Осенняя мазурка

Дом князя G., теперь ее дом, больше всего напоминал Татьяне Ноев ковчег, причаленный к горе Арарат. Француз-дворецкий, бедный южанин дворянского происхождения, когда-то увлекся Наполеоном и его идеей нести свободу в дикую Россию и вступил в армию по велению духа. Чудовищная битва под Бородино, мародерство и пожар в Москве так поразили его воображение, что он сдался на милость русских, о чем и рассказывал со всей охотой при каждом удобном случае, попутно показывая Татьяне в библиотеке труды французских энциклопедистов. Баба Грипа, смоленская мещанка, потерявшая на войне четырех сыновей и прилипшая к русской армии, ненавидела его всеми фибрами души, на что француз лишь поджимал губы. Дворня состояла почти в равных пропорциях из служивых инвалидов — ветеранов десятка последних военных кампаний — и крестьян из княжеских имений. Вдобавок в доме почти постоянно появлялись всевозможные объекты покровительства князя, навроде откупленных на волю крепостных художников, обедневших престарелых актрис или просто давних товарищей Михаила Александровича из разорившихся офицеров. Вся эта компания ругалась между собой и не признавала никого, за исключением самого князя. Управляться с таким хозяйством было непросто, а князь полностью ушел в государственные дела своей должности, в доме появлялся редко и только кивал в ответ на вопросы: «Душа моя, Танечка, делайте как знаете, вы здесь полная хозяйка». Татьяна никогда ранее не имела нужды вникать в хозяйственные подробности в собственной деревне. И теперь горько о том сожалела, пытаясь разобраться в ворохе счетных книг, расписок и расчетов, щедро поперченных взаимными жалобами, пока муж пропадал в Государственном совете, на гвардейских смотрах или в Английском клубе. Отрадой ей стала маленькая Мари. Мысль князя отправить девочку в Москву в училище Святой Екатерины Татьяна решительно отвергла и, следуя рекомендации вдовствующей императрицы, пригласила гувернантку. Трижды в неделю Мари обучалась манерам и языкам под руководством молоденькой выпускницы Петербургского воспитательного дома. Татьяна неизменно присутствовала на занятиях днями и помогала девочке приготовлять домашние задания по вечерам — многое из уроков Мари годилось и ей самой, не имевшей иного образования, кроме домашнего, как оказалось, весьма поверхностного. Вторым учителем Мари неожиданно оказался тот самый француз-дворецкий, месье д’Аллейр, с радостью занявшийся с девочкой литературой и математикой и находивший у нее прекрасные способности к этим наукам. Лапки Мари были все так же холодны, а взгляд — темен и насторожен, и Татьяне долгое время казалось, что девочка по-прежнему дичится ее, пока однажды вечером, перед званым ужином, князь с хитрой улыбкой не позвал ее в детскую. Мари крутилась перед зеркалом и топала ножкой, требуя от Глаши уложить огромную копну кудряшек как можно более гладко, чтобы стало «как ее светлость носит». Татьяна приметила, что глаза Мари блестели весельем, а щеки украшал румянец. Татьяна покорно подставила мужу лицо для поцелуя — и, вспомнив опытность князя, его теплые ладони на своем теле, все-таки собралась с духом спросить о настоящем происхождении Мари. Князь несколько опешил: — Моя дочь?.. Что вы, Танечка, душа моя, откуда такие фантазии? Ее под Вязьмой подобрали, когда она еще говорить не умела. Так и ездила в моем обозе — куда мне было ее девать?.. — и прибавил в некоторой задумчивости: — Однако вы правы, она мне совсем родная стала! И к вам, как я погляжу, привязалась от всей души. Может быть, удочерить ее по всем правилам и отдать в Смольный? Татьяна с охотой согласилась, гадая, рада она или огорчена своим знанием — детей у них с князем по-прежнему не случилось, несмотря на то, что князь, как ни был бы занят или устал, не менее трех раз в неделю доводил Татьяну до исступления своими ласками, и утром она спускалась из спальни, ощущая себя великой грешницей. Глядя в зеркало, отмечала и счастливый блеск глаз, и розовый перламутр кожи, и ей казалось, что все-все-все замечают это и помалкивают лишь из уважения. Слышала не раз оброненное «уж как княгинюшка и князь любят друг друга», сердилась на саму себя, считая подобное обманкой, и недоумевала, как, казалось бы, обычная близость мужа и жены может быть нежной и сладкой. Потом забывала — дневных дел было хоть отбавляй! Высокое положение в обществе требовало устройства в доме вечеров и балов, посещения светских раутов и всевозможных праздников, постоянных приемов гостей и отдачи визитов. Все надо было упомнить, верно расчесть время и деньги, подобающе одеться самой и одеть Мари, а еще не забывать следить за модой и при этом вывернуться так, чтобы не приведи Господь, не пришлось закладывать земли в Кредитный банк — Михаил Александрович терпеть не мог продавать крепостных, а не выкупленное вовремя имущество уходило с молотка так же быстро, как стекал по весне с кровли Исаакия пористый серый снег. Дом, потеряв прежнюю затхлость и мрачность, приобрел изысканное благородство, подчеркнутое темной, натертой воском мебелью, начищенным до блеска столовым серебром и легкими занавесками, закупленными согласно последней моде самой Татьяной. Учет домашнего хозяйства подчинился, как норовистый жеребец — сильной руке. Даже француз и баба Грипа посматривали друг на друга без прежней злости, потому как в доме появилось три кита, на которых держался мир: князь, княгиня и их воспитанница Мари. А Татьяна с удивлением ловила все больше восхищенных взглядов и комплиментов от молодых людей, очарованных «обаянием и красотой княгини». Кроме того, императрица Мария действительно привлекла ее к делам своего Ведомства, и теперь несколько раз в неделю молодая княгиня G. объезжала с инспекцией воспитательные дома, и в записной книжке ее множились пометки о просьбах кастелянш или недочетах учебных программ. Иногда, по особо сложным вопросам, Татьяна советовалась с супругом. После очередной беседы, затянувшейся глубоко за полночь, князь, улыбаясь и заметно гордясь женой, подарил ей швейцарский хронометр, и эта изящная с виду женская безделушка неизменно украшала любой наряд Татьяны, отсчитывая ее расписанный по минутам день. Она много читала — да теперь уже не романы, романов было явно недостаточно, чтобы поддерживать разговоры в петербургском высшем свете. В выборе книг для чтения ей много помогал господин Жуковский, и под его руководством Татьяна быстро познакомилась с новинками изящной словесности, «достойными княгини и просто русского языка». Сама она, конечно, писать не начала, но теперь хотя бы могла к месту похвалить новую пьесу или высказать мнение о стихах в последнем номере «Отечественных Записок», не боясь сморозить какую-нибудь очевидную для светских и незаметную для деревенской девочки Тани чушь. К ее великому удивлению, этого оказалось вполне достаточно, чтобы в дом зачастили поэты и театралы, и стало не так просто лавировать, чтобы сохранить хотя бы подобие мира среди этой нервной и ревнивой к собственной славе публики. Князь на подобных вечерах присутствовал нечасто — был слишком занят по службе, но Татьяна всегда ему радовалась — ему как раз ничего не стоило примирить самые враждебные друг другу стороны, что поневоле заслуживало внимания. Делал он это легко, где шуткой, где дружеской подколкой гася напряжение, которое могло вылиться в скандал, а то и грозило нешуточной дуэлью. Татьяна стала лучше понимать мужа, и чем больше понимала — тем больше проникалась уважением. Основополагающей чертой его характера было неизменное добродушие, причем добродушие не ленивое, но деятельное. Количество занятий князя явно превосходило число часов в сутках, но он как-то умудрялся поспеть по службе, да еще при этом поговорить по душам с друзьями, если они нуждались в утешении и поддержке, поучаствовать в благотворительных затеях императрицы-матери и подать совет в запутанной судебной тяжбе очередному, отчаявшемуся найти правду в ином месте, просителю. Врагов у него в свете было немного, а тех, что имелись, он с легкостью не замечал. — Генерал Ланжерон? — изумленно переспрашивал он Татьяну. — Душа моя, мог ли он отозваться обо мне хорошо, когда после Аустерлица меня всего лишь отправили на турецкий военный театр, а его — понизили в звании, да так, что он очутился у меня же в подчинении?.. А что, и правда дрянь сказал? Да? Ну, Бог ему судья, брань на вороту не виснет. Вошедшие в моду злобные эпиграммы, героем которых князь становился не единожды, Татьяну порой доводили до слез, а его смешили до дружелюбного фырканья: — А хорошо же пишет, шельма! Бог мой, право, хорошо! Много огорчения причинила князю лишь внезапно возникшая глубокая и взаимная неприязнь жены с графом Аракчеевым. — Душа моя, для чего вы все время поправляете его цитаты? — мягко укорил он однажды Татьяну. — Граф Алексей Андреевич — человек без образования, зато с большим самолюбием… — Читать надо больше! — отрезала Татьяна, у которой этот страшный для многих царедворец вызывал нестерпимое чувство гадливости своей хищно-некрасивой усмешкой и льстивым угодничеством государю. Князь тяжело вздохнул. — Когда-то в молодости он много сделал, чтобы помирить нас с князем Багратионом… Увы, не преуспел. Стоит ли распрямлять кривую колоду, душа моя? Аракчеев, как сообщила Татьяне по секрету императрица Елизавета Алексеевна, отозвался государю о женитьбе князя G. таким образом: — Не мог, что ли, наш «Михайла благословенный» найти себе нормальную красивую дуру вместо этой деревенской ведьмы? Пришлось в ответ вежливо улыбнуться, тронув для уверенности сережки с льдистыми бериллами, а потом — швейцарский хронометр, и сказать, что слова графа весьма схожи с комплиментом. И правда, стоит ли огорчаться, что ее признали не-дурой? Подобного рода заверения дорогого стоят, особенно если учесть, что граф Алексей Андреевич «без лести предан». Елизавета Алексеевна, смеясь, призналась, что тоже огорчена близостью графа с государем и душевно рада, что новая подруга вполне разделяет ее мнение. К тому же, ссора с Аракчеевым принесла Татьяне бешеную популярность среди вольнодумствующей молодежи, и теперь на вечерах княгини G. частенько велись политические разговоры, зачастую довольно острые. Князь благодушно помалкивал, а Татьяна под руководством месье д’Аллейра штудировала «Город солнца» и труды Адама Смита, чтобы хоть немного поддерживать разговоры гостей и не дать им скатиться в откровенное цареборство. Она и сама не заметила, как втянулась в бешеные темпы Петербурга. Этот город белых ночей, туманов и столичного блеска поглотил ее, перемолол и вернул совершенно иной. Стеснительная и робкая Татьяна пропала, уступив место уверенной и властной княгине G. Усталость и беспокойство первых месяцев сменялись привычной сноровкой, жизнь входила в хоть и перенасыщенную, но размеренную колею. Заботы о настроении мужа, о хозяйстве и домашних, о светских делах и сиротских приютах почти не оставляли ей времени на раздумье о собственной участи. Очень скоро Татьяна поймала себя на мысли, что избегает любого возвращения к прошлому: раньше она увлекалась сонниками и гаданиями, теперь же по собственной воле отказывалась от участия в многочисленных кружках мистиков и мягко журила племянника мужа, того самого юного Алексея, за его приверженность госпоже Татариновой, да так, что он и вовсе, в угоду княгине, перестал посещать ее сборища. Раньше Татьяна безоглядно верила в силу любви и романтики, ставя их выше закона и чести — теперь же, к удовольствию Марии Федоровны, охлаждала пыл юных смолянок, напоминая им как о долге, так и о печальной участи безрассудно влюбленных. Ей казалось лишь, что она состарилась прежде времени, и только становившиеся все более редкими светские промахи напоминали ей, насколько она еще молода и неопытна. Когда-то, желая быть вежливой, она брякнула генералу Остерману, что будет счастлива познакомиться с его супругой. Язвительный синеглазый дамский угодник Остерман мог съесть кого угодно с потрохами, но за спиной Татьяны тотчас возник князь, и Остерман, учтиво приложив к груди единственную руку, заметил, что и правда — супруга писала ему из Москвы, что Татьяны совсем не знает. У Остермана Татьяна с мужем частенько обедали, но впредь она старалась не допускать подобных ошибок. В остальном же, домашние были здоровы, крестьяне в имениях — сыты, налоги уплачены, муж доволен образцовым порядком в доме — а больше в жизни мечтать ей и не о чем. Когда вначале от переутомления ее стали мучить головные боли, домашний доктор Василий Михайлович порекомендовал побольше физической нагрузки, и князь, недолго думая, приискал Татьяне отличную верховую лошадь — шестилетнего рослого энглизированного мерина донских кровей, рыжего, в белых «носочках». Сам князь ездил превосходно, но верховых лошадей для себя подолгу не держал, привыкнув за годы войны не привязываться к этим животным. — Бывало, за один день подо мной троих убивало, — грустно объяснил он Татьяне, гладя бархатный нос своего подарка. — Никакого сердца не хватит! Но Федор — конюх хороший, так что, дай Бог, у нас ваш Мотя долго проживет. — Почему Мотя? — полюбопытствовала Татьяна, с некоторой опаской принимая поводья: в деревне она привыкла к небольшим уходистым охотничьим лошадкам, а Мотя возвышался над ней, как гора, и добродушно сопел в модную шляпку. — А в честь Платова, дончак же! — расхохотался князь. — На самом деле, у него есть какое-то пышное длинное имя, но ей-Богу, «Мотя» ему больше подходит! Татьяна невольно вздохнула — подарок чудесный, надо бы поблагодарить мужа хоть поцелуем. Но отвернулась, сделав вид, что рассматривает мерина. Увы, чем больше ласки князя доставляли ей удовольствие, тем хуже было ощущение, что собственное тело предает ее в супружеской спальне. Никакое уважение к мужу, никакое восхищение, никакая радость от семейного согласия — любви Татьяне не заменили и заменить не могли. Она просто старалась об этом не думать. Смогла же ее мать позабыть любимого — сможет и она. Привычкой милосердный Бог заменит счастие, а уж супруг ей попался таков, что лучшего и желать нельзя. Лето князь проводил в городе, а Татьяна — в Царском Селе и Павловске, составляя компанию обеим императрицам. Рыжий Мотя гордо нес всадницу по парковым дорожкам испанской рысью, роняя белую пену с мундштучных поводьев. Татьяна легонько трогала хлыстом и шпорой золотистые конские бока и радовалась, что сегодня вечером муж не приедет, а значит, они с императрицей Елизаветой смогут всласть почитать друг другу затрепанный томик Карамзина, обнаружив который, князь фыркнул, словно Мотя, громко продекламировал одну из эпитафий на могиле Бедной Лизы: «Здесь в воду бросилась Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду всем хватит места!» — и посоветовал не забивать голову всякой дурью во избежание мигрени. Нет, романтики в ее добросердечном и приветливом муже было днем с огнем не сыскать. Татьяна уяснила для себя это еще в первый же день супружества, когда после брачной ночи супруг ускакал ни свет ни заря по делам службы… Иногда Татьяна думала: это даже хорошо, потому что честно. Князь просто добр ко всем, очень добр, а к своей молодой неопытной жене — особенно. Да и куда тяжелее было бы выслушивать от этого прекрасного человека пылкие любовные признания, понимая в огорчении, что тебе нечего на них ответить… *** Если бы кто-нибудь, спустя всего два года после появления княгини G. в столице, заговорил о ее влиянии на отдельные судьбы и значении для петербургского высшего света, она бы, наверное, удивилась. Привычно посчитала за комплимент, вежливо поблагодарила улыбкой и ушла, с легкой насмешливостью качая головой, увенчанной со вкусом подобранной шляпкой или букетом жасмина — смотря где было дело, на рауте или в бальной зале. Но подобных речей с ней не вели — опасались, и не без основания. Все знали, как избегает она злоречных приговоров — и как ее собственный, пусть даже и случайный, зачастую бывает смертелен. — Какой дурак сидит в Петербурге летом? — неосторожно брякнул молодой Мордвинов, сын старого адмирала и члена Государственного Совета, стоило дамам похвалить его свежие работы с морскими пейзажами. — Мой муж, к примеру, или ваш отец, — очень ласково возразила княгиня, и художник увял, осекшись, и тотчас начал рассыпаться в извинениях. — Но вы-то были в Царском Селе, ваша светлость, — колко возразила госпожа Воронская. Татьяна вежливо улыбнулась в ответ. — Да, слава Богу и милости государыни Елизаветы, — и добавила, выручая совсем убитого художника: — По правде сказать, я уже скучаю по лету. Верховые прогулки, природа, раздолье… Право, жаль, что я не умею рисовать. — Я напишу для вас картину! — воодушевился Мордвинов. — Заранее благодарю вас, сударь… Старый адмирал утерся платком и послал Татьяне признательный взгляд. Молоденькая хозяйка раута, княгиня Потемкина, смешливая и славная красавица, с сомнением покосилась на гордый профиль Татьяны под новомодным малиновым беретом, выгодно оттенявшим каштановые пряди и умный белоснежный лоб. Помялась немного и, не решившись обратиться к самой княгине, подхватила под руку ее супруга, бывшего много лет Потемкину командиром и добрым приятелем. — У меня есть просьба, Михаил Александрович… — Я слушаю вас, Варенька, — он улыбался всем мягким добрым лицом, привычно готовый не угодить, но — помочь. — Здесь гость, которого, признаться, мы не ждали. Боюсь, ему не слишком уютно. Могу я попросить вас об одолжении?.. — Кто тот несчастный, которому неуютно в вашем доме? Князь изумленно осмотрелся, затем впился взглядом в одинокую фигуру в штатском — молодого человека весьма приятной наружности, бледного и утомленного, взирающего на гостей с некоторой скукой. — Помилуй, Бог, сударыня, я ваш должник! Я и не знал, что он приехал! Простите, мне ужасно неудобно. — В чем дело, князь? — удивилась хозяйка. — Нехорошо, что мы его не пригласили. Но почему же не заехал сам?.. Княгиня Варенька пожала плечами. — Я бы сказала, он всегда был странным. — Пожалуй! Но странный или нет — он мне родственник и друг, а значит, мне его и занимать. — Ваш друг? — княгиня Варенька невольно не сдержала смешок. Князь G. в ответ развел руками. — Когда-то в гвардейской юности от отчаянного безденежья я столовался в доме его родителей. Играть в солдатики ему тогда еще очень нравилось, как и потом — брать у меня те книги, которые ему не дозволяли гувернеры… Вы не подскажете, а где Татьяна Дмитриевна? Он, кажется, ей не представлен. — Княгиня беседует с испанским гостем. — Ах, да! — генерал рассмеялся. — Надеюсь, господин посол догадался не мучить ее политикой, а то мы с ним друг друга не понимаем — его французский чересчур испанский, а мой просто плох… — Я вас оставлю, господа, — сказала госпожа Потемкина и удалилась, не подавая виду, что достигла своей цели. Скучающий молодой человек поднял глаза, когда генерал с силой хлопнул его по плечу. — Душа моя, Евгений, как я рад! Ну что, устал от заграницы?.. Тем временем, князь не ошибся — галантный испанский сеньор, и правда, рассуждал с княгиней Татьяной Дмитриевной совсем не о политике. Впрочем, стоило князю с гостем приблизиться, Татьяна извинениями остановила пламенную речь об ошибках Байрона в «Доне Гуане» и поднялась навстречу, оправляя батистовый белый рукав синего бархатного платья. — Что говорил посол, душа моя? — спросил князь, глядя вслед уходившему сеньору. Княгиня сдержанно улыбнулась. — Что в этом наряде я похожа на Изабеллу Кастильскую. Не знала, как и возразить ему! Пусть в ее времена малиновый был в моде, но вот беретов не носили. — Досадная ошибка дипломата! А что, и правда, не носили? — привычно-заинтересованно спросил Михаил Александрович. Онегин смотрел на княгиню, обмирал душой и не верил. Не мог поверить, что эта совершенная красавица — его Татьяна. Она пожала плечами. — Носили горностаев. На руках. Чем я могу вам быть полезна? — Хотел представить вам кое-кого и попросить, чтобы вы обошлись с ним менее сурово, чем с бедолагой-испанцем… А знаете, мне нравится про горностая. — Оставьте, ваша светлость, они кусаются. Так кто ваш протеже?.. Онегин, оглушенный и растерянный, смотрел, как перед ним спокойно колышутся на малиновом берете белоснежные перья. — Евгений Онегин, мой добрый друг и ваш сосед, насколько я понял. Третьего дня вернулся в Петербург из заграничного путешествия. Татьяна скользнула равнодушно-приветливым взглядом, коротко склонила голову, протянула руку в белой перчатке. — Рада видеть вас, господин Онегин. Какие новости в Европе? Наблюдавшая за ними княгиня Варенька вздохнула с облегчением — теперь ее точно никто не осудит, что она приняла у себя чудака, прославленного скандальной дуэлью…