Преодоление

Отчаяние Атоса сменилось затаенной печалью, которая еще обостряла блестящие качества его ума. Поглощенный мыслью о данном им обещании и о принятой на себя ответственности, он последним ушел к себе в комнату, попросил хозяина гостиницы достать ему карту этой провинции, склонился над ней, изучил нанесенные на ней линии, выяснил, что из Бетюна в Армантьер ведут четыре разные дороги... «Я не смогу этого сделать...» - стучала в висках одна и та же мысль, заглушая все остальные размышления и отдаваясь тупой болью в затылке. Как безумный мотылек бился в тускло освещенное единственной свечой окно, так и эта назойливая мысль вытесняла все прочие... Атос апатично сознавал, что не в состоянии побороть ту внутреннюю дрожь и страх, которые нарастали с каждой минутой, с каждым мгновением его скорбного пути к намеченной цели. Казалось, что он сознательно блуждал по плохо освещенным луной улочкам Бетюна, не желая найти нужный дом. Заблудиться, забыться, припасть пылающим лбом к холодной влажной стене какого-нибудь трактира, а потом, выдохнув, войти и утопить остатки ненависти в вине. Простить? Но как теперь-то? После всего свершившегося... Но только бы не видеть еще и этого человека, не встречаться глазами с тем, кто тоже потерял так много из-за этой женщины, с тем, кто самолично выжег на ее плече то, что стало проклятием в жизни стольких людей. А потом она... лицом к лицом с ней. Опять. Невыносимо. Атос, закутавшись в плащ, бродил по улицам, неумолимо приближаясь к предместью, расположенному на окраине города. На одном из поворотов в темноте кто-то зашевелился и сделал шаг ему навстречу. Атос, остановившись, автоматически сконцентрировался и положил руку на эфес. В свете луны нарисовалась фигура, закутанная в какое-то разномастное тряпье, бесформенная, но подвижная, с тускло поблескивающими глазами. - Не подаст ли благородный господин пару монет на похлебку и кусок хлеба? - послышался глухой мужской голос с характерным для этой местности выговором. Не убирая руки с эфеса, Атос сделал шаг в сторону так, чтобы луна меньше освещала его фигуру и тихо сказал: - Если ты мне поможешь.... - Господин кого-то ищет? - хрипло, но вполне мирно спросил попрошайка. - Да. - коротко ответил Атос. - Мне нужен дом палача. Ты знаешь как к нему пройти? Нищий резко отшатнулся от Атоса и снова оказался в тени стены, в которой доселе прятался. Оба молчали несколько секунд, не видя друг друга. - Это проклятый дом. Никто не ходит к бетюнскому палачу, господин. И вам не советую. Грех это. - Готов ли ты согрешить за один экю? - Иуда согрешил за тридцать серебренников. - с явной ухмылкой сказал нищий, приободрившись, и снова вышел на свет луны. - Я не первосвещенник, а палач не Иисус. Покажешь дорогу — получишь монету. - холодно ответил Атос, сделав движение, чтобы продолжить путь. Нищий пошел рядом молча,потом слегка обогнал и возглавил шествие. К Атосу снова вернулась пульсирующая мысль «я не смогу это сделать, не смогу...». Перед глазами внезапно, как мимолетные вспышки света, появлялись картины из прошлого. Не единые в своей композиции, а будто бы кто-то нарочно разорвал полотно красивой картины и показывал ему обрывки. Сознание смеялось над ним. Женская ручка в бархатной перчатке, невыносимо изящная с длинными трепетными пальцами... белокурые локоны, выбивающиеся из-под новой шляпки... смех-колокольчик... ровные зубки, как перламутр в очаровательной улыбке, которая сводила с ума... талия, которой не нужен был корсет... надо же, руки еще помнят, как это — обнимать ее трепетный стан... И туман, туман в голове от каждого прикосновения, каждого взгляда, слова, жеста, аромата, мысли... Черт побери, ему казалось, что он забыл это опьянение, это помешательство, эту невыносимо сладкую боль обладания любимой женщиной, лишающей остатков разума и заполняющей собой всего тебя... Забыл, потому что ненависть, холодная и цепкая, почти как смерть, да что там... это и есть смерть. А потом горе, непреодолимое горе потери, но уже не конкретной женщины, а себя самого, любви такой сильной, что хотелось кричать, как от боли. И, наконец, душевная пустота, которую ни молитвой, ни вином не утолить. И гордость. Родовая гордость. Та самая, которую забыл, которую предал ради любви к неравной, к недостойной. И поплатился жестоко. Господь не даром создал эту касту и отделил ее от простых людей, не даром поставил над ними всеми короля, не просто так сотворил обжигающую вены благородную кровь. Фамильный герб, гордо и красноречиво молчащий о том, что он выше даже Бурбонов, немым укором колол сердце. И если на плече Его Погибели была выжжена лилия, то на его сердце был выжжен фамильный герб. «Мы оба были меченые...» - мелькнуло в голове Атоса. Оба преступили черту, за которую нельзя было преступать ни при каких обстоятельствах. Так ли виновата она в содеянном? Или это Бог покарал его за то, что он пал, предав честь и память предков? А она всего-лишь инструмент в мудрых руках Всевышнего? Почему тогда его разум был так затуманен, что родовая честь стала ничем в сравнении с этой страстью? «Боже, сколько вопросов, на которые у меня нет ответа....» - мысленно простонал Атос, проведя холодной рукой по лицу. От прикосновения холода собственной руки он вздрогнул. «Я не могу сделать этого...» - снова затрепыхалась, как подстреленная птица, мысль. «Я не могу НЕ сделать этого...» - глухо отозвалась, загнанная в угол во время этого тяжелого внутреннего диалога, Честь. «Слишком много, слишком... она переполнила чашу... не сделать этого теперь, когда есть возможность, значит лишить себя чести повторно. И навсегда! А это смерть. Есть ли то, ради чего стоит жить мне, принеся ее в жерту? Есть ли?...Будет ли?...» Нищий внезапно остановился как вкопанный, и Атос, полностью погруженный в свои тяжелые думы, чуть не наткнулся на него. - Там. - Рука взмахнула в сторону уединенного, унылого, стоявшего отшельником, домика. Атос протянул своему случайному проводнику обещанную монету, и тот со всех ног бросился бежать прочь, быстро скрывшись за поворотом. Атос еще какое-то время слышал гулкий звук удалявшихся шагов. Он стоял в нескольких десятков метров от дома бетюнского палача и впервые за несколько лет ощущал столь непривычную для него нерешительность. Он будто прирос к земле и не мог сделать шаг. Если бы в этот момент друзья могли увидеть его, они не узнали бы в этом человеке своего всегда невозмутимого, хладнокровного и мужественного старшего товарища. Мучительное выражение легло на красивое, благородное лицо Атоса, будто бы его внезапно пронзила острая зубная боль. Почти со стоном он пересилил себя и пошел к двери дома...