Угольно-белый

      Он всегда по библиотекам прячется. Взгляды прячет, эмоции на грани истерики, пустые слова. Скрывается за каждым из этих книжных томов, покрытых вековой пылью. Аккуратный до безумия, с бледными длинными пальцами и антрацитовыми волосами.       В последний раз он читает «Евгения Онегина». Перечитывает строчку за строчкой, водит аккуратно стриженными ногтями по чернильным буквам, чувствуя себя Татьяной. Живущий книгами и мечтами (где-то в душе), замкнутый и нелюдимый почти, чувствует себя жалким в последнее время.       Он ведь раньше был сильным. Хитрым, умным, потрясающе-молчаливым и привлекающим внимание одним лишь только темным взглядом.       Был. Своего Онегина встретил.       Он ненавидит ее. Ненавидит каждым взглядом, каждым вздохом, каждой косточкой, ненавидит-ненавидит до этой странной, почти ненормальной приторно-горькой зависимости, до сорванных связок и сбитых о стену костяшек пальцев.       Ненавидит в каждом слове. В каждой б у к в е.       И она везде. Везде, кроме библиотеки.       И имя ее — насмешка судьбы.       Горькая и ехидная, как и все в его жизни. Такое блеклое и пустое, ненужное, с едва заметными просветами и безнадежное.       Он и сам безнадежный.       Безнадежно-влюбленный.       Ненавидит. Ненавидит Гроттер каждой частичкой самого себя, до иррационального отвращения.       За шуршанием страниц проходят бессмысленные дни в холодной, сырой библиотеке. Полумертвой, пустой, пропитанной едким дымом его сигарет и сиплым кашлем на грани понимания происходящего.       Он здесь прячется-и-прячется. А она его всегда находит.       И в этот раз.       Врывается шумным рыжим ураганом, сносит книги с полок, ломает его обыденность, л о м а е т. Шумит разговорами по телефону с этим парнишкой ее нелепым, садится в соседнем читальном зале, так что ему видно ее среди стеллажей. Думает — специально. Специально приходит, мешает, рушит все, весь мир его по кусочкам крошит, не задумываясь.       И однажды он не выдерживает. Ловит этого мотылька за тонкое запястье у дверей читального зала, прижимает к стене и смотрит. Глядит в эти глаза цвета заледеневшего моря и не понимает.       Ненавидит.       Все также.       Вырывает его из самого себя одним лишь взглядом, и он буквально вбивает ее острые плечи в стену. Целует. Ее губы на вкус, как крепкое вино. Терпкие.       И вкус оседает на дне гортани.       Невероятная.       И невероятно острая.       Отвечает, реагирует на его поцелуи так же остро, врываясь языком в его рот.       Он ее ненавидит.       Ненавидит за то, что с ним происходит по ее воле.       Сумбурно, неправильно, иррационально, — вертится в голове. Она больше не может — ломаться, пока он застывает во льду своей ненависти, держать свою пылающую любовь внутри, пока он замерзает в снегах одиночества. Она так надеется, что сумеет согреть его, поддержать и встать подле — не как такая же мрачная затворница библиотеки, как защитница от его кошмаров во сне и наяву.       Он сминает ее надежды рваным поцелуем, сминает, как и ее тонкий свитер, что не греет совершенно. Его прикосновения — греют.       А его воротит. Воротит от всего происходящего, и он сгорает в своей слепой полу-ненависти, прокусывая до крови ее губы, оставляя сотни синяков по бледной коже, стягивая широкий свитер с узких, угловатых, бледных веснушчатых плеч.       И вдруг потом все прекращается.       Слепая одышка.       — Думаю, теперь мы можем быть официально знакомы, — голос у него хриплый и прокуренный. И снова почему-то вдруг самоуверенность на грани безумства. Змеиная хитрость в каждом движении. Но — контрастная нерешительность.       Он сердце вырвать может — и в ладошки ее хрупкие, маленькие, сильные вложить. Довериться — и неважно, раздавит или нет, лишь бы ощутить хоть на мгновение, что не покрыта она внутри коркой твердого льда. Для него — льда. Ведь для других она всегда теплая, опаляющая, сжигающая в своем ярком пламени.       — М-мне казалось, что мы уже были представлены.       — Недостаточно хорошо.       Гроттер застывает, цепляется взглядом за его взгляд, смотрит снизу вверх так, что не поймешь — ожидать от нее хука с левой или робкого поцелуя. Молчит, кусая губы обветренные, треснувшие в двух местах.       А потом разом — движением слитным, единым — выкручивает запястья, нападает-припадает к нему, вгрызается в рот, наседая. Волчица — дикая, необузданная, снова дикая.       Всегда горела ярким пламенем, всю свою жизнь.       И он горел холодным синим пламенем.       Перегорели. Перегорели тот этап.       И теперь слабым сиянием освещая темноту — вместе. Кусая чужие губы до крови, оставляя фиолетовые бутоны синяков и алые засосов, сжигая друг друга друг в друге.       Так нереально.       Он ненавидит ее.       Ненавидит за то, что только сейчас узнал, сколь дурманят ее терпкие, с нотками цитруса и вина поцелуи.