Наперегонки со смертью

Клэптон стоял у кровати и наблюдал, как Армстронги покидают палату. Младший мальчик ушёл последним: только когда мать и старший брат вышли из палаты, он тяжело вздохнул, отпустил руку отца. Потом он очень осторожным и ласковым движением провёл рукой по его лбу, убирая упавшие на глаза взъерошенные чёрные волосы, погладил по голове, и только после этого направился к выходу. В дверях Джейкоб вдруг остановился, словно бы размышляя. Потом повернулся и посмотрел на врача. У Клайва сердце сжалось от этого взгляда, которым мальчик смотрел на него. В нём отразилась невероятная боль, но вместе с этим в его глазах сияла надежда. Этот взгляд будто молил Клайва помочь, и доктор знал, надежда в нём не угаснет до самого конца. Надежда умирает последней. Всегда. Для Клэптона, как для врача, более того, врача, который не опускает руки и всегда борется до последнего, эта пословица имела особое значение. Надежда умирает последней. Надежда с самого начала карьеры была его постоянным спутником и верным помощником. Она шла с ним рука об руку. Каждый раз: на операции, на реанимации, или когда Клайв просто вливал пациенту лекарство, стараясь его вытащить. Он вспоминал эти слова, и сразу чувствовал прилив сил, даже если очень устал и проводил в больнице третьи сутки подряд. Иногда одна только надежда помогала ему спасти жизнь человека. Клэптон стоял будто под гипнозом. Время вдруг стало резиновым и растянулось до бесконечности. Мальчик смотрел на него всего несколько секунд, но эти секунды длились целую вечность. «Вылитый отец,» — промелькнуло в голове Клэптона. Только вот глаза у мальчика были карие, а не зеленые. Прервал эту вечность оклик его матери из коридора.  — Джейк! Ну не стой там, идём, раз уж собрались. Джейкоб моргнул, развернулся и скрылся за дверью, так и не сказав ни слова. Клайв перевёл дыхание, зажмурился и потёр лицо руками. Он очень устал, но мог позволить себе пойти отдохнуть только после того, как ещё раз проверит состояние Армстронга, ещё раз как следует всё обдумает и убедится в том, что было сделано всё возможное, либо придумает ещё какой-либо путь. Он посмотрел на лежащего на постели мужчину. Потёр лоб, потом подтащил стул и сел.  — Что же мне с тобой делать теперь, парень? — произнёс он вслух. — Я пообещал сделать всё, что в моих силах, и я сдержу слово. Чёрт возьми, ты нужен этому миру! Ну должен же быть ещё какой-нибудь способ… Должен, должен, должен! Давай, думай, Клайв, думай! — при последних словах он пару раз слегка стукнул себя по лбу кулаком, и так и остался сидеть, упершись лбом в кулак. Просидев в такой позе несколько минут, Клайв встал, извлёк из шкафчика стеклянный флакон с лекарством, посмотрел на этикетку и покачал головой. Потом перевел взгляд на капельную систему. Подошёл к кровати и аккуратно потрогал катетер, установленный в подключичной вене Армстронга. «По крайней мере, протянуть ещё какое-то время это ему точно поможет, » — подумал Клайв. Кивнул сам себе, решительно взял шприц, набрал нужное количество и ввёл в систему. После этого он отправился поспать в ординаторской, и вырубился почти сразу. Проснулся только к вечернему обходу, и несмотря на выходной решил обойти пациентов, раз уж он здесь. Только после этого он мог вернуться к пациенту, который в этот день занимал все его мысли.  — Слушай, Клайв, может, тебе всё-таки стоит съездить домой и нормально выспаться? — в отчаянии попросил Сид, который хоть и задержался, но уже собирался идти домой и снимал халат. Уже в который раз за день он начинал этот разговор, и даже уже не рассчитывал на успех. — Ты же прекрасно знаешь, что отдыхать необходимо. Клэптон посмотрел на друга осуждающим взглядом  — Сид, пойми, я не для того латал его полночи. Теперь этот парень под моей ответственностью. Тем более, я же прекрасно знаю, что его все считают безнадежным и не станут особенно париться по поводу него. Я так не могу. Я должен знать, что действительно сделал со своей стороны всё что мог, тогда моя совесть будет чиста. Сид вздохнул и произнёс, накидывая пальто:  — Что ж с тобой теперь поделаешь. Раз это так важно для твоей совести, оставайся. Удачи, — он хлопнул друга по плечу и вышел. Клайв в три глотка осушил стакан воды и направился к Армстронгу. Какое-то время он сидел, глядя в окно на луну и далёкие звёзды, но уставшего доктора довольно быстро сморило, и он заснул, опустив голову на руки на подоконнике. Клэптон так и проспал всю ночь в палате, а проснулся утром, едва только начался рабочий день, от того, что аппарат обеспечения жизнедеятельности вместо ритмичных попискиваний, соответствующих ударам сердца, стал выдавать монотонный подвывающий звук. Клайв моментально среагировал даже спросонья: он вскочил на ноги, сбив стул на пол, бросил взгляд на экран регистратора кардиограммы. Увидев ровную линию, он почувствовал, как конечности моментально похолодели, и опрометью бросился к двери. Прямо в таком виде, каком был — взъерошенный, сонный, халат набекрень, — Клэптон выскочил в коридор, едва не сбив молоденькую медсестру.  — Пришлите ко мне сюда реанимационную бригаду! — крикнул он ей безо всяких церемоний: извиняться было некогда. Видимо, девушка увидела в его глазах лихорадочный блеск, поняла всю серьёзность ситуации, торопливо закивала и пулей помчалась по коридору. — А ты, — махнул он другой, — иди сюда и помогай. Готовь инъекцию адреналина, и быстро! После этого Клайв бросился обратно в палату вместе с новообретённой помощницей, дабы начать пока реанимационные мероприятия одному по мере своих возможностей.

***

 — Господи… — шепчу я. — Нет, нет…  — Ты всё вспомнил, да? — Эндрю больше не улыбается, и в его глазах искреннее сочувствие. Вот чему я в нём всегда удивлялся, так это невозможному, бесконечному альтруизму. Он мог бы торжествовать и порадоваться, что кто-то из близких ему людей теперь будет здесь, с ним. Но нет — он искренне мне сочувствует, потому что прекрасно знает, как я любил жизнь и свою семью и понимает, что я совсем не хотел бы здесь быть. Некоторое время мы молчим. Я низко опускаю голову, задумавшись. Признаться честно, я вообще не понимаю, как мне на всё это реагировать и как теперь себя вести.  — Послушай, Билли, я знаю, это непросто принять, но рано или поздно ты привыкнешь. Я помогу тебе адаптироваться, хорошо? — произносит отец, положив руку мне плечо. Я поднимаю на него глаза. В голове у меня полный хаос из мыслей, я не могу ни на чём сосредоточиться и до сих пор никак не врублюсь в то, что происходит. Я мертвец. Я больше не буду жить. Чёрт. Наверное, я не могу пока понять это принять, осознать головой, потому что… Чёрт, это просто невозможно! Но… Что я тогда вообще такое?  — Я очень хочу понять, куда я попал и что вообще происходит. Ты мне объяснишь? — я с надеждой устремляю взгляд на отца.  — Конечно, — улыбается он. — Хочешь, разберём всё по порядку? Я неторопливо киваю.  — Ты говоришь, что я мёртв, и я склонен этому поверить, раз я вижу тебя перед собой и разговариваю с тобой, но скажи мне тогда, пожалуйста, как может быть так, если ты говоришь, что ни рая, ни ада не существует? Я же вот он, сижу тут, мыслю, могу двигаться, могу себя потрогать, разговаривать? Судя по всему, я даже могу испытывать эмоции.  — Ада и Рая не существует, — кивает отец. — Но, видишь ли, это не значит, что не существует души. Физическое тело не может быть вечным, но душа бессмертна. Это невесомая, и невидимая обычному человеческому глазу материя. Ты лишился только лишь физической оболочки, отделившись от которой, твоя душа, то есть, по сути, ты сам, вернулся туда, откуда пришёл — в Небесную Обитель. Мозг у меня начинает постепенно уезжать. Я просто не могу понять, как такое может быть, и осознать. Я скорее готов принять концепцию о том, что никакой души, ничего нет, и после смерти… А что будет? Да ничего не будет. Просто не останется ничего. Но это…  — И поскольку физического тела у тебя больше нет, не обязательно удовлетворять физиологические потребности. Быстрее всего новоприбывшие обычно отказываются от дыхания, а вот поедать фрукты из сада продолжают ещё долго. Хотя чего греха таить, — даже те, кто здесь давно, иногда не прочь это сделать. Ну, а тяжелее всего отказаться от привычки спать. Почти все порой ложатся вздремнуть в своих комнатах — даже те, кто здесь уже сотни лет, когда заняться нечем. К вопросу о эмоциях — да, в теле они управляются гормонами, но на самом деле душа интерпретирует и чувствует их гораздо более тонко. Так что можешь не сомневаться, что эмоции, которые ты испытываешь в этом состоянии, ещё более настоящие и искренние. Я вздыхаю.  — А как ты оказался здесь, когда я… проснулся?  — Когда человек умирает, самого близкого ему человека из тех, кто уже здесь, посылают его встретить, всё объяснить и помочь адаптироваться к новому состоянию. Как видишь, это необходимо.  — Да уж. Мне непросто будет всё это осознать.  — Ты привыкнешь, — снова улыбается Энди. — А теперь пойдём, я тебе всё покажу. Но для начала ты поглядишь на себя. Папа встаёт и направляется к зеркалу. Я шагаю за ним, и когда вижу своё отражение… На мне точно такая же одежда, в которой я садился на тот самый злополучный самолёт, даже кеды те же, только всё чистое и идеально выглаженное. Сам я тоже выгляжу вроде бы так же, как и всегда, только вот не помню даже, выглядел ли я хоть когда-нибудь таким же свежим и отдохнувшим. Таким же… чистым и невинным. Но если б это было всё…  — Мать вашу! — вскрикиваю, едва не грохнувшись. — Так вот что мешалось мне за спиной! Я поворачиваюсь к зеркалу спиной и пытаюсь рассмотреть широкие пушистые крылья, торчащие из моих лопаток, прямо сквозь одежду. Они точь-в-точь такие же, как у отца, только золотые, как и нимб над моей головой.  — Вот это да… — выдаю я, прикоснувшись рукой к нимбу, который достаточно интенсивно мерцает. Потом тянусь к крылу. Перья на ощупь оказываются невероятно мягкими.  — Попробуй ими подвигать, — советует отец. Я слегка встряхиваюсь и пытаюсь пошевелить новообретённым приспособлением. Это очень трудно, так как крыльев я пока что практически не чувствую. Но в конце концов мне удаётся слегка похлопать ими, и при движении крылья издают приятный шорох.  — Неплохо, — подбадривает меня отец. — Ты научишься управлять крыльями, на это нужно немного времени, но скоро ты будешь свободно летать.  — Да уж, — вздыхаю я. — А почему у меня они золотые, а у тебя белые?  — Цвет крыльев зависит от деяний и моральных принципов их носителя, — поясняет Эндрю. — Те, кто просто был хорошим человеком, делал добрые дела и помогал другим, получают белые крылья. Те, кто был злым, жадным и алчным, ломал судьбы других людей ради достижения собственных целей, воровал или убивал… в общем, ты понял — их крылья чёрные. Ну, а у тебя особый случай, — улыбается он. — Те, кто, как ты, помогал людям, но не напрямую, а за счёт креативности, вдохновлял, ободрял и спасал их своим творчеством, получают золотые крылья. А нимб у тебя мерцает, потому что ты испытываешь довольно сильные эмоции. Сейчас не очень интенсивно, но чем сильнее эмоции, тем чаще и ярче он будет мигать.  — Кошмар, ну и системы тут у вас, — качаю головой я, и снова гляжу в зеркало, чтобы оценить, идут ли крылья к моему образу. Прихожу к выводу, что не слишком, тем более, золотые. Пытаюсь снова ими пошевелить. — А самоубийцы? Какие крылья у них?  — Тоже чёрные.  — А почему чёрные? Что, если суицидник был хорошим человеком — всё равно?  — Они получают чёрные крылья, потому что добровольно отказались от жизни, Билли. Это вечное клеймо. Ладно, пойдём, пора тебе всё показать и найти твою комнату.  — Комнату? — удивлённо хмурюсь я.  — Да, тут у каждого есть своя комната, маленькое убежище, так сказать, — улыбается Энди. — Сам увидишь. Это почти как летний лагерь. Есть три корпуса, по которым души распределят в зависимости от цвета крыльев. А теперь идём, не будем терять время. Я последний раз бросаю взгляд на своё отражение и отправляюсь вслед за отцом.