Противоположности

Черными росчерками с запекшейся кровью поверх, с запахом выстрелов в воздухе, с определенной свободой в легких, зажатых в плотную клетку ребер, сковывающих и напоминающих о границах этой свободы. Глотка хорошенько проспиртована и прокурена. В клубах музыка долбит по барабанным перепонкам, дышать нечем, очередная легкодоступная трется рядом. Он не бегает и не прячется таким образом, он живет так; по крайней мере, самого себя в этом убедить получается превосходно. Запах алкоголя, пота, туда же духота — все это вполне можно назвать весельем, если приправить сверху громкой музыкой и постараться отключить мозги, постараться не думать, что кластеру практически постоянно грозит опасность. Единственное — Вольфганг не напивается до соплей. И плевать, что последнее время особенно хочется. Так, чтобы рухнуть где-нибудь на кровать и не вставать. Чтобы ноги не слушались, а мозги совершенно не соображали. Хватает уже того, что Уилл постоянно на наркоте, что до Уилла почти не достучаться. Потому, наверное, чего-то подобного Вольфганг себе и не позволяет. Нет, он совершенно не чувствует свою ответственность. Из всей восьмерки он, пожалуй, один из самых безответственных. Кала никогда не появляется в подобные моменты, не пристыжает его одним своим видом. Не смотрит на него как на последнего ублюдка, каким он по сути и является, каким он пытается выставить себя перед другими, практически перед всем миром. Кала проскальзывает неуловимым видением, когда он вылизывает шею какой-то шлюхи, на мельчайшую долю секунды допустив мысль, что лучше бы здесь была она. И так же быстро испаряется. Либо он не хочет, чтобы в такие моменты она была у него в голове, либо она и сама понимает, что ничего хорошего не получится, что им обоим нужно пространство. Потребности никто не отменял, а убеждать себя в несущественности собственных чувств вошло в привычку точно так же, как и чуть что страховать Сан, которая постоянно в смертельной опасности. Наоми клацает пальцами по клавиатуре слишком громко, иногда кажется, что она живет на чистом кофеине и не спит сутками. В ее случае хакерство — настоящее призвание. Кафеус порой сигналит так, что голова начинает болеть. Особенно после очередного рейва, когда мозги и так плавятся от похмелья. Прополоскать рот рвотой, вытереть тыльной стороной ладони, взглянуть всего лишь раз на заснувшую рядом, чье имя он и не помнил никогда, вспоминать тем более не собирается. Подобрать трусы с пола, борясь с желанием закрыть глаза, наорать на Наоми за то, что так звучно стучит по клавиатуре с самого утра, забрать у Лито выпивку со стола и не вставать с кровати пару суток. Мысленно поблагодарить Райли за то, что не позволила ему пойти в первый попавшийся клуб с отстойным диджеем, а будто случайно подтолкнула в нормальный. Жить нормальной жизнью и не зацикливаться не получается уже давно; зато прикидываться, что все идет по прежнему сценарию, на самом деле, достаточно просто. Совершенно случайно он проходит мимо столовой Калы. Она завтракает с Раджаном, улыбается осторожно и едва заметно не своему превосходному мужу. Вольфганг отворачивается, проходя мимо. Не в таком виде хотелось бы, чтобы она видела его. И в мозгу долбит: почему? Почему она все еще не плюнула на него, почему на самом деле думает, что в нем есть что-то хорошее, когда он вот такой вот. Иногда кажется, что хорошо, что правильно, что она вышла замуж, что у нее нормальная жизнь, какой она и заслуживает. Иногда он жалеет, что до сих пор не взял билет на самолет, не стиснул ее в настоящих, не этих воздушно-эфемерно-призрачных, объятиях и не уехал с ней куда-угодно. Подальше от прежней жизни. Намного проще с похмела приходить к Райли и Уиллу, иногда сидеть молча, порой бросать пару фраз. С каких пор его волнует состояние Горски, он не знает. По сути, все они друг друга волнуют, а играть в волка-одиночку перед кластером точно не пристало. Кала смотрит взглядом этим слишком теплым и понимающим. И Вольфгангу хочется разворошить себе грудную клетку, вскрыть, раздвинуть ребра; чтобы просто начать дышать проще. У нее жизнь такая правильная, что девятилетним мальчишкой Богданов завидует, смотря как горит машина и его отец вместе с ней. У нее жизнь такая верная, что взрослым мужчиной Вольфганг чуть заметно улыбается, моментально стирая эту улыбку с собственного лица. Он рад за нее. Он должен быть рад за нее, она же счастлива, она — часть его кластера, и он должен испытывать радость, когда счастлива она. Черта с два. Убедить себя в том, что он счастлив за нее, не получается даже на словах. Кала не просит его врать, не просит заниматься самообманом. Кала не гонит его и не говорит, что все это неправильно, что он вообще-то в тысячах и тысячах километрах, а происходящее между ними ничуть не реальнее очередного дурного сна после большого количества алкоголя в крови. Даже если бы она и вдруг решила его гнать, то все равно ничего бы не получилось. Он может заставлять себя сколько угодно не думать о ней, все заканчивается так же, как и сотни раз до этого. Как и сотни раз после. Эта связь всего кластера становится и благословением, и проклятием одновременно. Духи у нее терпкие, почти масляные и стойкие, до одури стойкие. Как у нее самой еще от них не кружится голова? А вокруг пахнет благовониями, браслеты звенят отчетливо. Вольфганг думает, что для нее это все так же естественно, как у него пистолет за поясом; на всякий случай, никакого криминала. Вопрос безопасности. Ничего подобного, он и сам это прекрасно понимает. Она спрашивает тихо: — Почему все так сложно? Понижает голос еще на пару тонов: — Почему я не встретила тебя раньше, почему мы не живем другими жизнями? Внутри что-то падает ничком, навзничь и ударяется слишком сильно. У Вольфганга нет ответа, у Вольфганга есть горько-ироничная усмешка и выплюнутое «потому что я не заслужил». Она прижимает руки к груди, смотрит на него этим своим проклятым взглядом, глаза едва ли не на мокром месте. Ее это ранит. Ее это, наверное, слишком сильно ранит. Он думает, что разрушает еще и ее. Что портит все в своей жизни, что пускает все под откос быстрее, чем сам понимает это. Ошибается, слишком сильно ошибается. Для нее все иначе выглядит. Для нее он иначе выглядит, совсем не так, как он пытается себя показать, каким пытается себя выставить и якобы показать. Ей хочется сказать ему: «Прекрати считать себя чудовищем», — но вместо это она лишь молча смотрит на него. Смотрит и знает, что он чувствует то же, что и она. Они балансируют на тонкой грани, что их объединяет, все остальное разнится диаметрально противоположными линиями. Все вокруг делает их жизни максимально отличными друг от друга. И все же они балансируют. Держатся на тонком островке чего-то едва уловимого, почти невесомого и неощутимого, но настоящего. Иначе и не объяснить ведь то, что он чувствует под своими пальцами теплую кожу, когда прикасается к ней, а она тянется за поцелуем к чуть пересохшим от ужасной погоды в Берлине губам, а не к воздуху. Реально, все это настолько же реально, насколько их связь. Тысячи и тысячи километров между ними не меняют реальность происходящего, никак на нее не влияют. Кала улыбается сквозь поцелуй, Вольфганг чувствует запах ее духов. Сотканные из хитросплетенной ментальной связи, что-то непонятное в мозгу срабатывает, и они оказываются рядом. Она отчетливо под пальцами чувствует щетину на его лице, касается его куртки, подушками ведет по расстегнутой молнии. Это же нереальное что-то: он слишком далеко, а она чувствует все это; ощущения не могут настолько врать, не могут так жестоко играть с отчаявшимся разумом. — Ты должна делать меня лучше, — произносит Вольфганг тихо, следит взглядом за Калой, она как-то пристально изучает молнию на его куртке, — так почему мне кажется, что я делаю тебя хуже? — Сильнее, — тут же поправляет его Кала, пересекаясь с ним взглядом. — Ты делаешь меня сильнее, помогаешь вспомнить, кем я являюсь на самом деле. Он чуть сжимает ее плечо ладонью. Это все похоже на массовый психоз, столько времени уже прошло, а все еще периодически возникают мысли, что у него просто крыша слетела. Психика не выдержала обилие насилия вокруг, вот он и двинулся. Двинулся настолько, что видит девушку, переворачивающую мир с ног на голову своей отличностью от него, своей непохожестью на него. И незримым, почти неощутимым единством духа. Различия во всем; различий столько много, что они в ровный список по пунктам не складываются. Кажется, что они полностью противоположны друг другу. Настолько, что не может их связывать ничего, совершенно и абсолютно ничего. Их каждая встреча обрывается еще внезапнее, чем начинается. Оставляет после себя послевкусие иллюзорности и чего-то такого ощутимо-тяжело-легкого. Что-то такое, что Кала описать не может, что никаким законам не поддается. Вмешательства Богов ждать не приходится, не их рук это дело. У нее после каждой встречи улыбка на губах какая-то глупая, тепло по всему телу. И мысли о дожде в Берлине, стойкий запах кожаной куртки, металлического корпуса пистолета и шампуня мужчины, которого она глазами ни разу не видела, который для нее реальнее всех окружающих и дороже в пару раз. Запахами благовоний, цветов в саду, даже запахом хлорки у бассейна не заглушить, не забить в сторону. Кала прыгает в воду с разбега прямо в своем платье из летящей ткани. Раджан не понимает, почему у нее такое хорошее настроение, улыбается и зовет ее ужинать, говорит, что она же испортит это платье, что оно ей так нравилось. У нее губы изгибаются в улыбке, глаза блестят, а слушать слова Раджана нет никакого желания. Она не здесь, она мыслями все еще далеко. Она мыслями далеко и знает, что где-то в Берлине по улице идет такой же счастливый, как и она сейчас, Вольфганг. Кала ныряет с головой и далеко не в одну только воду.