Невозвратимое

Потребность опуститься перед неподвижно застывшим телом на колени и прижать пальцы к сонной артерии пульсирует, бессмысленно бьется-бьется-бьется-бьется в висках и буквально прошибает череп насквозь. Воздуха катастрофически не хватает, и по глазам мажет распадающимся светом. Ошметки буро-красного марева забиваются в носоглотку, и кислая слизь скапливается в горле, прямо под языком. Вот-вот выйдет наружу. Сглатывает. Крови натекло не так много, но она будто бы повсюду. Все пропитывается ею, и Шерлок дышит часто и неглубоко, чтобы не согнуться пополам тут же. Пистолет отброшен в сторону, но на коже – тяжесть спускового крючка и влажный металл рукоятки. Тактильные ощущения слишком остры. И, прижав руку к груди, он, кажется, ранит самого себя: подушечки пальцев горят, зуд от невидимых мозолей царапает изнутри. Кисть Шерлока мелко дрожит, как и он весь – вибрирует меловым горлом и прямой как палка спиной. Рука не находит места: дергается с груди на живот, поднимается к лицу и падает вниз, повисая безвольной плетью. Шерлок не может ничего с ней сделать, что-то выходит из-под контроля, и он отводит ее за спину, наконец-то выдавливая скрипучее: «Пошли, Джон». Должно быть, он действительно говорит вслух, потому как ноги несут его прочь из камеры, а Джон идет следом, не задавая вопросов. Шерлок не разрешает себе уплывать, отключаясь от внешних звуков. Только сползает по стене, притираясь лопатками к холодному камню, и прикрывает веки на несколько секунд. И этого хватает, чтобы что-то внутри него начало крошиться. Его выламывает, выбрасывает из реальности. Кажется, он слышит шум, с которым приходят в движение комнаты во Дворце памяти. Он не может спалить все дотла, хотя это желание такое сильное, что причиняет настоящую боль. Комната брата в их большом красивом поместье изжигается красным, вспыхивая и моментально выгорая. Майкрофт, еще секунду назад смотревший на Шерлока с осуждением и глухой тоской, словно прощаясь, тоже исходит вспышкой яркого света и растворяется. Горят половицы, по которым порхает наконечник зонта и стучат мысы блестящих туфель. Пылают дорогие галстуки и жилетки, так раздражающие Шерлока. Приглушается строгий голос. Воспоминания притупляются, выцветают, как старые вещи, изъеденные молью. Истлевает лицо. Размывается сеткой из мелких линий и взрывается на мелкие частицы. Невыносимая тишина и голое пепелище – вот и все, что остается. Звуки вянут, а цвета размываются. Кадры из прошлого прячутся там, где их не достать и где они не побеспокоят. Так легче и можно дышать. Когда-нибудь он придет к ним сам и вернет на место. Шерлок не нуждается в утешении. Пройдет время, и он справится сам. А пока… Джон раскрывает объятия и аккуратно подталкивает Шерлока ближе, и в его действиях нет ничего от врача. От друга – сколько угодно. Шерлок прижимается к нему, хотя и не должен, он не достоин этой жалости и горькой нежности, от которой под веками скапливается соленая влага; никогда еще он не испытывал к себе такой всеобъемлющей ненависти. Но он больше ни на что не способен, он немощен и потерян: упирается лбом в шею Джона и комкает куртку на спине так сильно, что синяки тому обеспечены, но он не возражает и лишь еще крепче стискивает Шерлока в тисках. Уже ничего не будет как прежде. И они оба это понимают. Боль невозможно разделить напополам, но можно встретить ее не в одиночестве. Шерлок впервые за долгие годы плачет, горько и безутешно. Красный огонек камеры мелькает и отключается, унося с собой незримое присутствие Эвр. Где-то вдалеке звучат сирены.