Осенняя мазурка

— Михаил Александрович, что это было? — робко спросила Татьяна, когда князь стукнул ладонью по дверце кареты — «Домой, Федор!» — и захлопнул окно. Муж ее улыбнулся, поправил ворот шинели и полез за трубкой в карман. — Пустяки, душа моя. Маленькое неудовольствие наследника российского престола, — в полумраке экипажа, под бликами редких масляных фонарей едва можно было разобрать, что он улыбается. — Наследника? — переспросила Татьяна, внутренне холодея. Князь кивнул, вытащил серные спички, чиркнул по кремню. — Надо же, — невнятно отметил он, придавливая огоньком табак, — удобно! — и тотчас спохватился, вынул трубку изо рта. — Простите, Танечка, я забылся. — Курите, — фыркнула Татьяна, приоткрывая окно со своей стороны. — Вас не продует, душа моя? Татьяна упрекнула его улыбкой. — Если это пустяки, отчего же вы так взволнованы? Князь долго возился с окном со своей стороны, потом выпустил колечко дыма. Тяжело вздохнул. — Случись что с государем, — он перекрестился и прибавил: — Сохрани, Господи!.. Но все-таки, случись что с государем, Танечка, мне придется немедленно выйти в отставку. «И только-то!» — едва не вырвалось у Татьяны прежде, чем она успела прикусить язык. Разумеется, ему трудно. Всю жизнь провел на службе, на войне, в управлении империей — как можно вообразить себе отставку и тихую жизнь, в Петербурге ли, в дальних имениях… Повинуясь безотчетному порыву, она мягко положила руку ему на ладонь, затянутую в лайковую белую перчатку. — Неужели это вам так страшно, Михаил Александрович? Он покачал головой с едва заметной насмешкой, пожал в ответ ее пальцы. — До недавнего времени я думал, что вообще не умею бояться. Недавно узнал, что умею… Но, право, не отставки, конечно, душа моя. Но если мы все выйдем в отставку, Бог мой, кто же останется? Татьяна молчала, чувствуя, что он безотчетно все крепче сжимает ее ладонь. Когда стало невмоготу, тихонько попыталась высвободиться. Князь вздрогнул, ласково перехватил, поднес к губам ее помятую кисть, придвигаясь ближе на сиденье кареты. — Простите, душа моя, я был неловок. — Ничего, Михаил Александрович, — как можно бодрее сказала Татьяна и даже почти пошутила: — Бог даст, государь будет царствовать, пока вам не захочется на покой. Он фыркнул в ответ и покачал головой. — Очень маловероятно. А, кроме того — как он будет царствовать?.. Сами видите, он стравливает меня и моих друзей с великими князьями и в большом, и в малом. Бог мой, да мы по армии крутимся все, точно визави в мазурке — кто кого перепрыгает, и в Государственном совете то же самое! А пока мы этим заняты, ни дела не выходит, ни работы, да еще и недовольство копится, особенно в гвардии. А чем опасно недовольство в гвардии… — Михаил Александрович, — осторожно перебила Татьяна, — это то, что вы говорили про тайные общества? Это настолько опасно? Он осекся, посмотрел с удивлением. Убрал в карман погасшую трубку и только потом ответил, беззаботно положив ее ладонь к себе на колено. — Что вы, душа моя, не тревожьтесь. Все эти тайные общества у меня вот тут, — свободной рукой он похлопал по карману шинели, в который обычно убирал записную книжку. — Поименно и с краткими формулярами. — И вы их не арестуете? Ведь тайные общества запрещены! Князь тяжело вздохнул. — Душа моя, они на пустом месте не возникают, а знакомые заговорщики безопаснее незнакомых. Кроме того, в определенных обстоятельствах они могут и пригодиться… — он перебил сам себя, погладив Татьяну по руке: — А впрочем, не забивайте себе голову высокой политикой — это неприятное и грязное дело. И все-таки, почему вы приехали? Татьяна невольно улыбнулась в ответ и повторила уже привычное: — Хотела увидеть вас. — Бог мой! Неужели вы соскучились? — Неужели вы флиртуете? — отпарировала Татьяна и с трудом сдержалась, чтобы не ударить его игриво веером по руке — уж слишком смешно было бы для венчанных супругов! К ее удивлению, князь смутился и нервно взялся за галстук. — Вы правы, душа моя, я этого не умею. — Мне так не кажется, — искренне сказала Татьяна. — Как бы к вам не относились великие князья, женская половина императорского семейства от вас определенно в восторге. — Бог мой! Да вы ревнуете, Танечка? — он рассмеялся и поднес к губам ее руку, глядя поверх ее бальной перчатки. — Не иначе, сегодня вечер чудес… Значит ли это, что я прощен? — Вы? — Татьяна даже растерялась, как встарь. — Вы — но за что?.. Поцелуй, казалось, обжег ей руку даже через ткань, но князь тотчас выпустил ее ладонь. — Знаете, Танечка… Я ведь думал, что, быть может, не следует ломать вам жизнь своим вмешательством и отнимать надежду на счастье, но возомнил себя не худшим вариантом, который мог ждать вас в тогдашнем вашем положении… В последние дни понял, что взял на себя слишком много — но уже слишком поздно, а теперь — в особенности… Мне остается только надеяться, что вы простите меня за несчастную самонадеянность… Неожиданно для себя Татьяна вспылила. — Что вы такое говорите, князь! Я ваша жена, я ношу вашего ребенка, и вы спрашиваете меня… — Я спрашиваю, счастливы ли вы этим, Танечка, — был кроткий ответ. — Спрашиваю потому, что решил когда-то за вас, что для вас будет лучше… — Берегитесь, — пресерьезно сказала Татьяна, с трудом удерживаясь от желания то ли устроить сцену, то ли от души рассмеяться. — Берегитесь, Михаил Александрович, как бы я когда-нибудь не отплатила вам тем же! — Да? — он изумленно вскинул бровь, хотел сказать что-то еще, наверняка уместное и светски-язвительное, но Татьяна, повинуясь безотчетному порыву, коснулась пальцем его губ. Он замер, и в полумраке экипажа, в редких бликах затуманенных масляных фонарей Татьяна вдруг ясно разглядела его лицо — радость, недоверие. И еще что-то, похожее на прощальный взгляд, с которым уходят, не желая длить проводы и множить слезы. Он никогда, никогда прежде не говорил с ней о бедах, которые его подстерегают! Страх сковывал ей сердце — страх птицы за свое гнездо, страх суки за щенят… И страх женщины за своего мужчину, который она ощутила, пожалуй, впервые, как впервые подарила мужу невынужденную ласку. Гладя его по лицу бальной перчаткой, она медленно, отчаянно робея и стыдясь своей неловкости, подвинулась ближе на сиденье кареты. — Танечка… — Молчите. Я вас очень прошу, молчите. Целовать его самой она так и не выучилась — но вовремя поняла, что уж это ему нынче нимало не важно. Важнее — что она того пожелала. Отстранившись и не сразу поняв, что карета давно стоит неподвижно перед парадным мраморным крыльцом дома, Татьяна невольно хихикнула — действительно смешно, они уже больше двух лет женаты… Князь улыбался в ответ, даже в тусклом свете фонаря дворника это было отчетливо видно. Она выбралась из экипажа, с особой осторожностью касаясь скользкой туфелькой мрамора, оперлась на руку мужа. И снова фыркнула, поймав его лукавый взгляд. Они так и смеялись — про себя, тихонько и счастливо. Смеялись, заглядывая к Игнатьичу — старик спал, ему стало легче, но в дверях его каморки под лестницей князь коснулся губами волос княгини и долго вдыхал тонкий аромат духов, а потом дунул ей в затылок так, что передернулись открытые плечи в вырезе бального платья. Смеялись они, и пока пили чай, на котором настояла вездесущая и неисправимая баба Грипа. Княгиня Татьяна Дмитриевна, образец великосветской учтивости, ледяная королева Петербурга, под столом коснулась щиколотки мужа домашней туфелькой и, чуть краснея, опустила ресницы, когда ее ножка оказалась поймана под столом, и неведомо, скрывала ли длинная скатерть эту забаву от дворовых… Смеялись, когда князь пальцем стер след от сливок с губ жены, не дожидаясь, пока та развернет салфетку. Смеялись, когда Татьяна встала и сладко потянулась, косясь украдкой, смотрит ли муж на ее фигурку, обрисованную тонким пеньюаром, перетянутым поверх сорочки шелковым пояском. Знала, что смотрел — и волновалась, не зная, как будет выглядеть в самом скором времени, поэтому смешок ее прозвучал чуть принужденно. Веселость их поугасла, когда слуги вынесли лампы и притушили свечи. Татьяна нечасто ложилась одновременно с мужем, поэтому с легким трепетом преклонила колени перед образом, у которого денно и нощно горело масло в лампадке. Зато князь улыбался так, будто был совершенно счастлив и искренне благодарен Господу Богу и всем святым за сегодняшний вечер — да, наверное, так и было. С замиранием сердца Татьяна вспомнила рассказы Игнатьича и невольно перекрестилась горячее обычного, от всей души молясь, чтобы подобное не повторилось. Господи, сохрани ей мужа!.. Когда он встал и молча протянул ей руку, она поднялась тоже и, оказавшись в полушаге, сама подалась навстречу. Уложила голову на родное крепкое плечо, провела ладонью по знакомым мускулам под тонким батистом сорочки. И потянулась развязать на муже халат, мысленно удивляясь своему пониманию — они два года женаты, она ни разу не видела его шрамов, только чувствовала… Она вообще никогда не видела его тела. Он понял — скинул рубашку через голову, встал перед ней, опустив руки. Тусклый отсвет лампадки лег на белую кожу, рассеченную все еще красноватыми рубцами — от ран, от швов… Весь бок, грудь, заросший перелом на ключице… Татьяна отступила на шаг, и князь прикрыл глаза, не то все-таки смущаясь, не то наслаждаясь ее пристальным изучающим взглядом. Скорее — и то, и другое одновременно, она могла видеть, как учащается его дыхание, и сама чувствовала разгорающийся в теле огонь. И когда она, медленно наклонившись вперед, начала целовать его израненное плечо, он выдохнул — резко, и сжал ладонями ее талию, и она прильнула к нему, думая только о том, как тепло в его объятиях, и как же она счастлива будет к зиме родить ему сына… Почему сына — она не знала, но почему-то не сомневалась, хотя и дочери он тоже порадуется. А потом связные мысли ее растаяли, и остался только ослепительный свет наслаждения, видимый даже закрытыми глазами во мраке супружеской спальни. *** Зачем Онегин в день присяги явился все-таки на Петровскую площадь, он и сам бы не смог сказать. Уже тайному обществу стало известно, что государь предуведомлен, уже без всякой пользы окончилась миссия тайного посланца, уже сменили план восстания, и все было очевидно потеряно. Онегину еще можно было уехать — он не служил, ему не требовался отпуск, но чтобы выправить подорожную, надо было явиться в известный дом, на первый этаж, с хода гражданской канцелярии — и он не смог этого сделать накануне восстания. Еще можно было пересидеть дома, просто улечься на диван, спросить у доктора опиума от вполне реальной головной боли или выдуманной желудочной рези — и забыться тяжелым сном до самого вечера. Однако он задумчиво оделся, набросил теплую шубу и вышел к полудню в морозно-переменчивый день, когда колкий снег то переставал, то начинал сыпаться снова. На площади уже собрались московцы и лейб-гренадеры, окруженные кольцом верных Николаю Павловичу солдат, а снаружи — еще и толпой зевак всех чинов и сословий. В боковых улицах уже было трудно пройти, метались туда-сюда ординарцы, опасливо объезжая кучки народа. На углу Сената Онегин столкнулся с князем Трубецким почти вплотную, но тот поднял ворот шубы и торопливо исчез, сделав вид, что не узнал. Онегин только пожал плечами и пошел дальше, странно-равнодушный ко всему происходящему. Он пробился через зевак — весьма бесцеремонно, хотя ему не раз обещали оборвать полы и наложить по шее. Постоял, слушая разговоры мятежных солдат и мало что понимая, кроме того, что в казармах уже пролилась кровь, и что солдаты пребывают в заблуждении, будто цесаревич Константин обманом посажен в цепи. Он снова пожал плечами и начал пробираться дальше, разыскивая знакомых. Остановился, когда толпа подалась вперед и заулюлюкала, и видел, как, торопливо подбирая рясу, с площади почти бежал митрополит Серафим, провожаемый глумливым хохотом, снежками и палками и даже парой выстрелов в воздух. От грохота и запаха порохового дыма Онегин вздрогнул и немного очнулся — каша, кажется, заварилась нешуточная, и солдаты, поутру уже нюхнувшие крови, добром с площади не пойдут. Поправляя смятый в давке цилиндр, добрался до примеченных им Оболенского и Рылеева, стоявших в компании какого-то малознакомого штатского. — А где князь? Он имел в виду Трубецкого и не сразу понял, когда Оболенский ответил немедленно и отрывисто: — Да вон он. Помяни чертушку, он и появится… — и обернулся, расцветая улыбкой. — А, это вы, сударь! Извольте же, когда хотели взглянуть! Солдаты внезапно притихли, следом изумленно умолкла толпа. Онегин всмотрелся — уверенной рукой ведя коня между расступающихся зевак, прямо на мятежных солдат, ехал князь G. Один, без шинели на колючем морозе, в парадном мундире и двууголке с нарядным султаном из перьев. Солнце, пробивавшееся лучами в разрывах туч, играло на алмазных звездах, холодной голубизной переливался муар Андреевской ленты. — Дьявол, господа, — выдохнул сквозь зубы Оболенский. — И почему бы это он здесь и один? — Надо полагать, здесь по должности, а отчего один — понятия не имею, — скорбно сказал Рылеев. — Но, пожалуй, это конец, господа. Взгляните на солдат. Мятежники строились. Без офицеров и команды, поправляя выбеленные ремни и торопливо приставляя ружья к ноге — только стукали приклады о присыпанный снежком булыжник Петровской площади. Мертвая тишина оттенялась глухим гулом толпы и вскриками команд где-то в прилежащих улицах, где скакали прибывшие кавалергарды и рокотали колеса орудий. Но князь G. приехал один. Поднял ладонь в белой перчатке, подавая знак, что будет говорить. Солдаты подтянулись и впились в него взглядами. — Да, это конец, — тихо повторил Рылеев, махнул рукой и пошел выбираться с площади. Оболенский скрипнул зубами. — Ну, уж это мы еще посмотрим!.. Онегин не смотрел в его сторону — он едва мог дышать от перехватывающей горло злобы. О, сколько зла сделал в жизни ему этот человек и теперь готовился сделать последнее зло, которое он один только и мог сделать — увести солдат с площади, разрушить планы восставших, планы, о которых он наверняка знал и сообразно с ними распоряжался по должности в день присяги. Если он преуспеет, их всех ждет арест и крепость — он знает их всех по именам, он, враг великого князя Николая, теперь пришедший в одиночку, чтобы все-таки возвести его на престол… Но Онегину не было дела до престола — этот человек навеки лишил его счастья, отнял любимую женщину, победил в соперничестве — несмотря на возраст, на раны, на не слишком счастливую внешность. Несмотря на все, что связывало Онегина с Татьяной — победил он! Вот этот безумец, в одиночку выехавший на площадь, полную мятежных солдат. Онегин давно не видал Татьяны, только слышал в свете, что княгиня G. меньше месяца назад благополучно родила сына. Он не мог даже мысленно представить себе это, но все еще видел ее счастливое, сияющее лицо, обращенное в мазурке к мужу, и тут же вспоминал странный взгляд исподтишка, брошенный от французского романа, осенние дорожки небогатой усадьбы и дрожащие девичьи губы, на которых умерли все слова возражения, когда он читал ей свои морали… И несмотря на это, Онегин все-таки проиграл! А Татьяна больше не девочка с простенькими темными косами, а блестящая дама, холодная и неприступная, образец для подражания всего высшего света — великолепная статуя Галатеи, для которой Онегин никогда уже не будет Пигмалионом. Он ненавидел князя G. слишком ярко, чтобы разбирать слова речи — его трясло от этого ровного, сильного голоса, привычного говорить на огромном пространстве и заполнявшего теперь всю Петровскую площадь. Сквозь багровую тьму в глазах едва можно было различить незнакомого гнедого коня, яркий блеск золотых эполетов и высокий султан на генеральской двууголке. Никто больше, кроме этого человека, не мог бы не просто победить Онегина, но еще и унизить его великодушием. Никто, кроме этого человека, не мог бы завоевать неприступное сердце обновленной Татьяны. Никто, кроме этого человека, не мог иметь столько славы, удачи и счастья, не заставлявшего его ни убивать друзей, ни отталкивать влюбленных женщин, ни бесцельно тратить жизнь в попытках сыскать в ней хоть какой-нибудь смысл. Никто, кроме этого человека, не выехал бы с такой уверенностью говорить с мятежными солдатами. Никто не мог бы в этом преуспеть!.. Стиснув зубы, Онегин решил уходить. Пусть арест, пусть крепость — он уже все проиграл князю G., остались лишь доброе имя и свобода — пусть забирает и их! Пусть! Если бы Онегин мог, он бы убил его, ведь только дурак, безумец или этот его единственный в жизни торжествующий враг мог бы заявиться на площадь, полную вооруженных людей, при одной только парадной шпаге и в одиночку суметь обуздать мятеж… Из-за спин солдат штатский наводил пистолет. Князь как раз отвернул коня, и Онегину показалось, что успеть невозможно. Он не крикнул — не было времени. Не пытался отнять пистолет. Бросаясь вперед и падая на скользкий булыжник, что есть силы он ударил стрелка по руке снизу вверх помятым цилиндром, чтобы пуля не ушла в спины солдат… Выстрел раскатился над ухом, как гром. Взвизгнула лошадь, ахнули люди, кто-то вскинул ружье — с перепугу высадить пулю в белый свет, как в копейку. В толпе закричали. Онегин вскочил, оскальзываясь и торопясь, весь в снегу, и полез вперед через каре, расталкивая потрясенных солдат. — Убили! — скорбно прошептал один, снимая кивер. — Молчи, скот! — гаркнул другой, вытянув шею и всматриваясь. — Эй, братцы, да что там? Онегин пробился. Гнедая лошадь ускакала на другой край площади. Двууголка со сломанным плюмажем валялась в стороне. Адъютант князя G., опустившись на колено и уронив сброшенную шинель, в ужасе тряс за плечо упавшего ничком генерала. Голубой муар ленты на плече, мундир и белый шарф на шее были забрызганы кровью, забитые снегом полуседые волосы слиплись на виске. — Князь!.. Князь!.. Михаил Александрович!.. Князь G. вдруг пошевелился, оперся на локти, обхватив руками голову. — Алешка, руку… Помоги встать! — Вы ранены! — Вздор. Царапина. Дай руку! Едва держась на собственных ослабевших коленях, Онегин смотрел, как адъютант поднимает своего генерала с земли. На залитом кровью горбоносом восточном лице было видно только прикушенную губу и зажмуренные от боли глаза. Солдаты глухо гомонили, клонясь вперед, сжимая ружья и не зная, то ли бежать на помощь, то ли броситься наутек. — Вы ранены, — умолял адъютант. — Здесь опасно! — Бог мой, уйди! — рявкнул вдруг генерал и вырвался, пытаясь устоять на ногах. Прижатая к виску белая перчатка уже щедро пропиталась красным. — Солдаты, послушайте!.. Он сделал шаг, пошатнулся, взмахнул руками и все-таки упал, теперь на спину. Адъютант едва успел подхватить, бережно опустил на снег. Торопливо расстелил шинель, обернулся к зевакам. — Эй, кто-нибудь! Помогите! Онегин молча смотрел, как князя в шесть рук переложили на шинель и потащили прочь с площади. На белый снег дорожкой капала яркая кровь, прожигая его до булыжника. Он уже видел такое — алое на белом снегу, суетящихся людей, расстеленную на земле шинель. Но здесь все-таки не случилось убийства — подлого, расчетливого и совершенно верного, как кинжал под ребро в темном переулке. Когда-то Онегин убил друга, но его враг будет жить — может быть, Господь зачтет ему это… — Только не домой, ни в коем случае не домой, — причитал адъютант, поддерживая свесившуюся голову. — Ее светлость не должна так пугаться, ей нельзя!.. Господи, да что ж за наказание-то!.. Из кармана шинели почти под ноги Онегину выпало что-то темное, оказавшееся маленькой записной книжкой. Он рассеянно поднял. — Что вы наделали? — в бешенстве прошипел над ухом Оболенский. — Он же нас всех теперь выдаст! Книжка раскрылась по закладке. Рукой князя, невнятным почерком человека, привыкшего много писать второпях и в неподходящих условиях, в темноте, на барабанах и на колене, на страничке были нацарапаны имена всех членов Тайного общества. — Вы правы, — равнодушно согласился Онегин, повернув к Оболенскому раскрытый разворот. — Теперь он нас всех и выдаст. Оболенский опешил, а потом вдруг просиял и жадно рванул к себе книжку. — Дорогой мой! Да ведь это же все меняет! Вы правильно сделали, нас бы всех перевешали, если бы он здесь погиб!.. — и убежал, напоследок восторженно бросив: — Зато теперь не отвертится! Онегин долго стоял, соображая что-то в себе. Потом пошел пробираться через смявшиеся и испуганные ряды солдат, растолкал зевак, побрел дальше по пустеющим улицам по направлению к Невскому. — Ее светлость не принимают, — сухо сказал взволнованный француз-камердинер. — Я принес новости о князе, — равнодушно ответил Онегин. Француз обомлел, поднес руку к губам. — Сударь… Ваша милость, ради Господа Бога — что там случилось? Онегин молчал, размышляя, отвечать или нет, но тут наверху громко хлопнула дверь, прошуршали по мрамору туфельки под подолом домашнего платья. — Мсье д’Аллейр, что там? Кто?.. — Татьяна стояла, двумя руками опершись на балюстраду, и щурилась вниз, стараясь разглядеть. — Онегин! Вы?! Зачем?.. Подхватив на руку подол, как в мазурке, она слетела по лестнице и оказалась лицом к лицу с ним — похудевшая, похорошевшая и страшно взволнованная. — Что там? — Ваш муж… — с усилием выговорил Онегин, подписывая себе словами последний приговор. — В него стреляли. Он ранен. Он ждал чего угодно — слез, обморока, криков. Но Татьяна лишь строго сдвинула брови. — Опасно? — К-кажется, не очень, но… — Где он? — Перенесли, кажется, в конную гвардию. — Мсье д’Аллейр, позовите Василья Михалыча и заложите сани. Устинья! Глаша! Одеться мне! Голос ее был молод и звонок и не дрожал ни в едином слове. — Вам нельзя ехать, княгиня, — перебил ее Онегин. — На улицах беспорядки. Татьяна взглянула рассеянно, как на чужого, но поверила, кажется, сразу. — Да?.. Игнатьич! Игнатьич, поедешь с доктором сам, и поживее. Благодарю вас, мсье Онегин… — За что? — перебил он ее. Татьяна смешалась. — Но как же… Вы пришли сюда. — Вы не знали, что я — заговорщик? Что я виновен в ранении вашего мужа? Что мои товарищи очень хотели бы убить его, потому что он нас может выдать, а мы — его?.. На улице, в отдалении, рявкнули пушки. Онегин вздрогнул, отвел глаза, а когда повернулся обратно — взволнованная девочка Таня, столь знакомая и столь дорогая его сердцу, исчезла. Перед ним, вскинув темноволосую голову, похудевшая и осунувшаяся от недавних родов, стояла ледяная княгиня G. Она не прислушивалась и, казалось, ясно понимала, что происходит на площади. Прикусила губу, как от боли, но спросила спокойно: — Что вы имеете в виду? — Что очень неосторожно хранить тайные записи в карманной книжке. Татьяна побледнела, но только выпрямилась решительнее. И глубоко задумалась. — Не более, чем передавать посторонним чужие личные письма. Благодарю вас, мсье Онегин… — прибавила, равнодушно указывая ему наверх по ступенькам: — Сколь я знаю, вашего имени в списке заговорщиков нет. Но на всякий случай — оставайтесь здесь, вас вряд ли станут искать у нас. Он не выдержал. Если против мятежников пошла в ход артиллерия — можно ли надеяться отсидеться в чужом доме, особенно — когда хозяин тоже будет немедленно связан с восставшими? — Княгиня! Вы понимаете, что вы говорите? Назвать ее сейчас Татьяной у него не повернулся бы язык. И улыбнулась она в ответ нехорошо — никогда бы так не улыбнулась деревенская девочка Таня… — Я понимаю. Все понимаю. Не беспокойтесь, мсье Онегин, — голос ровный, речь раздельная, будто бы она на что-то решилась. Но прибавила она совсем тихо: — Лишь бы князь теперь простил меня. Он мог бы сказать, что спас ее мужу жизнь, и что она должна быть за это признательна. Мог бы начать выспрашивать или удивляться ее странным словам. Но Онегин поклонился молча и пошел вверх по ступенькам — в ее словах был резон, здесь его, наверное, искать пока не станут. В отдалении снова бахнули пушки. Из открытой двери библиотеки Онегин увидел, как княгиня, устав держаться, вбежала в комнату, выхватила у няни ребенка и бессильно уткнулась лицом в кружева пеленок. Он пожал плечами — она слишком изменилась, а у него теперь было предостаточно своих забот… Когда заглянул генерал Левашов, чтобы запоздало сообщить Татьяне о ранении мужа вместе с известием, что он находится под подозрением, Онегин вышел и сдался — сам. Хотел ли он напоследок уязвить этим княгиню или просто не подумал, как будет выглядеть его появление в доме после проваленного восстания — не знал никто, даже он. Но княгиня Татьяна Дмитриевна не сумела скрыть очень довольной улыбки, которую скандализованный появлением Онегина Левашов не заметил.