Константа

Home is everywhere your heart is, honey Дом там где твое сердце, милая, I can be that home if you please. Я могу быть этим домом, если пожелаешь. Roby Fayer — Ready To Fight (Ft. Tom Gefen)

Впервые Фитц встречает Симмонс в Академии ЩИТа, и он не ожидает от этого дня ничего особенного, кроме разве что встречи с доктором Франклином Холлом, известным в научном мире человеком; Фитц бы отдал последние деньги за одну возможность послушать хоть часть из его речей. Он пишет своей матери каждый вечер, и ее ответы полны любви и тщательно скрываемой тоски — их разделяют города, их разделяют страны, и это тяжело для них обоих. Он не разговаривает ни с кем, кроме нее, и одиночество наваливается тяжелым грузом на его плечи, но он продолжает бороться и отвоевывать себе место под равнодушным солнцем для матери, которая так много сделала для того, чтобы он просто мог. Она садится за вторую парту первого ряда, в то время, когда он прячется за последней — за кипой учебников и тетрадей для лекций, за собственным портфелем, за чужими спинами, — и надеется, что никто его не заметит. В кабинете душно, и его ладони слегка подрагивают от волнения, а галстук, который он нацепил, чтобы выглядеть хоть немного старше своих шестнадцати, затрудняет его дыхание. Она — накрахмаленный воротник рубашки под строгим джемпером, бледные руки и взгляд, путешествующий по кабинету с несдерживаемым любопытством. Ей едва ли больше его собственных шестнадцати, и это заставляет его сердце сделать небольшой кувырок — он не встречал здесь ровесников, только студентов хотя бы на два года его старше; он почти смирился с мыслью об одиночестве, но… Что заставило его подумать, что он сможет ее хоть чем-то заинтересовать? Она — отныне постоянно вторая парта на первом ряду, в переполненном кабинете; персиковые лепестки роз на губах, фарфоровая кожа, мягкие улыбки и тонкие запястья. Ткань удобной блузки, изящность линий тела, внимательные взгляды на преподавателя с места и аккуратный почерк в тетради для лекций. Ее зовут Джемма Симмонс. Она — кукольная вышивка на полотне ювелирной работы; волшебное сопрано, звучащее в стенах кафедрального собора, заставляющее склоняться в религиозном трепете самых убежденных атеистов. Ее редкий смех — волны в журчащей речке, омывающей берега отныне освященной земли. И весь образ ее — образ сошедшего с иконы идола. Она сама гениальность, в ее глазах порхает Психея науки. Ее ум — отточенная бритва, вскрывающая ему вены. Как он сможет с ней хоть когда-то заговорить? (Она любит с ним говорить, она смотрит на него так, будто бы он — единственное важное для нее открытие, и это заставляет кончики его ушей краснеть, и он часто несет околесицу только чтобы успокоить собственные мысли; ему работается лучше в ее присутствии, в ее присутствии становится лучше вообще все — он клянется, что она никогда не узнает об этом; он держит обещание годы и годы подряд). Когда его ставят к ней напарником в лабораториях, Фитц не может распознать — удача это или конкретный провал, потому что он не может найти достойных слов, чтобы поздороваться в ответ, и ее губы кривятся в обиде на его молчание, и она отворачивается от него с неловкостью в линии плеч. Они работают молча, потому что он боится сказать хоть слово и выставить себя идиотом перед ней — еще большим, чем он уже себя зарекомендовал, когда не ответил на ее приветствие, вытаращив на нее глаза и сдвинув брови. У нее две докторских степени, она гениальна в тех областях, в которые он никогда даже не заглядывал; она разрабатывает формулы, он делает вещи своими руками, она не поднимает головы, он не открывает рта. Он наблюдает за ней поверх защитных очков, когда неожиданно она разворачивается к нему и смотрит прямо ему в глаза. — Так дело не пойдет, — говорит она и поджимает губы. — Я не знаю, чем я вызвала у тебя такую неприязнь, но факт того, что мы не можем обменяться своими мыслями, не идет на пользу нашему проекту. И не знаю как ты, но я твердо намерена выполнить его на «отлично». Поэтому…. Может, попробуем начать все сначала? Он моргает. Вызвала неприязнь? У него? Она? Он должно быть выглядел в ее глазах не просто идиотом, а идиотом с ярко выраженной социопатией, и — Фитц может поклясться на собственной докторской — так оно и есть. — Джемма Симмонс, — говорит она, протягивая ему руку. Он видит нерешительность на ее лице, но она стоит и хмурит брови, будто приготовившись к его отказу. — Биохимик. — Леопольд Фитц, — наконец, отвечает он, и он ничего не может поделать с улыбкой, которая откликается на ее лице радостью. — Инженер. (Он разворачивается на кресле, когда она зовет его в лаборатории — лампы подсвечивают ее фигуру сзади, делая похожей на ангела, и он любит ее так сильно, что не может дышать; но он дышит, потому что каким-то образом он ей важен, и он не настолько эгоистичен, ему хватит и статуса друга; ему хватит чего угодно, пока она улыбается и сжимает его ладонь) Воспоминания накатывают на него волной, беспощадным цунами, и он кричит, падая на колени, и вокруг все сотрясается; стены дрожат рябью, будто все вокруг ни больше ни меньше — виртуальный мир. — Джемма, Джемма, — шепчет он. — Что происходит, почему мы снова…? — Фитц? Он открывает глаза через пару мгновений — столетий? — и вокруг нет ни намека на ее присутствие. Фитц не может вспомнить деталей, и с кем он разговаривал — лаборатория пуста, и на корешке проекта, над которым он трудится больше месяца, стоит только одно имя, и это имя его. Он не встречает ее больше ни в Академии, ни на улицах города, ни в любой точке мира, куда бы он ни отправился. Ее имя постепенно стирается из его памяти, и она становится мутным воспоминанием. Через несколько месяцев ему кажется, что все это ему лишь приснилось; через несколько лет он убежден в этом наверняка.

***

Впервые Фитц встречает Симмонс в кофейне промозглым и сонным утром, одной случайной неделей. В ноябре, в серой прохладе, в спешащем шаге, в хрустящих листьях под подошвой ботинок. И внезапно — цветочный аромат парфюма, что-то пряное и одновременно свежее. У Фитца захватывает дух и почему-то в ушах шумит, как при погружении на морское дно. (У него сводит кончики пальцев — он видит ее лицо будто бы через стекло, и ее пальцы дрожат тоже, и она рассказывает ему о первом законе термодинамики так, будто он не знает его наизусть; так спокойно, будто они не собираются здесь умереть) Взмах волос цвета ореховых деревьев; и перелетные птицы, с рыже-коричневыми боками, устремленные к югу. Взмах волос — червленое золото, и каждая отдельная прядь — терракотовая лоза, обвивающая запястье как в последний раз; и она расплетает кудри. И ее глаза — цвета янтаря и корицы, глотка бурбона в бокале и огня в камине, цвета топленого шоколада и осенних листьев в цветущем парке; и ее глаза цвета магии. И вся она — осень, распахнутая перед ним, вывернутая наизнанку; закрытая на замки, пропущенная через неизвестные коды. С независимым видом ожидающая своей очереди за стаканчиком чая, и глаза ее смотрят на него — случайно налетевшего на тонкую женскую фигурку впопыхах, да так и пропавшего в начале слов извинения — поверх экрана телефона, и руки ее теребят отвороты дымчато-серого пальто. И глаза их встречаются. Она отводит взгляд после одного бесконечно долгого мгновения, будто с усилием отворачивается к улыбчивому бариста и делает заказ. Фитц путается в словах, временах и смысле собственных фраз, когда заказывает привычный черный; он узнает ее имя, и это… сбивает с толку. Он придерживает перед нею дверь, пропускает вперед. Она мягко улыбается, склоняет голову, блестит непонятным взглядом по его щекам и… отворачивается, ослепляя его взмахом — этим странным взмахом — волос, больше похожих на шелковые ленты. Джемма, пробует языком по нёбу Фитц, сбивается с шага, сглатывает пряность одним могучим движением. И что-то такое есть в ее имени, потому что грудную клетку сворачивает волной нетерпения; сгибает и разгибает ребра, и по ним плещется ток. Он уверен, что произносил это имя ранее — он уверен, что всегда его произносил; это неизменная составляющая его собственной жизни; и это — невозможно. Они расстаются на перекрестке, когда Фитц поворачивает направо, а она — налево. Его ждет лекция для факультета физиков на своей кафедре, и он торопится успеть ко времени, но. Она выглядит одного с ним возраста, наверное. Фитц не знает точно, он не умеет определять женский возраст со всей это мишурой: косметикой, стрижками и прочим… Но ее глаза смотрят так, будто повидали половину земного шара и столкнулись с неизведанным: растерянно, но понимающе; это заставляет его застыть посреди переполненного проспекта, врезаться в спешащего клерка и обернуться на перекресток. Там предсказуемо никого не оказывается, и Фитц, почесав в затылке, отправляется в университет. Он возвращается туда завтра и послезавтра, он возвращается туда снова и снова, он возвращается туда до тех пор, пока не забывает о причине его ежедневных походов — неожиданно, спустя четыре с половиной месяца, он просыпается с памятью чистой, как белый лист.

***

Впервые (?) Фитц встречает Симмонс на побережье солнечной Италии, когда едет на научную конференцию по приглашению самого Старк Индастрис, в его дорожной сумке — смысл всей его жизни, работа последних семи лет. Она — медленный танец горя и печали, сумасшедшее кружение под музыку ветра и счастья. Горький привкус текилы на языке и сладость коктейля в бокале с высокой ножкой, хоть он и ненавидит дополнение к алкоголю, предпочитая ничем ничего не разбавлять. Три недели счастья — не безмятежного в своей радости, а скорее неистового, жадного, предчувствующего разлуку счастья. Симмонс любит лежать на постели, укрывшись тонкой простыней, как в единственное одеяние. (Ей все время холодно, у нее постоянно мерзнут руки, он бы провел вечность, согревая их своим дыханием, если бы мог; она целует его так, будто бы не может поверить в такую возможность, и это неправильно, потому что из них двоих он — единственный, кому настолько повезло) Он составляет из веснушек на ее спине и плечах звездную карту. Он отмечает каждую из них поцелуями. Он придумал с десяток-другой новых созвездий. Днем они изо всех сил стараются держать дистанцию, но выходит из рук вон плохо, потому что Фитцу слишком идет галстук, а Симмонс — тонкая шпилька. Они украдкой целуются в пустом зале для совещаний, и его руки проворно забираются под ее юбку, пока она прикусывает зубами чувствительное местечко на его шее. (— Это даже как-то неестественно, — говорит ему Симмонс. — Постоянно испытывать такую потребность. С точки зрения науки это можно объяснить сочетанием норадреналина, серотонина и допамина, что приводит нас к единственному возможному ответу… но мне не хочется об этом думать прямо сейчас, поэтому закрой мне рот поцелуем, пока я не разрушила романтику и не поставила нам срок в три или в четыре месяца. Ой, прости, кажется, я уже…) — Странное чувство, — говорит она ему. — Не хотеть кого-то покидать. (Он смотрит на экран компьютера, ощущая как разбивается его сердце, и это действительное странное чувство, но он не может просто нажать на «стоп»; она говорит об их первой встрече, и это забавно — то, как разнятся их воспоминания; у нее песок на лице, она прекраснее всех, кого он когда-либо встречал, — он пересек вселенную ради этого, он знает наверняка) Он думает, что ничего естественнее этого в мире нет. Да и не было никогда. — Я тебя знаю, — шепчет он ей, расцеловывая ее лицо, пока она жмурится от удовольствия, а он — еще от одного, сводящего кончики пальцев чувства. — Я знаю тебя, Джемма, но… Он просыпается от нетерпеливого звонка будильника; из его глаз вытекают морские волны. И он не понимает — почему.

***

Впервые (и это правда, правда, самый первый раз) Фитц встречает Симмонс в открытом космосе. В сотне световых лет от родной планеты, где-то в особо опасной туманности с невыговариваемым названием, на борту звездолета «Галактика», который забирает его научно-поисковую команду с планеты, подвергшейся обстрелу. Фитц встречает Симмонс на борту звездолета; и ее руки нежнее шелка касаются его поврежденных век, и он не должен ничего видеть кроме темноты и чувствовать помимо боли, но он знает, что ее глаза похожи на пшеничные поля на рассвете, и его подбрасывает на койке от желания их увидеть. И его лоб покрыт испариной — холодные капли струятся по вискам, западают в ушные раковины, щекочут кожу. — Не открывайте глаза, доктор Фитц, — приказным тоном говорит ему голос, но Фитц все равно щурится и вздрагивает от боли при взмахе ресниц. (В ней вся его вселенная. Мириады звезд закружены вокруг оси ее радужек, она его естественная гравитация — его притягивает к ней по умолчанию, всегда и везде) И звезды моргают со всех сторон — рассыпанные по небосводу блестящим бисером. Он открывает глаза, но его обнимает тьма, прижимая в самом тесном объятии; давит на веки, стискивает ребра. — У вас такие красивые глаза, доктор, — ошеломленно бормочет Фитц. — Вы такая красивая, знаете? Она смеется и говорит, что знать этого он никак не может, потому что беспробудно, безнадежно слеп. Ему и не нужно глаз, чтобы в точности воссоздать ее образ в своей голове, по звукам голоса дорисовывая каждый крохотный штрих. Эти истории написаны на его коже — древние как войны, разрисованные солнечным светом, созданные при вспышках тысяч сверхновых звезд, разбросанные веснушками по ее плечам, созвездия, из которых складываются в ее имя на протяжении существования мира. Он читает их бесконечность, он выучил их наизусть. Он забыл их, как он смог забыть? — Джемма, это ты? Их корабль содрогается двадцать три раза, прежде чем залп пушки вражеского судна попадает в топливный отсек, и все взрывается к чертям.

***

Леопольд позволяет себе маленький, почти незаметный выдох, как только открывает глаза. Ему снятся сны. Он наклоняется над микроскопом в лаборатории — яркой, но не белой, не кипельной белой, — чтобы взглянуть на результат соединения компонентов двух разных препаратов, и видит, как они взаимодействуют друг с другом: не подавляя, но дополняя; и это именно то, на что он рассчитывал; и это именно то, чего он — они? — пытались достичь… (Его нетерпеливо отпихивают бедром от стола, и на краткий миг его ударяет вспышкой узнавания и еще одним странным, неопознанным чувством; взмах волос у его носа — волос, собранных в строгий хвост) Леопольд глотает воздух и зажмуривается. Когда он открывает глаза — он один.

~~~

Женщина из его снов не имеет лица. Он не помнит ее лица, когда просыпается. Он помнит лишь ощущение ее рядом с собой — будто кусочек пазла, недостающий в его мозаике. Чувство потерянной связи, значительной настолько, что кровь замерзает в жилах; он не говорит Офелии об этом — по какой-то причине только об этом он ей не говорит. (— Здесь совершенно нечего обсуждать, — Голос звучит в его голове — звенящий от напряжения, и он может предсказать, на каком моменте, с точностью до секунды, интонация взлетит вверх. — Команде не требуется твое присутствие, и эта миссия опасна, и ты мне нужен в лаборатории, и это бог знает где, и — кровавый ад! — почему ты смотришь на меня так, будто я убила твою обезьяну? Он не может сопротивляться тянущей уголки губ в разные стороны улыбке — то, как она скрещивает руки на груди, то, как пристукивает ногой по полу, то, как поджимает губы, которые уже готовы вот-вот сложиться в привычное «О, Фи…») Его зовут… — Леопольд. У Офелии гладкая, тонкая, почти пергаментная кожа. Он ведет по ней своей ладонью с торжествующим благоговением, и она щурится на него — прекрасная до совершенства, застегнутая на все пуговицы, пугающая в своей власти. Она целует его губы с уверенностью, от которой мурашки начинают движение в знакомом марше, складывающемся в ее имя, и… Он мог бы сделать для нее что угодно. Он бы убил ради нее. Он бы пересек вселенную, чтобы ее найти. Последний факт всегда заставляет ее улыбаться, и поэтому он повторяет его как можно чаще — у нее красивая улыбка, к которой он любит чувствовать свою причастность. Она не часто засыпает рядом с ним, он может пересчитать по пальцам каждую из ночей, но что-то меняется прямо сейчас, потому что она приходит третью ночь подряд и целует его почти с осязаемой жестокостью — они обмениваются синяками, и это успокаивает ее лишь на несколько часов; он не может заснуть, по какой-то причине он никогда не может заснуть рядом с ней. Он чувствует себя разбитым, но не подает вида, потому что эмоции подобные этой из него давно уже вытравил отец. Офелия встречает его в своем офисе. Офелия не встречает его в своем офисе, потому что она отсылает докладчика, прерывая его на полуслове, как только видит его. Она обеспокоена. Он может и не может понять ее обеспокоенность — слухи о диверсантке, затеявшей — какая нелепая глупость — что-то против их организации достигли и его ушей, но что может сделать один человек против такой громадной империи? Что может сделать один человек, если они сумели подавить сам ЩИТ? Кто она такая? Офелия смотрит на него особым взглядом, когда он спрашивает ее напрямую, и он впервые видит в этом взгляде неуверенность. Фотография, которую она ему показывает после долгой заминки на экране планшета, снята издалека: молодая женщина, с испачканными кровью и землей лицом и волосами, открывает дверцу машины. Леопольд берет в руки планшет, чувствуя взгляд Офелии на своем лице — ожидающий непонятно чего; она всматривается в него так, что он почти чувствует скрип собственной кожи. В висках стучит. Неизвестно от чего. — Она строит козни против меня, — Голос Офелии почти неуловимо срывается, прежде чем обрести твердость. — Я должна найти ее и всех ее сообщников. Леопольд пожимает плечами. — Я отправлю команду.

~~~

Чем больше он смотрит на ее фотографию, тем больше у него болит голова. Она смотрит на него с экрана монитора, и его глаза цепляются за черты ее лица и за дружелюбную улыбку, и за дату ее «смерти». Он, конечно, подходит к делу со всевозможной ответственностью и находит ее досье: Джемма Симмонс, одиннадцатое сентября восемьдесят седьмого года, две докторских степени в возрасте шестнадцати лет, студентка Академии ЩИТа (он бы учился вместе с ней, если бы не его отец), взгляды противоположные всему, что проповедовала ГИДРА, уличена в связи с запрещенной организацией, убита при нападении на Академию, когда вместе с повстанцами пыталась защитить остатки ЩИТа. Какая глупая… смерть. Что-то скручивает его внутренности, и это… гнев. Да, гнев — Леопольд бы узнал его где угодно; именно гнев заставляет его мозг работать, именно гнев помогает ему придумывать новые и новые способы наказывать нелюдей и предателей — всех, кто осмелился помешать планам его Мадам. И его планам, конечно. Но что-то есть в ее лице. Леопольд списывает это на неприязнь к нелюдям, а она определенно нелюдь, если оказалась жива вопреки всем фактам, но Офелия говорит, что она из Другой реальности, и это… выбивает его из колеи. Офелия не распространяется особо о Другой реальности, вопреки его осторожным расспросам — ее прошлое слишком болезненно, чтобы вспоминать о нем, но это место, из которого она пришла… Возможно ли, что та, Другая сторона, могла влиять на их мир? Возможно ли, что та, Другая сторона, могла бы каким-то образом объяснить его сны? Возможно ли, что эта женщина могла бы… сделать что-то? Влезть в его голову? Спутать его мысли? (Объяснить его сны?)

~~~

У него нет времени предаваться размышлениям, потому что они выходят на след. Находка… сбивает с толку. Леопольд испытывает ощущение, что весь его мир в последнее время восстал против него, с каждым часом вознамерившись по кусочку выбивать землю из-под его ног. Но напротив него стоит женщина с лицом идентичным Офелии — не таким прекрасным, но все же, без сомнения, это ее лицо; рядом с ней — человек, утверждающий, что окружающий их мир не реален, разговаривающий с ним так, будто бы они знакомы, и он знает, что это ложь, — он не чувствует даже проблеска узнавания. Когда он направляет дуло пистолета на женщину с лицом Офелии, на лице человека впервые возникает страх. Леопольд знает, что такое страх — он привык с ним работать. — Та женщина, — говорит Леопольд. — Джемма Симмонс. В глазах человека появляется надежда. Офелия напряженно зовет его по имени, и это впервые не заставляет его даже посмотреть ей в лицо. — У вас была любовь, — говорит Рэдклифф. — Нерушимая. Фитц, которого я знал, чуть не утонул ради Джеммы. Он пересек вселенную, чтобы ее спасти. (Он сжимает ее пальцы изо всех сил — от этого зависят их жизни: обе — если она не будет жить, мир буквально потеряет смысл, он отказывается жить в этом мире, он не допустит ее смерти, пусть даже это разрушит границы вселенной; все остальное может сгореть в огне) В его голове раздается гул. Леопольд просто хочет, чтобы гул прекратился. Он хочет, чтобы все было как раньше. Он больше не хочет снов, новой информации, странных мыслей — это делает его слабым; его отец ненавидит слабость — это напоминание бьет током по мозгам. Он стреляет. Больше для того, чтобы заглушить женский крик в его голове, неустанно зовущий его по имени, он жмет на курок. (Она кричит, кричит, и он бы сделал все что угодно, чтобы она прекратила кричать; она кричит со дна океана, с другой вселенной; он без колебаний отдает за нее жизнь, он привязан к стулу, пока она страдает от рук…) Она кричит его имя прямо сейчас, появившись из ниоткуда, и ее лицо мокрое, и дорожки слез по щекам вот-вот превратятся в морские волны и утопят его, и отнесут на дно. Кровавый ад. Он не сводит с нее своих глаз, и ее глаза прикованы к нему так, будто он — самое драгоценное, что есть в ее жизни; будто он — самое большое ее разочарование; будто она любит его настолько, что боится отвести взгляд. Никто никогда не не смотрел на него так. (Он теряет ее раз за разом, в каждой из реальностей, в каждой из вселенных, словно против них воюет сам космос; будто они кем-то прокляты, будто расплачиваются за свои грехи) Он забывает и о мертвом теле рядом с ним, и о пистолете в своей руке, и о том, что над головой летят пули — ГИДРА и ЩИТ — это противостояние бесконечно; у столкновения же их взглядов нет начала и нет конца. Он ненавидит ее каждой клеточкой своего тела, его потряхивает от желания и невозможности доказать ей свою ненависть. Он ненавидит ее жгуче, до больного извращенным способом; он ненавидит ее так, что может поклясться — он почти ее любит. Он может поклясться — она любит его тоже.

~~~

Леопольд вымещает свою злость на человеке по имени Рэдклифф, и это не заставляет его успокоиться, а страх — исчезнуть. У него ботинки испачканы в чужой крови, и вид крови, раньше не вызывавший никаких эмоций, теперь заставляет испытывать отвращение. (Он не может выкинуть из головы ее лицо, и ее взгляд на него, потому что она никогда не выглядела так, будто в нем разочарована; он что-то теряет, он теряет что-то прямо сейчас, прямо в этот момент)

~~~

Они упускают ее, но находят ее сообщников. Одного из, но это лучше, чем ничего. При достаточно грамотном подходе Леопольд уверен, что информация будет добыта — у него в кармане есть не один туз. Его несколько удручает тот факт, что сообщником диверсантки оказалась Скай, к которой он всегда относился достаточно… Она усмехается окровавленным ртом. У нее заплыл глаз — фиолетовые потеки, засохшая кровь, опухшее веко. У нее спутанные волосы, которые она убирает с лица, открывая скулы. — Ты не знаешь ничего о ней, — Скай сплевывает кровь на пол. Кашляет. Он равнодушен.— И посмотри в кого ты превратился. Ее бы стошнило от одного взгляда на тебя, но тебе… тебе плевать, да? Как тебе может быть плевать, когда она… — Она закрывает глаза. Выдыхает. — Фитц, это же Симмонс. Ты не можешь так поступить с ней. — Я могу поступить так с кем угодно. Что насчет тебя? Она держится за треснувшее ребро. — Когда-то я не могла понять, почему вы так быстро меня простили после инцидента с Хайвом — все те вещи, которые я творила… Я не находила себе места. Боги, знал бы ты как я ненавидела саму себя. Но ты и Симмонс были рядом со мной, несмотря на все, что я сделала. Несмотря на то, что я сделала с Маком, и на то, что я чуть было не убила тебя. Теперь я понимаю. Это не ты. Все, что происходит сейчас с тобой — это не ты. Так, что… Я прощаю тебя. — Она смотрит ему в лицо уверенно и непоколебимо. — Что бы ни случилось, я прощаю тебя. В ее словах нет ни грамма здравого смысла. В ее словах нет ни намека на нужную ему информацию. И что-то подсказывает ему, что как бы они ее ни пытали, она не выдаст им даже крупицы. По своей воле. Но он знает, что нужно делать, чтобы эту волю у нее отнять. Он выходит из камеры, захлопывая за собой дверь. Он слышит ее крики и надеется услышать треск ее костей.

~~~

Ночью женщина из его снов обретает и голос, и лицо. (Он видит ее лицо, как свое собственное, будто бы смотрит в свое отражение; это всегда было о них — две половинки одного целого, один идеально настроенный механизм, одна частота, одна мелодия, продолжение руки; ее губы — теплые, ее руки — холодные, ее ум — блестящий; ему слишком, это невозможно — то, как ему везет) Она смотрит на него укоряющим взглядом до тех пор, пока он не открывает глаза.

~~~

Утром он снова приходит в камеру, в которой держат Скай — нелюдя, предателя, лгунью, диверсантку, угрозу из другого мира — и говорит: — Расскажи мне о Джемме Симмонс. Скай хохочет ему в лицо.