ненадобностью. У меня никогда не было крупных амбиций, а она всегда стремилась стать лучшей в том, что делала. Меня обижали злые слова и сильно волновало мнение окружающих, Раида смеялась над тем и другим. В её компании я всегда чувствовала себя более смелой и уверенной, а она в моём присутствии расслаблялась. Мы дополняли друг друга, мы давали друг другу свои достоинства и сглаживали недостатки друг друга. Когда я потеряла голос, я не так уж сильно горевала в результате – потому что обрела нечто гораздо более ценное: настоящего друга, подобного которому у меня раньше не было. Я не раз оказывалась свидетелем того, как она совершает сомнительные поступки или принимает суровые решения, никогда не осуждала её и полагала, что между нами всегда будет полное понимание. Недолго же я протянула… Те несколько минут, что я шла от ворот квартала к дому, я думала лишь об одном: говорить или нет? Если бы мы поменялись местами, она бы мне сказала? Да, немедленно. Но это было в её духе: всегда говорить, даже если тебя не просят. Если я всё-таки переняла у неё и эту привычку, то это достоинство или недостаток? И в результате я приняла решение не говорить. Да, она мой друг, но кто я такая, чтобы разрушать семью? В конце концов, надо подумать о ребёнке… Словом, я твердила себе различные прописные истины. Однако когда я вошла и увидела её, я сразу выпалила: «Сегодня я случайно узнала, что Джакиль изменил тебе». И тут же мысленно дала себе пощечину. Но слово – не воробей… И тут Раида сказала: – А. Да. Я знаю. Она произнесла это настолько обыденно, что я от удивления чуть ли не минуту стояла без движения. Заметив моё смятение, она пожала плечами и добавила: – Мне всё равно. Как это – всё равно? Разве супружеская верность ничего не значит? Разве же это не предательство? Разве она не любит своего мужа? Разве ей не противно, что он так прикасался к чужой женщине? Я стояла и ловила ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег волной. Раида закончила пеленать своего сына и взяла его на руки. – Ему просто надо было перебеситься. Обычный шажок в сторону на минутку. Бывает. Говорила она, конечно, не о ребёнке. Перебеситься? На минутку?! Но ведь… Но ведь… – Раньше я бы, может, злилась… – она поцеловала Арджуна и пощекотала ему нос; потом неохотно глянула на меня: – Когда у тебя будет семья, ты поймешь, я думаю. А если я не хочу такое понимать? Если я хочу, чтобы все жили дружно много-много лет, как мои родители? Чтобы никогда, никогда не предавали друг друга? Потому что если один идёт на сторону, то ему явно чего-то не хватает в семье, а значит, это плохая, неправильная семья! Но тут меня осенило: а как я могу знать, что у моих родителей не было таких вот шагов в сторону? А вдруг и они тоже изменяли друг другу, чтобы «перебеситься»? Нет, этого просто не может быть. Если и мои родители друг друга предали, то свято верить нельзя уже просто ни во что. И тут я всё-таки спросила: «Но ты же его любишь?» – Не особо, – сказала Раида, и я почувствовала себя так, будто мне дали сильную затрещину. Что?! – Семью на любви не построишь. Семья должна быть чем-то большим. Что может быть больше и сильнее любви?! Дружба? Но они не были особенно близкими друзьями, их интересы расходились практически во всём, и в связи с этим проводить свободное время они предпочитали порознь. Доверие? Но как же можно говорить о доверии, а потом так легко его нарушать? Так что, что держит их вместе? То же, что держало вместе господина и госпожу Эрона?! То, что в результате привело последнюю к покушению на убийство собственного мужа?! Мне стало тошно. Я испугалась, что меня вот-вот вырвет, судорожно вдохнула воздух. И расплакалась. Слёзы текли тихо, мерно и спокойно, как будто сами по себе, без моего участия. – Лин, не страдай так, – сказала она с улыбкой. – Мы с ним пережили крушение «Экзодара», маленький перепихон на стороне – вообще не беда. Подумаешь… У меня теперь есть мой малыш… Кто мамина лапочка? Кто мамин хороший мальчик, ты моё солнышко, моё… О, Свет и все Боги, древние и молодые. От её шутливого тона, от непринуждённого сюсюканья мне стало ещё больнее, ещё противнее. Она не обижалась, не испытывала сожалений; очевидно, не держала на мужа зла. Вообще. И это, если подумать, вполне вписывалось в рамки того, во что она верила, всего, что говорила мне про альтруизм, про единение и прощение… Но не того, что она говорила мне про любовь. Ведь получается, что ей всё равно. Джакиль ей безразличен. Она живёт с тем, кто ей безразличен. Она родила ребёнка от того, кто ей безразличен. Она не против того, чтобы состариться рядом с тем, кто ей безразличен. – У меня сейчас совсем другие приоритеты. Выходит, она родила ребёнка и утонула в застое, не имея ничего против. Теперь её не волновало больше ничто: полная моральная стагнация; Раида растворилась в Арджуне, Раиды уже почти не осталось. В её жизни больше не было теологических дискуссий, сидения в библиотеке над «удивительными местными фолиантами», она не работала, не училась и не учила, ни с кем не общалась, не покидала дом… И я не знала, почему не придавала этому значения раньше, почему выбрасывала из головы любые размышления о неправильности такой жизни. «Когда у тебя будет семья, ты поймешь»… Не хочу понимать. Не хочу и не буду. Не хочу, став матерью, утратить себя, своё «я». И не хочу больше оставаться там, где каждый день всё будет напоминать мне – нет, твердить – о полной безнадёжности существования женщины. «Послушай, – сказала я, с трудом взяв себя в руки, – я хотела сказать, что нашла жильё. Я переезжаю». – Там есть канализация? Смотри, чтобы там была канализация. Вёдра во дворе – практически гарантия болезни. Не дай Свет что-то подхватишь, не углядишь и... И не смогу родить? Что может быть страшнее, действительно… Я смотрела на лучшую подругу и не видела её. Передо мной сидел кто-то другой. Кто-то, кого я не знала. Кто-то, в чьей жизни не было места для меня. – Не реви, моя хорошая, – сказала Раида со своим обычным дружелюбием, от которого теперь к моему горлу подкатывала желчь. – И не забывай навещать нас почаще. Ты же будешь скучать по своей тётушке Лин-Лин, да, малыш? Я встала и, глотая слёзы, поднялась наверх. Меня трясло. Не меньше четверти часа я сидела на полу, у кровати, спрятав лицо в покрывале, и беззвучно выла, не понимая, почему. От собственной глупости и беспомощности? Что происходит? Может быть, это я изменилась, может, я во всём виновата, может, это я такая неправильная? Потом я вспомнила, что Сид ждёт меня, и заставила себя встать. Я могла бы, наверное, без труда найти себе комнату, у меня не особенно большие потребности, и денег мне хватило бы, особенно учитывая то, что в городе осталось так мало народа, и количество рантье наверняка превышало количество потенциальных арендаторов. Но я даже не дала себе зарок заняться этим завтра же, не стала, по своему обыкновению, волноваться, судорожно строить планы. Есть до сих пор один-единственный индивид, которого я понимаю, с которым мне легко, и который протягивает мне руку помощи, и будь я проклята, если не позволю себе эту единственную слабость: думать о последствиях потом. Свет, еще вчера я костерила Сида за жалость к себе, а теперь занималась тем же. Старательно жалела себя. А ведь у него погиб лучший друг, а у меня… Что у меня? У меня всё в порядке. Жизнь идёт своим чередом, происходят заурядные события. Мир меняется, а я отказываюсь меняться вместе с ним?.. Я забыла спросить у Сида, зачем он изменял жене. А потом поняла, что и так знаю ответ на этот вопрос. Сид бы, наверное, со своей неизбывной самоиронией, в которой я каждый раз отчётливо слышала боль, вещал бы что-нибудь вроде: «О, ну мне просто очень хотелось трахаться», однако это бы было полуправдой. Он заполнял пустоту. Мне пора было спать, но я знала, что проворочаюсь еще не один час, если лягу; так что я вышла на балкон. Сид и мной, наверное, немножко заполнял пустоту. В его скучной жизни появились потрясения, косвенно связанные со мной, и это, несмотря ни на что, приятно волновало его. И почему-то я ничего не имела против. «Это твоё стремление помогать всем страждущим, – внезапно услышала я в голове голос брата Леопольда. – Вечно трясешься за других. За себя бы потряслась хоть разочек!» Интересно, где он сейчас, что с ним, с Рикардом, Вимой?.. Живут ли они в какой-нибудь деревеньке на юге материка, или Лорина внезапно отозвала их обратно в столицу? Рисует ли Леопольд, или у него нет красок и холстов? Поминают ли меня, а, если поминают, то – какими словами? Вима, наверное, притворилась, что меня никогда не существовало. Леопольд по утрам в бане вздыхает, что одному париться скучно. Может быть, он говорит кому-то: «в храме девочка была, вставала спозаранку, помогала мне баню топить…» Рикард воровато вспоминает; может быть, даже корит себя за что-то, связанное со мной, но трясётся, как бы мать не узнала. Что бы они сказали и сделали, если бы узнали, с кем я вожусь и где нахожусь сейчас? Они бы наверняка отказались слушать любые аргументы, даже если бы им к горлу кинжал приставили. Особенно Вима. Она бы, наверное, доложила во все возможные инстанции и приняла все меры, чтобы меня «наказали сообразно проступку», как она любила говорить. Или хотя бы постаралась сделать так, чтобы от меня отвернулись все окружающие. Мне вдруг стало смешно: да ничего она мне уже не могла сделать. И страх перед ней – не страх даже, а пережиток, отголосок, тень страха. И на самом деле мне теперь плевать, что она обо мне говорила, думала, что она, возможно, подумает и скажет в будущем. Мне плевать на то, что говорил сегодня Иона… Если задуматься, если отбросить рефлекс, привычку, то мне и на толки студентов и посетителей «Фокусника» плевать. Получается, я в результате научилась у Раиды чему-то, что не являлось частью её верований: а именно, плевать с высокой колокольни на то, что обо мне думают и говорят. Но если так, то почему я не могла уснуть?.. Город безмолвствовал. Вспомнив, что стража велела закрывать окна, я решила ради разнообразия побыть законопослушным гражданином. Открытый блокнот на столе привлёк моё внимание: строчки букв бежали по странице, словно армия в бой. Самые большие наверху гласили: «Не отвечай на это». «В первый раз я изменил жене уже спустя полгода брака. Примерно тогда, когда мы перестали спать в одной постели. Я сделал это не для того, чтобы отомстить ей за равнодушие, не для того, чтобы удовлетворить физические потребности, а просто потому, что мог. Соблазн возник, и я поддался ему. В дальнейшем такие соблазны возникали не единожды, и я всякий раз поддавался. Я мог, наверное, попытаться изначально что-то исправить, наладить отношения с женой, не дать им совсем скатиться под горку. Но я не стал. Никто не совершенен, и никто не может уберечься от них полностью. Но если хотя бы думает дважды, то такие отношения стоят того, чтобы их поддерживать. Так вот, я вспомнил об этом, но забыл сказать: благополучных семей не бывает. У каждой семьи обязательно есть хотя бы один скелет в шкафу, но это вовсе не значит, что всё у них плохо. Не ориентируйся на меня». Что ж, я и не ориентировалась. Но не похоже на то, что Джакиль «подумал дважды»… Однако если я поняла посыл как следует, Сид увидел, что я подавлена происшедшим сверх меры, и догадался, что я в принципе начала терять веру в любые отношения. Он хотел сказать: не отчаивайся, у тебя ещё всё может быть хорошо. И мне показалось, что это явно один из редких, если вообще не первых, случаев анализа им собственного поведения. Сид думает, наверное, что всегда был плохим и сейчас внезапно начал меняться, обретая «хорошесть», но это не так. Он никогда не был плохим, он просто шёл по пути наименьшего сопротивления. Зачем, мол, приносить какие-то жертвы, если можно не приносить?.. Я легла, попыталась думать о чём-то хорошем. Например, о Тристане. «Он хороший до тех пор, пока не докажет тебе обратное», – пробормотал голос совести. Тогда я принялась думать сначала о том, как здорово пахнет пекущийся хлеб из пшеничной муки. А после – о том, как Сид стоял напротив ворот, ведущих во «вражеский» квартал и горланил глупую песню с простой и привязчивой мелодией. Наверное, если бы он не брал такие нарочито высокие ноты и не пел таким издевательским тоном, как будто вся песня состоит из одних ругательств, получилось бы даже красиво. У него определённо хороший слух… И сам он действительно хороший. «Пока не докажет обратное!» – «Заткнись…» Окончательно я открыла глаза по привычке – в тот час, когда просыпалась последние недели каждое утро, даже в редкие выходные. Перед рассветом я всё-таки сумела крепко заснуть на час-другой, и теперь пару минут не могла понять, где нахожусь. В комнате было тепло и светло: горел камин, а искусственный свет города освещал её через окно. Кто и когда успел развести огонь?.. Обычно на следующий день проблемы кажутся менее значимыми. Однако сейчас, когда настало утро, я по-настоящему ощутила на себе груз неприятностей, который давил на меня. Мелкий груз, конечно, но вес его всё равно был ощутим. Если оценить ситуацию объективно, то я оказалась в весьма незавидном положении. Проспавшись и протрезвев, Иона запросто может прогнать меня насовсем. К примеру, если заручится поддержкой городской стражи. Это проще простого: позвать какое-нибудь официальное лицо и в его присутствии уволить меня. Может, если совсем расхрабрится (что сомнительно, но мало ли), обвинить меня в воровстве. А какие методы дознания у Кирин Тора – мне не известно. От друзей я никакой поддержки не получу: Раида слишком занята ребёнком, а Джакиль, при всех его связях в высших чинах организации, мне – будем честными – уже никакой не друг. Вот так и вышло, что рассчитывать я теперь могу только на того, кого по закону мне полагается ненавидеть. И слуга которого (очевидно, тролль?) уделил мне больше внимания и был более доброжелателен в общении со мной, чем, скажем, мои бывшие собратья по Церкви. Словом, я в очень шатком положении. И еще надо придумать, как я буду оправдываться за свой опрометчивый поступок перед Тристаном. Отчего-то я перестала надеяться на то, что смогу скрыть от него, у кого я «снимала» комнату. Не со всеми этими студентами, которые курят непонятную субстанцию и поддерживают «унификацию». Я спустилась на кухню, надеясь поесть что-нибудь, например, тот хлеб, что мы вчера захватили из «Фокусника», и застала Клетуса у плиты. Он поприветствовал меня лёгким поклоном. Я не знала, как следует реагировать, поэтому поклонилась в ответ. И тут же заметила смятение в его глазах… Удивительный человек. То есть, не человек, но… Совершенно непривлекательный внешне, но такой располагающий к себе, что через несколько минут общения его странное, непропорциональное лицо кажется самым добрым на свете. Он накрыл стол к завтраку и, более того, приготовил бумагу и чернила. – Надеюсь, вы хорошо спали? Я соврала, кивнув. Спала я плохо и мало, то и дело вздрагивая и просыпаясь. То мне мерещился какой-то грохот за окном, вдалеке, то мысли заполняла туманная картина неясной угрозы. Воображение «услужливо» рисовало фигуру, вспрыгивающую на балкон, и безмолвную тень, пролетающую по видимому кусочку небосвода, на мгновение заслоняя собой луну. Померещилось, конечно. Я списала всё это на подсознательный страх от нахождения в доме, где у меня, если верить таким, как Иона и Вима, должны были высосать кровь, а потом бросить умирать в подвале. Наверное, я всё равно боялась, не осознавая этого, боялась вопреки собственным разумным суждениям. На столе лежали продукты, которых я не ела уже давно: сыр, свежая зелень, нарезанный лимон, коричневый сахар, тонкие ломтики копчёного окорока. Запах последнего я ощущала даже с расстояния в несколько футов, и запах этот наполнял мой рот слюной. Я мялась, не зная, что мне делать. Следует ли мне подождать хозяина всего этого великолепия? – Прошу вас, садитесь. И я послушно села, конечно. Клетус поставил передо мной миску тёплой пшеничной каши с орехами и пододвинул сахар. Следует отметить, что ни пшеничной крупы, ни орехов я тоже давно не видела. «А вы?» – спросила я. Он понял вопрос и покачал головой. – Благодарю вас. Я уже позавтракал. – Во сколько же он встаёт? Сколь ничтожное количество часов он успевает поспать?! – Если я смущаю вас, я могу выйти. Ох. Ведь наверняка не Сид его сделал таким, Сид слишком добродушный, ленивый. И не муштра, полученная там, где Клетус обучался своему ремеслу. Я осознала со всей возможной ясностью, что призрак Марисы жил вовсе не в комнатах, которые были тщательно избавлены от следов её пребывания, нет, её тень продолжала жить в душе Клетуса. Он ушёл, я набросилась на кашу; наверху скрипнула дверь, и через пару минут Сид, угрюмый и слегка синий с лица, появился на кухне в распахнутом халате. Увидев меня (похоже, он забыл, что я здесь), Сид молниеносно запахнулся, но я успела мимоходом заметить его худую безволосую грудь и белоснежное исподнее, явно сшитое из той же ткани, что и его бесконечные носовые платки. Под его глазами пролегли круги. Выглядел он измождённым. Сид налил себе воды, выжал в неё половинку лимона, выпил залпом. Заметив мой пристальный взгляд, сказал: – Я не пил. Клянусь Колодцем. «Я знаю, – написала я. – Но даже если бы ты выпил весь погреб – нет необходимости передо мной оправдываться». – Ты... Ты просто... – сказал он и запнулся, покачал головой, широко улыбнулся. Что - я? По дороге в «Фокусник» сердце у меня колотилось, я представляла различные сценарии развития событий, начиная от того, что прямо на пороге нас встретит стража, и заканчивая тем, что ночью Иона спился до смерти и вместо стражи там будет катафалк... Ничего не сбылось. Во-первых, на входе, как и вчера, стояла небольшая толпа, на этот раз состоявшая из обычных горожан – бывших посетителей «Фокусника», которым уже несколько дней отказывали в обслуживании за любые деньги из-за дефицита продуктов. Во-вторых, там была Лесли. – Нет, нет, нет! – говорила она, заслоняя собой дверь. – Не могу, честное слово, не могу. Мы и студентам его не отдадим, выкинем. – Не смейте! – крикнул кто-то. Неужели они говорили о хлебе?! Впрочем, это можно выяснить потом… Я бросилась к Лесли, бесцеремонно отпихивая людей. Она потеряла слишком много крови, ей нельзя здесь находиться, ей надо отдыхать! О чём она вообще думает! Но Лесли остановила меня жестом и безапелляционно заявила: – Я в порядке. Успокойся. Заходи. Он с тобой? Пусть и он заходит. Она на мгновение открыла дверь и буквально запихнула меня, а затем и Сида, внутрь. В нос мне ударил тяжелый железистый запах, который я безошибочно узнала, пускай в последний раз в лавку мясника я заходила еще в Штормграде. Все столы были уставлены деревянными коробками с сырым мясом. Все. Столы. Кровь стекала с некоторых прямо на пол. Иона стоял посреди этих макабрических декораций, сияя от счастья. – Каково, а? – воскликнул он, обращаясь к нам. Он не только был трезв и добр, он, похоже, напрочь забыл всё, что вчера произошло. – Рагу наварю, нормального бульону наконец-то. А это вот первоклассная вырезка! – Иона схватил какой-то кусок обеими руками и триумфально потряс им. – Пожарю! Немедленно! – Да-да, и налепишь равиоли… – сказал Сид, нахмурившись. – Откуда мясо? – Да какая разница? Ну, стража целую телегу привезла, отдала бесплатно. У меня тоже имелся вопрос. Но не «откуда мясо» (ответом всё равно было бы «снизу!»), а – чьё оно. Я подошла к ближайшей коробке, закатала рукава, осторожно пощупала. Пахло оно как говядина, только в разы интенсивнее, а цвет имело, как у оленины. Более того, перебрав куски, я заметила две странные вещи: во-первых, на этом мясе практически не было мышц. По сути дела, вышеупомянутая «вырезка» – то есть, чистая плоть без вкраплений жил и жира – преобладала, но ни в одной корове и олене её не бывает так много, недаром эта самая ценная часть туши. Во-вторых, с одного из шматов мясник не полностью снял кожу и, стерев слой крови, я увидела, что кожа эта… синяя?! Что ж, по крайней мере, это точно не человеческое мясо… Однако просто не может быть, чтобы какое-то животное имело настолько атрофированные мышцы, оно ведь должно передвигаться, хотя бы как-то задействовать лапы, копыта. Иона тем временем схватил одну из коробок и, всем своим видом буквально излучая счастье и довольство, направился на кухню. Я посмотрела на Сида. – Я знаю, чьё это мясо, – сказал он, будто прочёл мои мысли. – Пусть жарит. Пусть что хочет с ним делает. Надо нам их есть, пока они нас не съели.