Одержимость

Морковный оттенок ее тела помог мне усвоить белок ее глаз, Мое слово для нее дороже денег, Мое молчание - ночной кошмар. Температурный режим - понты, Ничего лишнего на ней не надето, Я не позволяю ей смотреть на мои деньги, Но она бы даже не подумала об этом. Ее воодушевляет мое тело, Она изображает неумело, Черную пантеру, Но смеется как гиена.

Какие, к черту, правила? Кто сказал, что так не может быть? Кто сказал, что Малфой не может безумно хотеть Грейнджер; не может хотеть отодрать ее в каждом темном углу Хогвартса; сунуть руку в трусы при каждом удобном случае; оставить едва заметное после нескольких дней расставания пятнышко на шее, которое гриффиндорка так усердно прячет за красно-золотым шарфом? Кто, блять, все это сказал? Малфой утешал себя мыслью, что он свихнулся. Сошел с ума. Просто тронулся своим чертовым умом. Потому что в здравом смысле не смог бы объяснить себе, почему он без ума от нее. Опять. Снова. Очередной перепихон в старом классе Зельеваренья. Никто не зайдет, никто не увидит, никто не узнает. Его губы повсюду. На тонкой шее, словно сделанной из фарфора — она вся такая хрупкая, что Малфой физически не мог сделать ей больно, потому что знал — он сломает эту хлипкую конструкцию из их шаткого мира и нелепого притяжения; на выпирающих ключицах, маленьких впадинах на шее, куда его ловкий язык пробирается каждый раз, оставляя маленькие пятна. Вот как, сука. Знайте, это мое. Одежда? К черту. Снимать — это не его конек. Разорвать. Разорвать к херам и заставить ее ходить голой. Ее грудь слишком прекрасная, слишком упругая, и Малфою кажется, будто бы он видит ее в первый раз. Нежно розовая ткань падает на пол, открывая его взору воистину божье чудо: грудь вздымается, потому что Драко еле дышит куда-то в ложбинку между ними, а длинные изящные пальцы почти касаются кожи, дразнящие прикосновения подушечек пальцев сводят с ума. Она стонет. Стонет так, что Драко понимает — это только для него. Она, его маленькая и хрупкая, и насрать, что это только лишь очередной трах, очередная встреча, после которой они забудут друг друга на пару дней. Сейчас они вместе. И любой звук для него, изданный ею, словно музыка, приятно ласкающая слух. Она снова стонет, и Драко чувствует, что тяжесть в паху нарастает с каждым ее рваным вздохом, с каждым случайным прикосновением. Малфой не может сдерживать себя — его губы обхватывают сосок, а правой рукой он тянется к другой груди. И Гермиона взрывается. Этот его горячий и скользкий язык, который творит нечто — он просто убивает. Внизу живота тяжесть, такая тяжесть, что рука ее невольно, сама тянется в трусики, которые намокли уже до предела. Драко рычит от удовольствия. Какая же она вкусная… Ее запах сводит с ума. Малфой чувствовал, что от наслаждения у него кружится голова, а язык живет своей жизнью. Чуть прикусил сосок — новый рваный вздох, полувсхлип, полустон. Вырвал горошину из своих объятий и в последний раз провел по ней языком. Не оставил без внимания другую. Подушечками пальцев поглаживал грудь, потому знал — она любит это. Она любит нежность. Она любит такого Драко. Губы спускаются ниже, к животу, оставляя невесомые поцелуи по всему телу. Она дрожит. Гермиона чувствует, что к глазам подкатывают слезы. Она хочет плакать, потому что ей нравится. Она хочет плакать, потому что ее не тянет возвращаться в гостиную Гриффиндора. Она хочет плакать, потому что ей хорошо с Малфоем. Щелчок — и маленькая застежка джинс летит на пол, приятная на ощуп ткань спускается вниз по бедрам, пальцы оставляют за собой почти невесомые прикосновения, прикосновения — рой мурашек. Она сейчас точно умрет от удовольствия. Откинул в сторону ненужную вещь и вернулся к губам Грейнджер. Ему нужно. Жизненно необходимо, иначе он просто сойдет с ума. А она не сопротивляется. Отвечает сначала на мягкое прикосновение губ, а потом сама притягивает к себе, хватая за платиновые волосы на затылке, запуская язычок в рот — ей тоже нужно. Драко терзает ее губы, ласкает языком неба, проводит по каждой клеточке, каждому сантиметру ее рта — снова стон. Твердость в штанах была предельной, но Малфой хотел, был одержим тем, чтобы доставить ей удовольствие. Он чувствовал приятную боль от ее мертвой хватки, приятный запах от ее волос и приятную дрожь по всему телу от прикосновений ее языка — так умело она это делала. Рука Малфоя потянулась вниз по всему телу, обжигая холодом кожу, заставляя гриффиндорку выгнуться всем телом, вжаться сосками в его мускулистую грудь и вырвать из его рта рваный вздох. Ебаное, ебаное безумие. Серые трусики чуть приподнялись из-за наглой руки слизеринца, что медленно пробиралась к самому сокровенному. Ноги гриффиндорки разъехались против ее воли — сначала на самую малость, а с каждым столкновением с языком слизеринца все больше и больше. Он оторвался от нее с влажным звуком, осмотрел ее бегающим взглядом: не мог остановиться на чем-то одном, такой прекрасной она была. Драко скинул с себя рубашку и штаны, не медля ни секунды. Она уже давно готова. Она такая мокрая. Это все — только для него. — Мерлин, какая же ты красивая, — дыхание сбивчивое, в глазах — туман. Он хочет. Хочет до безумия. Переплести ее тело со своим, поцеловать каждый сантиметр, пометить языком каждую точку — его. — Это все не по-настоящему, да? — голос дрожит, и Малфой знает — это все из-за него. Из-за него она такая влажная, такая… притягательная. — Конечно, — голова болит от переизбытка чувств, но ему все равно. — Конечно, Грейнджер, — вздох. — Мы никому не расскажем… — Хорошо… — язык нервно проводит по губам — и вот оно. Сигнальный огонек. Оповещение — все, пиздец. Он взрывается. В голове перемешалось все. Все мысли наружу, вон-вон-вон, а остается только обнаженная девка с красным галстуком — вот она, его одержимость. Тянет ее трусики вниз, не отрывая глаз от промежности Грейнджер — она вся течет. Указательным пальцем проводит по влажной атласной коже между ног, смотрит прямо в затуманенные глаза гриффиндорки и бесстыдно облизывает палец. Сука. Какая же вкусная. Скидывает боксеры и набирает в грудь побольше воздуха. Он знает, будет больно. Он просто сдохнет от переизбытка чувств, но ему будет так хорошо, так прекрасно — Драко знал — так что готов был пожертвовать ради такого. Малфой потерся головкой члена об ее влажную кожу, отчего по его телу прошелся заряд электричества. Хорошо. Просто о-ху-ен-но. Ничего не важно. Только она — узкая, влажная, сексуальная… Стон. Рваный всхлип. Тонкие пальчики, комкающие простынь. Запрокинутая голова и тонкая шея, усеянная засосами. Он вошел в нее. В тот момент ничего не было важно — никакие проблемы его не волновали, никакие девки его не беспокоили — только она, выгибающаяся под ним, словно пантера. Его член вошел на всю длину, и он остановился на мгновенье, чтобы совладать с эмоциями. Рука сама потянулась вверх, к упругой груди Грейнджер и сжала одну, заставляя гриффиндорку приоткрыть рот от наслаждения. Его внезапное движение вызвало ее хнык, отчего Драко поклялся себе, что если она еще раз так сделает, то он просто не выдержит. Слишком пошло, слишком не по-грейнджеровски. Он двигался медленно, входя до самого основания, упираясь бедрами в ее бедра, прижимаясь как можно ближе, чтобы чувствовать ее, стать одним целым. Рука сама потянулась к бледной шее Грейнджер, сжала хрупкое изделие, вызвав легкий стон от прикосновения холодных пальцев к нежной коже. Ее глаза закрылись, язык скользнул по губе, вынуждая Драко задрожать от удовольствия. Передние зубы захватили нижнюю губу и потянули ее на себя, в рот. И хриплый голос, заставивший его сжать руку на шее еще больше: — Сильнее. Его просто разорвало на части. Это ее «сильнее» убило Драко изнутри, заставило его расщепиться на многие осколки. Он двигался в гриффиндорке так, словно это было последнее, что он делал. Рука на шее ослабевала хватку, скользя вниз, к груди, сжимая влажную плоть, потому что было жарко — пот катился по телам градом, а стоны разносились по классу, прячась в темным уголках комнаты, стены впитывали в себя звуки, скрывая их от чуждых глаз. Грейнджер закатила глаза от удовольствия и затряслась всем телом. Толчок, толчок, еще толчок — и Малфой не сдержал стона сквозь зубы, сжимая грудь Гермионы и кончая в нее, без сил выдыхая и опуская веки от наслаждения. Мозг отказывался осознавать, что они пробыли вместе херову тучу времени, что, возможно, их уже ищут. Хотелось просто прижать это маленькое тельце к себе и больше никуда не отпускать. Они одержимы друг другом. Им хорошо вдвоем. Но это так неправильно, так... запретно. Потому что слишком, слишком, блять, хорошо.