Говори

Лес был пропитан запахом мертвечины. Старый шаман окопался на широкой поляне посреди него, и окопался в самом прямом смысле: вокруг бревенчатой избы, возвышавшейся на сваях, торчал свеженький частокол, окружённый глубоким рвом. Заключительный фрагмент рва копали вместе. Шанка – почему-то лопатой, Сид – все-таки магией, обугливая, вырывая и кидая комья промёрзшей земли прочь так яростно и злобно, что один, кажется, даже долетел до дымящейся горки костей поодаль. То были тролльи мертвецы, что приходили прошлой ночью; те, которых Шанка окончательно убил и поутру сжег. Только после того, как закончили копать и остались внутри – то ли в ловушке, то ли в безопасности, до ночи не разберешь, – Сид вспомнил про лошадь. Она лежала, мертвая и холодная, среди живописных сосен на опушке, ветерок не шевелил даже гриву и куцый хвост, разметавшийся по снегу. Лошадь довезла его ровно туда, куда надо, как будто знала, что дальше он может и сам; и откинула копыта уже тогда, когда Шанка, вооруженный громадной колотушкой и зачем-то еще двумя мушкетами, выскочил на крыльцо чужой, но справедливо захваченной в бою, избы, и завыл, будто был не коровой совсем, а натуральным волком. Кляча услышала вой, почти аккуратно уронила Сида в ближайший сугроб, и скончалась. Лошадь, которую Осидиус Эрона угнал у людей, была старой, убогой и не верховой. Он специально выбрал похуже: просто потому, что должна же быть хоть какая-то честь и достоинство, Саргерас все это подери. – Надо было суп из нее сварить, – сказал Сид, глядя на труп клячи, а потом сел на землю, прикрыл лицо руками и заплакал. – Не ем мясо, – равнодушно отозвался Шанка, совершенно безучастный к его истерике. – Есть бобовая похлебка. Будешь? Впрочем, «хватит ныть» он тоже не сказал, за что ему большое спасибо. Это такие места и такое время – все плачут. Если не плакать – сойдешь с ума. По крайней мере, Сид позволил себе так думать около минуты. Столько он отвел на позорную жалость к себе. После этого кивнул, встал, сказал, что да, будет, и пошел есть похлебку, пока Шанка обходил ров и сыпал в него щепотки какого-то порошка из поясного мешочка. В детстве, которое закончилось полтора века назад, мама рассказывала Сиду страшилки про оживающих мертвецов, и он обожал подобные истории: чтобы потом долго не засыпать, лежать, бояться, а, когда все-таки совладаешь с собой, отрубишься, утром вскочить совершенно другим, бесстрашным, полным странного, пренебрежительного оптимизма. Детство получилось счастливым и почти что безмятежным, юность – тоже. Потом пришли мертвецы. Мертвецы принесли смерть, разрушение, ужас, страх и долбаные мигрени. Сейчас Сид не стал ждать, когда они снова придут к нему домой и пошел к ним навстречу. Пошел, потом поехал, потом полетел, потом поплыл и снова пошел… Как сотни, а то и тысячи, других. Соплеменников, чужих; и уже не разберешь, в самом деле, где свои, а где нет… И не каждый мертвый – чужой. Номинально. Полная неразбериха. – Где Мариса? – спросил Шанка, когда Сид закончил есть. Сид не знал, как бы получше ответить на этот вопрос и при этом не пуститься в долгие объяснения, которых Шанка не любил и никогда не слушал. «Я не знаю и, кстати, она пыталась меня убить»? «Мне теперь решительно наплевать, где моя жена, надеюсь, ее сожрут живьем, и вообще лучше не спрашивай»? «Она сбрендила, хотя на самом деле проблемы у нас начались еще дома, но, клянусь Светом, это были проблемы совсем другого рода»? – Пошла своим путем, – сказал Сид наконец, после недолгих раздумий. – Пересекусь с ней потом. Со всем остальным – что на нее нашло, почему снова начала бить его, почему не ограничилась битьем, неумело пыталась задушить, а потом заколола ножом и бросила в лесу умирать, за что она убила свою собственную птицу, а его птицу угнала, как теперь относиться к людям, как различать чужих и своих, что происходит, Свет, в какое безумие он попал, – в общем, со всем этим он разберется потом. И, желательно, после горячей ванны. И в Даларане. Уже темнело. Здесь день длился, кажется, часов пять – по крайней мере, в это время года. Говорят, на самом дальнем севере светлого дня не бывает вообще. – Поспи, – сказал Шанка. – Скоро придут. Сам он закутался в какой-то дырявый плед и лег перед избой, у костра. Сид затворил за собой дверь и в душной, воняющей чужим потом, темноте на ощупь открыл ставни, зажег масляную лампу, чтобы было побольше света, и устроился на низкой лежанке у печи, подложив под голову бренные останки походного мешка своей жены. Он вспомнил, что в маминых историях ходячие мертвецы просто хотели покусать живых, чтобы превратить их в себе подобных. И что по ночам они выли от тоски, от невозможности снова стать людьми. То есть не людьми, но… Или они всегда были именно людьми? В самом ужасном случае они хотели расколоть твою голову, как арбуз, и вылакать твои мозги, если желали покушать. Эти, реальные и местные, отличались от своих сказочных версий разительно: они не кусать хотели, и даже не кушать. Они хотели жрать. Мозг их не интересовал: согласно наблюдениям (вернее, согласно свидетельствам чудом выживших вроде Шанки), они как-то не особенно интересовались жиром – ведь что, в сущности, такое мозг, как не кусок жира, – а любили те части тела, на которых больше мяса. На Сиде мяса было очень мало, а жира, кажется, не было вообще, но от этого он себя в безопасности не чувствовал. В конце концов, кости поглодать мертвецы, может, тоже любили. Пусть даже и двухсотлетние. Он вспомнил также и то, что на корабле придумал шутку: спросить у Шанки, не потому ли он так презирает людей, что люди едят говядину. Он поделился с Марисой, сам разразился смехом над собственной (невероятно милой же!) шуткой, но жена посмотрела на него, как на последнего идиота. – Недоумок, – сказала она после короткой паузы, чтобы исключить какие-либо сомнения в правильности истолкованного им пренебрежительного взгляда. – Нет, правда, почему ты ведешь себя как полный недоумок? – теперь она уже бормотала: – Зачем я поехала с тобой, демоны тебя побери, зачем… – Может, хватит? – зашипел Сид, но в этот момент к нему подошла какая-то орчиха и попросила выколдовать ей копченого бекона. Она, дескать, заплатит, вот деньги. Даже сверху накинет, если получится «с дымком от яблоневых дров». – Мой дорогой друг, – обратился к ней Сид как можно более вежливо, заправляя прядь выбившихся из прически волос за ухо, – вы ведь понимаете, что если я вам сейчас сделаю бекона, то потом надо будет всё равно поесть нормальной еды? В моей колдовской свинятине, позвольте заметить, не будет ничего, кроме иллюзии: ни жира, ни мяса, ни пользы. Вы же знаете это, я надеюсь? – Знаю, – пожала массивными плечами просительница. – Мне брат так и сказал. Но он сказал, что ты можешь делать любую еду, какую ни захотца. Что же они такие твердолобые, а. И прямые, как палка. – И вам нестерпимо захотелось бекона, – констатировал Сид, краем глаза наблюдая за тем, как жена удаляется вниз: несомненно, для того, чтобы запереться в их общей каюте. Куда он спустя пару минут начнет ломиться, потом угрожать, что бросится в воду и утопится, честное слово, ну вот честное слово; потом уговаривать, потом клясться в любви, верности и преданности до уже появившегося на горизонте гроба, потом обещать, что купит ей в порту новые кинжалы, что отправит ее обратно первым же судном, если она пожелает; после этого – обзывать её фригидной коровой и плоскожопой дурой, потом извиняться, потом… И дверь она ему не отопрет, и он снова уснет на деревянной лавке на камбузе или в трюме, в хлеву, в обнимку со своей птицей, по окончании долгой тирады на тему «только ты меня любишь, курочка моя». – Ну да. По вкусу соскучилась, – ответила уже начавшая терять терпение орчиха. – Так ты можешь или чо? Только тепленького чтоб. И хрустящего. – Могу. Пойдемте, наверное, на камбуз за тарелкой. И он галантно приподнял руку, приглашая даму пройти вперед. Дама не поняла. Или поняла, но совершенно не так как следовало бы. – Ну, пошли, – сказала она, не сдвигаясь с места. Да, разумеется, он на корабле, напичканном заматеревшими клыкастыми воинами, непременно зарежет эту брутальную дамочку, если она пойдет впереди, и ему это, без сомнения, сойдет с рук. Какой ум, какая предусмотрительность, какое доверие к новейшим и прекраснейшим союзникам… Нет, если как следует подумать, Марису можно было понять. Её можно, в общем-то, понять, если подумать совсем чуть-чуть. Он хотел в Даларан, чтобы там осесть и носу не казать; она хотела путешествовать по свету; он хотел ребенка, а лучше полдюжины, она хотела свободы; он утверждал, что сначала Его Грёбаное Высочество, а потом и временное правительство, приняли предложение Орды вовсе не потому, что люди такие расисты (это пропаганда!), а почти исключительно по географическим причинам, и любой мало-мальски разбирающийся в политике индивид это знает, Мариса же считала, что «ты кретин, люди – обезьяны, кальдореи – переродки». Дискуссия достигла точки кипения в тот момент, когда Осидиус Эрона напомнил супруге об этнографической части вопроса, которая выражалась в том, что это они с ней, да и их родители, и даже его чудом выжившая во время войны полоумная троюродная тётушка Лизель, вообще-то, переродки. Тогда-то Мариса и ударила его в первый раз – не так чтоб сильно, и не так чтоб больно, но ведь ударила же. В день отъезда все покатилось под горку, и конфликт с каждым днем обострялся, как лихорадка без лечения. Очень давно, ещё до раздора со старыми союзниками, Сид подслушал, как какой-то человеческий маг, гостивший в городе, рассказывал другу на рынке тканей, что супружеские проблемы решает бутылочкой вина на двоих и «сунув свою змею в дупло». Чудесный, наверное, способ помириться, если секс с женой не потерял смысл и какую-либо привлекательность лет эдак десять назад. И если благоверная дает доступ к телу. И если ты сильнее ее физически. И если вы поженились, скажем, по большой любви, дружбе да привязанности, а не по причине логики, договоренности и из прагматизма. Нет, прагматизм, конечно, работал довольно долго, из них вышли замечательные единомышленники, не раз выручавшие друг друга из передряг. Оба получили ровно то, что хотели: Мариса – деньги и почетный статус жены мага с уникальным талантом, востребованном ажно при дворе, а Сид – почву под ногами, причем во всех смыслах, включая и самый прозаический (ее папаша владел большим куском земли, которую не на что было осваивать). Ох, Свет, зачем он лежит и думает обо всем этом, ведь практичный Шанка велел ему спать и, конечно, был прав – надо, непременно надо послать все насущное куда подальше хотя бы на пару часов, подумать о журчащем ручейке, золотистых деревьях и порхающих птичках… Или об овцах… Какого черта Мариса забрала его сумку и птицу? Зачем, зачем, зачем? Сид зарычал и вскочил, потом одним движением стащил с себя соболиную шубу и бросил на лежанку. В хижине было жарко от натопленной печи и воняло, кажется, псиной. Почему псиной? И если здесь были собаки, что Шанка с ними сделал? А может, собаки тоже превратились в мертвецов? Мёртвые оголодавшие собаки хотели скушать вкусную корову, а корова оказалась злая и умная, раз их – колотушкой по голове, и в костерчик. – Отвратительный расист, – обругал Сид самого себя. Сколько раз повторялось: никого нельзя сравнивать с животными, независимо от внешности, это мерзко и несправедливо! По отношению к животным… Он снова вспомнил лошадь и решил ее похоронить. Если переживет эту ночь и следующую, и дождется транспорта, который обещал Шанка: сначала похоронит лошадь, а после – уедет. Он сел на шубу и посмотрел на неё неодобрительно: к чему это неуместное роскошество, если он не мерзнет, пока еще остаются магические силы? Но Мариса настаивала, что супруг должен выглядеть подобающим образом, не позорить ее, дочь аристократа, и следить за гардеробом даже на неотесанном диком севере. Это она купила шубу. Свет, да это она, наверное, убила соболей, которые на нее пошли. И Мариса же оказалась виновата – увы и ах для неё, не в гибели мужа, – в гибели его голубой шелковой рубашки. Сид внимательно осмотрел разорванный бок: никакая заплата не смогла бы спасти эту красоту, рубашка превратилась в тряпку. Однако его данный факт не успел взволновать. В этот самый момент он понял, что на месте, куда Мариса воткнула кинжал и душевно его повернула, нет ничего, даже самого маленького шрама. От воспоминаний о боли по коже пробежала дрожь, но то были лишь воспоминания. А ведь, даже если целитель хороший и сильный, шрамы некоторое время остаются, им нужно время, иногда достаточно длительное, чтобы исчезнуть… Несмотря на то, что эта бедная девочка спасла ему жизнь, он, кажется, напугал её до немоты. Она так и не сказала ему ни единого слова, не издала ни звука! В какой-то момент, бесшумно передвигаясь следом за ней и ее медленным бараном по опушке леса, Сид решил, что она, наверное, уже жалеет о своем минутном сострадании и никому о нем не расскажет. В какой-то момент, заметив приближающуюся к её стоянке рожу с топором (Свет, девочка, ну кто же такой здоровенный костер разжигает ночью на чужой территории!), хотел развернуться и уйти. В какой-то момент втайне, глубоко в душе, возненавидел себя за это желание. А потом – за то, что хотел выколдовать малину, а получилась морошка. Он в жизни морошки не ел, откуда, откуда оно взялось? Он шёл, шёл, шёл по лесу, сопроводив девочку огоньком, чтоб вывела его на какое-нибудь людское поселение. Он мыслил логически: если не ревет, значит, не потерялась; если у нее так мало припасов, что она ими делится, значит, ей недалеко ехать; и, может быть, там, куда она направляется, найдется какое-нибудь ездовое животное. Он не привык ходить пешком помногу и все ждал, когда разболятся ноги, когда голова начнет гудеть, а дыхание – сбиваться. Когда же весь ощутимый и неминуемый вред от кровопотери его догонит. Однако Сид чувствовал себя – бодрее некуда… И лошадь все-таки украл только для проформы. И для соблюдения условленных сроков. Шанка не любит ждать. Если прислушаться к себе, то ноги не болели и сейчас, спать не хотелось вовсе и не от злости и досады, а потому что сил было – хоть загребай лопатой. А сколько он израсходовал на копание рва? А когда в последний раз спал? Сид прищурился и почесал ухо. Что-то тут было не так, закрался, кажется, какой-то интересный аспект… Шанка постучал колотушкой по двери и громко сказал: – Идут. Интересно, Сид действительно пытался уснуть несколько часов и сам не заметил, сколько времени прошло, или же вправду задремал? Однако свет в окошке подсказал ему, что просто, видимо, данная конкретная партия мертвецов ночи решила не дожидаться. Надеть шубу или не надеть? Рукава закатать или не закатывать? Ладно, наденет. А закатывать не будет. Шубу не так-то легко прокусить, вот, может, она ему и пригодится. ~*~ Женщина кашляла. Она не переставала кашлять много часов, хотя я видела, что она старается дышать отрывисто, сдерживается. Не звук раздражал меня, нет, а тот факт, что я не смогла как следует помочь, довести дело до конца. Наконец я жестом попросила возницу остановиться; виновато улыбаясь, спешилась, подошла к женщине и, подняв руки, «полезла» в неё. Я не чувствовала никакой болезни, но там было что-то другое, какая-то преграда, доселе мне незнакомая, она вызвала у меня приступ тошноты и побудила сдаться; и это лишь напомнило мне о том, как я малоопытна, как ограничены мои способности. Я спрятала взгляд от нее и ее конопатого сынишки, мальчика лет десяти, и, качнув головой, признала поражение. – Ей бы горячего выпить, – миролюбиво предложил возница и вытер иней с усов. Было предложено сделать привал. Криг пошел сжёвывать торчащую клочьями кору мёртвого дерева; женщина послушно слезла с обоза и уселась смотреть покорным взглядом, как ее спутник умело разводит костёр, собирает в котелок чистый снег, бросает в него какую-то сушёную траву… Чай из сребролиста, наверное. Я решила воспользоваться моментом и немного поспать у огня, ведь ночью я почти не спала. Мне приснился странный сон. Я почувствовала – именно почувствовала, больше чем увидела, – присутствие двух фигур. Одна – кто-то большой, твердый, обладающий недюжинной физической силой, старый, молчаливый, скрытный и с сердцем, наполненным невысказанной печалью; другая – наглый, самовлюбленный до комплекса Бога, эгоистичный карлик, который тоже был старым, но как-то совсем по-другому... И если первый давно нашел свой путь – тяжелый, тернистый, но благой, – и следовал ему, постоянно принося личные жертвы и отказываясь от выгоды во имя благополучия других, то второй воспринимался как сконфуженный, потерявшийся индивид, совершавший одну ошибку за другой и не отдававший себе в этом отчета. Он шел по жизни, обвиняя во всех своих бедах других, снисходя до тех, кто к нему обращался, потому что на всех глядел сверху вниз, а себя почитал идеальным. Хотя на самом деле, в глубине души, не хотел быть таким, просто чувствовал, что должен, что иначе не выживет. Этот, последний, навевал ощущение чего-то знакомого. И вместе с ним – сочувствие. Хотя они оба вызывали сочувствие, пусть и несколько иного рода, ведь к фигурам стеной приближалось что-то страшное, чему они противостояли вроде бы вдвоем, хотя должны были бы – всем миром. Почему в такую ужасную, отчаянную минуту им никто не помогал? Почему все бросили их? И почему так разительно отличались их мысли, почему один думал о земле и крови, о детях и спокойном мире, ради которого можно и жизнь отдать, а другой – только о собственной шкуре и ещё, с нескрываемым раздражением, о какой-то безнадёжно уставшей, остервеневшей от скуки женщине? Кажется, во сне я напряглась, переключила восприятие, и немедленно поняла, что вижу ров, из которого вырываются языки пламени, над ним – висящие на частоколе синие кишки лошади, которая была мертва, но поднялась и пошла вперед по чужому зову; слышу жуткий вой и вонь от гниющей плоти, которая занимается огнем… Я услышала пронзительный детский крик и моментально разлепила веки. Ко мне тянулись руки, за руками – лицо, перемазанное в крови, и глаза. Белые, будто снег вокруг, безжизненные, мёртвые. Я не успела попятиться, только смотрела в них, скованная ужасом, а руки неминуемо приближались к моему горлу. Я поджала ноги, как будто рефлекторно пыталась в свою последнюю минуту принять положение эмбриона. Потом раздалось блеянье, труп отскочил в сторону, как тюфяк, и в следующую секунду его голову размозжило массивным копытом. Если бы я могла кричать, я бы закричала, но я лишь вскочила и принялась отряхивать одежду от воображаемых брызг крови и мозга. На меня ничего не попало, все осталось на снегу. Подумать только, и Леопольд предлагал мне продать его?.. «Криг…» – я протянула к нему руки, но баран, потоптавшись по остаткам черепа, уже безучастно отвернулся и пошёл дожевывать кору. Женщина была мертвой. Она была мертва уже тогда, когда мы покинули Приют Янтарной Сосны. И первым делом она, конечно, добралась до своего мужа... Или кем он там ей приходился. Может быть, просто потому, что он сидел ближе. Она перегрызла ему горло и, пока я спала и смотрела сны про чёрную стену и языки пламени, отъела часть лица и обглодала руку вместе с рукавом. Лошадьми она не заинтересовалась. Две мохнатые ломовые клячи стояли в упряжи на том же месте, с шорами на глазах, и беспокойно топтались. Ребенка я нигде не могла найти. Я бегала между деревьев в подступающей темноте, хрустела ветками и, кажется, плакала от бессилия, что не могу позвать его. Он был умным и прытким, если успел убежать. Что делают умные и прыткие дети, когда им страшно? Определенно не сжимаются в комок. Они бегут со всех ног, прочь, подальше, да? Или… Я подняла глаза. Мальчик успел вскарабкаться футов на восемь, и безуспешно пытался забраться на дерево еще выше, но, хотя руками он держался крепко, левая нога все время соскальзывала. Он глянул вниз в полном отчаянии, глаза его были наполнены слезами, из носа текло... Тут он встретился со мной взглядом. Я протянула к нему руки, но он упрямо покачал головой. – Нет, – сказал он. – Ты тоже! Кто знает, всё может быть. Я бы принялась уговаривать его, если бы могла. Сказала бы, мол, послушай, если я тоже, то почему этот добрый барашек меня не убил? Почему я не кашляю, почему глаза у меня не белые, почему нормально разговариваю? Не знаю, послушался бы он или нет. Одно я знала точно: если забраться выше ему не удастся, то долго оставаться в таком положении он не сможет, он уже начал пыхтеть от напряжения; не успел надеть рукавицы – они болтались, привязанные шнурками; руки мальчика мёрзли, ноги слабели. Мне оставалось только подождать немного, и он упадет в сугроб. Я скрестила руки на груди, вздохнула и осталась стоять под деревом, то и дело задирая голову. Мальчик устремил на меня еще один взгляд, полный отчаяния и вместе с тем – упрямства. Он, кажется, предпочтёт висеть, пока руки не отсохнут, чем сдаться. – Вот и стой, – объявил он мне. – Трупиха. Помнится, на возу лежала лопата, топор и еще какие-то инструменты помельче. Срубить дерево у меня не получится, и в этом нет никакой необходимости, так что топор мне без нужды, а вот лопата придется очень кстати. Я понадеялась, что мальчик не настолько глуп, чтобы, пока меня не будет рядом, спрыгнуть и убежать в чащу. Должен же понимать, что вдали от дороги, в лесу, мертвых гораздо больше… Так что я взяла лопату и принялась с трудом сгребать останки двух несчастных путешественников в одну кучу. Чувствовала ли я себя при этом бесчувственным циником? Немного, но, как я уже упоминала, обычно кровь меня не пугает, а эти люди, увы, не приходились мне родней, да и оплакивать кого-то в такое время – глупо. Они в лучшем мире, а мальчик-то здесь. Волноваться надо за него. Я обложила трупы хворостом, облила спиртом из фляги. Хвала Свету, костёр под котелком еще не успел угаснуть. Я подожгла факел, поднесла его к останкам, и они тут же занялись. Потом я вернулась к своим вещам, достала кусок сыру, сушёные фрукты, воду, и уселась на воз поесть, глядя, как горят. Запах мне не мешал, а сердце перестало колотиться как бешеное и било в грудь спокойным, размеренным ритмом. На меня напало духовное онемение, я не чувствовала ни сострадания, ни жалости, помнила только о потребностях организма. Я жевала фрукты, запивала обжигающе холодной водой и только когда уже почти насытилась, поняла, что снова плачу. Мальчик спрыгнул с дерева и медленно пошел ко мне. Я указала флягой на догорающие останки, потом на него, и сощурилась. – Нет, не родители, – верно понял он. Я качнула головой: а кто же? – Не понимаю я тебя, трупиха немая, – сказал он с отвращением, забрался на облучок и подобрал вожжи: – Поехали отсюда.