Белый барашек

Если б мог по луне гадать я… © Федерико Гарсиа Лорка

      Лес открывался счастливым.       Врывался однажды тринадцатым Арканом в жизнь счастливца, когда грудь его наливалась хмельным теплом, и наполнял выжженное собой. Своим запахом, привкусом хвои и звоном бубенцов над Морем.       Счастье — как взрыв кассетной бомбы; его осколки напоминают плавящееся стекло, и пространство вокруг дрожит тысячами костров. Лес приходит, когда от Войны остаётся дымное послевкусие копчёной рыбы и разреженный воздух, испещрённый следами снарядов. Лес заполняет пробелы, и там, где прижился его росток, навсегда остаётся след дальних прибоев. Самых же пропащих счастливцев Лес знакомит с Морем.       Море редко подпускает к себе людей, но света, который оно отражает, хватает на всю краткую человечью жизнь. Море разливается, щиплет кончики пальцев и иногда приносит остатки древней легенды.       Море живёт в Лесу. Лес живёт в Тагиле. Тагил дышит копотью и трамвайным звоном. ***       Весенними вечерами, когда небо тяжелеет лиловым и дышит на людей инеем со своей высоты, я любила садиться у берега и слушать. Когда Море было в настроении, оно со смехом выбрасывало мне под ноги обрывки парусов и лоскутки сказок. Если набраться терпения и не задавать вопросов, то, быть может, оно вздохнёт, поиграет флейтами и тихонько начнёт рассказывать. И уж тогда нельзя упустить ни слова. Море знает лишь три закона: оно не терпит вопросов, не повторяет дважды и никогда не говорит о себе.       Однако, пожалуй, всегда есть исключения из правил…       В тот предлунный час я припозднилась; солнца уже почти не было видно на горизонте востока. Море перекатывало свои переливы по круглым камушкам и словно чего-то ожидало. Когда я села на привычное место, оно таинственно блеснуло парой бликов и придвинулось. Я замерла: что-то в этом изгибе было особенное, непохожее на обычное Море. По хребту пробежали сотни острых снежинок, и всё замерло от предвкушения чего-то грандиозного.       На шоссе горизонта разгорался пожар, волны дымились брызгами, но сердце стучало ровно. Шторм был далеко за моими рамками, и со стороны было даже интересно наблюдать, как бушует эта масса. Где-то в пике этого ада, возможно, гибли яхточки и шхуны, урки и ладьи, а я была в безопасности, на твёрдом берегу лесного Моря.       Море молчало, только задумчиво играло каким-то голубым клочком ткани. Кажется, это была органза. Лёгкая, прозрачная, помнящая белые девичьи ножки под подолом. Приливы тихо шелестели что-то на древних языках, чертили руны на песке и выкладывали из раковин имена Богов. Я ждала. Буря вдалеке звенела колоколами гибнущих судов.       Заговорило оно, когда совсем стемнело. Веки уже опускались, а на голову словно надели свинцовый венок, и в отголосках далёких битв уже слышалось дыхание моего сна. Именно тогда до слуха долетел тихий голос прибоя, и видения, наполнявшие лунную дымку, разбились разом о грани Вселенной, что открылась мне в эту минуту. Сразу стало ясно: сегодня я услышу то, чего другие никогда не слышали.       И Море говорило, резонируя и замолкая временами, и мачты ломались к западу от заката… ***       Знаешь, у меня тоже есть начало… Короткой людской судьбе трудно это понять, но у всех морей оно есть: в подземельях, сочащихся влагой грунтах и солёных почвах рождается новое море, и всякий раз над ним собираются Боги, чтобы дать имя и начертать в бурунах святой Альгиз, оберегающий море от самой большой беды — от человека. Так было и будет, пока жив хоть один из Богов. Только одному морю так и не дали имени; Боги отвернулись от него — и теперь оно просто Море.       И Лес тоже был не всегда; он появился здесь парой столетий раньше меня, и из его недр вышла первая моя волна. Только Тагил, кажется, существовал ещё до рождения Вселенной. Но в те времена это был просто бетонный Тагил, не принадлежавший государству и области. Он был самостоятельным хрипло дышащим организмом, гонял клубки дыма от неба до Космоса и думал о чём-то своём. И почему-то именно здесь по воле Богов появился из семени росточек первого молодого Клёна…       Клён был прекрасен. Каждый десяток лет наполнял его силой, и к своему расцвету он стал крепким молодым деревом с гибкими ветвями и резными листьями, освещавшими дорогу счастливым путникам осенними ночами. Это было то живое время, когда молодость приносит к корням венки чувств, а ветви жаждут жизни — полной, каждой гранью отточенной жизни — и соки закипают с каждой прочтённой книгой сильнее. В этот период Клён с вдохновенной тоской слушал сказы странников, искавших тепла под сенью его листвы, о нордах и кующих медь византийцах, о древних чудесах и маленьких колибри. Пряными ночами на небо взбиралась луна, и все девять её лепестков освещали улицы; тогда Клён тянул ветви к ней и просил об одном: дай мне воздуха в перья; я облечу весь свет, и в сказочных битвах мои Боги возгордятся мною; я увижу сталь и олово, выпью эля — и тогда только смогу сказать тебе в лицо, что я жив!       Луна молчала; молчало и солнце, лишь сочувственно обнимало его лучами…       Как-то ночью, когда листва у Клёна воспылала особенно ярко — или ему так казалось потом, сквозь призму впечатлительной памяти — появилась Она. Возникла, как возникают обычно самые судьбоносные из женщин — из-за поворота, стуча каблучками и играя подолом платья голубой органзы (тут Море на миг притихло, и я глянула туда, где недавно дрожал небесный лоскут — но его уже унесло навстречу флагам). Льняные волосы сплетались с шёлковыми лентами в косу, а смелые зеленовато-синие глаза весело цепляли в ночном пейзаже самые тёмные его кусочки, складывая из них мозаику Её мира, дышащего полынью и дорогами.       Девушка присела в корнях Клёна и глянула вверх. Над нею была лишь густая рыжая крона, и чёрные пятнышки неба меж листьями казались бабочками на фоне раскалённой печи. Проливной огонь бросал на них свет, и они тихо хлопали крыльями на ветру. Клён подрагивал и наблюдал. Обычно тут появлялись высокие вечно пьяные древляне с медовыми волосами; они сразу начинали говорить так, будто годами скучали по речи — взахлёб, размахивая горячими руками и изредка замолкая, чтобы глотнуть эля. Она была другая. Она чувствовала его, знала, что он слышит, и не торопилась распахнуть ставни.       Клён протянул ей ветвь, и девушка с улыбкой прижалась к чешуйчатой коре щекой. Она поняла. Клён вдыхал Космос и выдыхал его нежностью, трепал светлые волосы и расплетал косу. Она улыбалась и говорила.       Девушка искала Овечку. Никто до Неё не упоминал о ней напрямую, но каждый из путников по-своему намекал на некую цель. Это и была Чёрная Овечка. Ни один из них не знал, где её искать, лишь эта девушка, так и не назвавшая своего имени, говорила о Море, в чьих водах она ходила. Она и не ведала, что Море родится только спустя века. Она так и не дожила…       Женщины исчезают быстрее, чем тает льдинка на горячей ладони ребёнка; Она растворилась в рассвете кубиком сахара, а Клёну остались лишь белая ленточка на кончике ветви и два слова: «Я вернусь».       Шли месяцы. На горячих листьях таял снег, капель играла на клавесинах крылечек, зной высасывал из сухой листвы жизнь. Клён считал Её шаги, укрывал белый шёлк от ветров и ждал. Осень догорала походными кострами, руны твердели на стволе, и всё меньше людей заглядывало в его уголок Тагила. Только луна, хохоча, каталась под куполом атмосферы, и лепестки её с издёвкой сыпали вокруг блёстками; они застревали в молоке и оставались в вышине до самого утра, пока солнце не отпугивало их от кленовых листьев. Был ноябрь — белеющий, кровоточащий, почти зимний. И ветры дули уже по-зимнему — норд-остами сжимали холодеющие огоньки листвы. Клён растерял всё бурление молодости и постепенно становился добычей морозов, что были моложе и шустрее. Мечты о сражениях и порогах далёких рек позабылись, а крона потухла и ночами отливала синим — кроме одной-единственной веточки с белой лентой на конце. Эта ветвь всё так же пылала; то, что раньше можно было принять за лесной пожар, теперь сжалось до лампады. Этим светом Клён согревал свою надежду.       Ленточка темнела. Ноябрь убегал. Она не появлялась.       В конце месяца, когда снежок уже щедро покрывал потускневшую траву, выдался один солнечный день — последний, когда тепло, уходящее в спячку, машет на прощание облачками. Людские дети выскакивали из бетонных громадин, как будто кто-то разбрасывал конфетти с обрыва; ветер прибивал их к трещинам, и скалы шумно чихали мириадами цветных точек. Дети играли в прятки и бегали наперегонки. Клён улыбался, укрываясь от студёного ветра.       К нему подбежала запыхавшаяся девчушка в жёлтой шапочке и укрылась за толстым стволом. Откуда-то донеслось: «Я иду искать!» Девчонка прижалась к коре всем телом, как будто старалась слиться с Клёном воедино. Как хамелеон — кто-то из прохожих рассказывал дереву об этих животных, которые, кажется, жили далеко за океаном.       Девочка слушала биение кленовых артерий и глядела куда-то вниз. Вдруг она присела и восторженно проговорила — словно скрипка запела в нетвёрдых детских руках: «Цветочек!» Действительно, у самого подножия Клёна устало клонила головку книзу ромашка, каким-то чудом пережившая холода. Девочка уселась на холодную окаменевшую землю и стала обрывать мятые лепесточки, приговаривая: «Любит… Не любит… Любит…» Клён слушал с интересом исследователя в незнакомых землях. Эти диковинные заговоры казались ему волшебством. Когда девчонка закричала «Любит, любит!», послышался топот, и вокруг клёна возникли другие маленькие фигурки. «Ася, выходи, я тебя нашёл!»       Когда ребята уходили, Клён тихо окликнул: — Ася… — Что? — та обернулась и со всей детской ясностью глянула на Клён. — А если ромашка сказала, что любит — это взаправду? — Конечно! — и, улыбнувшись во весь рот, она скрылась в гуще города.       Ночь была ясная, и луна, как обычно, дразнилась своим светом. Клён не спал, всё вспоминал… Асю, ту девушку, Овечку. Нашла ли Она свою беду? В какой стороне теперь ветер дышит в голубом подоле? И вернётся ли?..       Самая длинная и крепкая ветвь протянулась вверх, ухватилась за лепесток и дёрнула — тот оторвался и упал в траву: «Не любит».       Второй лепесток затерялся в корнях: «Любит».       Третий заблудился в листве: «Не любит».       Четвёртый ветер унёс на восток: «Любит».       Пятый закружился в воздухе и опустился на крыльцо одной из ближайших пятиэтажек: «Не любит».       Шестой лёг на провода, спугнув сонную пичужку: «Любит».       Седьмой скользнул вдоль по улочке, меж горящих окон: «Не любит».       Восьмой прочертил путь к северу, куда звали его песни молодых валькирий: «Любит».       Девятый укрыл собою ветку, на которой трепетала потемневшая шёлковая ленточка: «Не любит».       Лепестки кончились. Луна тихонько плакала; её круглые бока побледнели, а слёзы падали росой и индевели в полёте. Клён пересчитывал лепестки. Не любит.       Порыв ветра сорвал белую ленту, растрепал копну кленовых листьев и унёс его надежду к не потухшему закату востока.       Наступил декабрь, Клён окаменел в его льдах, замер истуканом, и соки его превратились в лёд. Пробежали январь и февраль, весна растопила снега, а Клён так и стоял, закованный стужей. Он не слышал рассказов и летнего смеха детей. Клён плакал, и его листва больше не меняла синеватого оттенка…       А спустя годы юная дева, обойдя весь мир и не отыскав своего Моря, нашла на месте старого друга плакучую иву, а рядом — сияющий алый лепесток. Она укрыла корни ивы своими волосами и уснула, оплакивая несчастного, не дождавшегося свою Чёрную Овечку…       Там, куда упали лепестки луны, вырос Лес. Позже белая шёлковая лента прочертила мой берег и родился я. Но Боги, разочарованные концом своего Клёна, не пришли ко мне. И теперь Лес освещает счастливых, как делал это молодой Клён, а я рассказываю им тёплые сказки.       А луна — так и осталась круглой и бледной. И всё скорбит о девяти гранатовых лепестках… ***       Море притихло, и я не смела разрушить ту струнку откровенности, что протянулась между нами. В воздухе ещё висело послевкусие легенды, а в паре десятков метров от берега неистовствовал шторм. Огромные волны поднимались и бились друг о друга, подходя ближе и ближе. Это было неважно. Луна выглядывала из-за обрывков туч, а мне всё мерещились огненные лепестки…       Воды, словно в бешенстве, пенились, и на горизонте кто-то, ухватившись за меридиан, поднимал их полотно, и роковая волна раскатом покатилась к сухому песку. За цунами запела одинокая виолончель, подгоняя низкими нотами страшную стихию.       Смешалось всё. Море подхватило, закрутило — бережно, даже любя — и повлекло за собой на восток. В глотку ударяла соль, и я исступлённо кашляла, всё поглядывая вверх, на луну. Я знала: Море не причинит зла…       Я брожу между бурей и штилем уже полвека, вожу за собою песни Моря и теряюсь из виду к ночи. Я нашла свою Овечку — Море, и теперь мне быть чьей-то Овечкой. В чёрной шерсти запутываются брызги и иногда — сны.       Когда-нибудь меня найдут, и этот бесконечный круг замкнётся. Уже совсем скоро.       Если услышите топот босых ног по трамвайным путям и разглядите рваную тельняшку сквозь гущу Леса — пожалуйста, скажите ей, что я жду. Передайте мои координаты: 98 градусов северной широты. 189 градусов западной долготы. Четвёртый лунный лепесток.