Старше на жизнь

      «Нет, когда-нибудь это закончится. Когда-нибудь…»       Медузия провожает взглядом летящий вниз окурок, но, не дав ему коснуться земли, испепеляет стремительной, тяжелой искрой, и Глебу кажется, что в ней, этой яркой красной точке, злости в разы больше, чем магии.       – Мальчишка, – Медузия презрительно поджимает губы и отходит от окна.       Глеб небрежно поводит плечом и уходит в ванную, не удостоив (свою?) женщину ответом. Он помнит: в душ она к нему не пойдет. «Это акробатически-нелепое удовольствие оставь своим юным прелестницам», – сказала Медузия в их первую встречу, и больше эта тема не поднималась. Он знает: за те неполные двадцать минут, что он стоит под слабыми (вот ведь подфартило – последний этаж!) струями, Медузия накидывает тяжелый плед на манер римской тоги и варит ему кофе, а затем с безразличным видом стоит в дверном проеме и обнимает чашку ладонями.       – Змеюшка, – говорит Глеб, принимая из ее вечно холодных рук свой утренний приз.       Заслужил. Молодец. Хороший мальчик.       Медузия улыбается: правый уголок губ чуть вздрагивает и почти сразу же возвращается на место. Глаза мальчишки теплеют на полградуса. Ей достаточно. Ему – слишком много, судя по резкому, слишком резкому развороту: немного кофе выплескивается из чашки и обжигает такую нежную кожу между большим и указательным пальцами. Медузия наклоняется – совсем чуть-чуть – и, едва касаясь, слизывает бегущую каплю с руки Глеба. Ей нравится смотреть, как сжимается (вот-вот лопнет чашка) кисть мальчишки, как напрягается и застывает (и никакой змеиной магии не надо!) его спина, как туго обернутое вокруг бедер полотенце ослабляет хватку, поддаваясь быстро нарастающему давлению изнутри.       Разойтись в таком узком коридорчике, не задев друг друга – задача почти невыполнимая, но Медузия всегда, раз за разом, мастерски с ней справляется. Глеб помогает – вжимается в стену, прячет эмоции за глотком кофе, только после этого следует за ней в комнату. Она знает: если опереться руками о подоконник и закрыть глаза, то можно представить, будто плед с нее спадает от одного его взгляда, главное – забыть про легкий стук поставленной рядом чашки. В такие моменты Медузия дрожит и едва сдерживает слезы. Глеб уверен, что дрожь – от утренней прохлады и страсти, и сама она предпочитает думать так же.       Утренние ритуалы отточены до полужеста, до последнего полувзгляда. Их всего два, и сегодня – первый сценарий. «Любимый», – думает Медузия. Глеб закрывает глаза и вдыхает ее запах – там, под тяжелыми струями медных волос, утыкаясь в шею носом, губами, слегка проводя по бледной коже языком. Он не торопится притянуть ее бедра и тягуче-медленно, осторожно, на границе с нежностью войти – зачем? Ему нравится стоять вот так: обняв ее одной рукой под грудь, лаская второй предплечье и зарываясь лицом в ее волосы. Рыжие? «Да ла-а-адно», – саркастично ухмыляется про себя и надеется, что (его!) Меда не станет отвлекаться на подзеркаливание. Вороны-москвички меня разбудили; Промокшие спички надежду убили Курить: значит буду дольше жить.       – Почему ты отказываешься ехать к родственникам, Глеб? – Сарданапал смотрел добродушно-удивленно.       «Потому что, блядь, сдохнуть я хочу. В одиночестве».       – В о-ди-но-чес-тве. В одиночестве хочу пожить, понимаете? Настолько устал от суеты и заботы вокруг себя, от чужих правил и законов… вы ведь пропагандируете tabula rasa, так зачем туда тянуть что-то еще? Или думаете, что девятнадцать – это слишком рано?       Сарданапал, может, и думал. А может, и еще что. Но однушку в Питере отписал. Правда, адрес родственников заботливо «обронил» на одеяле.       Глеб почти не вспоминал тот разговор, как полезно ему – сильнейшему некромагу современности – лишиться своего дара-проклятия, как здорово будет оказаться в лопухоидном мире с аттестатом за девять, а знаниями – едва ли за пять классов, как великолепно будет работать грузчиком в ближайшем продуктовом и как душеспасительно будет каждую ночь видеть во сне тот мир, куда ему хода никогда – никогда! – не будет. Прощание с девчонками на полустаночке он тоже не вспоминал – Ленка вручила ему билеты на поезд до Города и самолет из Города, а Жаннка – пачку лопухоидных денег. Девчонки плакали, пока ждали поезда, он же… нет, конечно нет, с чего бы ему. А в купе было душно и жарко, и наутро подушка была мокрой от пота.       Первую неделю Глеб не выходил из дома: воды из-под крана было достаточно, чтобы утолить жажду, а есть как-то и не хотелось. И дверь открывать кому-то там тоже отчаянно не хотелось. Впрочем, этот кто-то долго не церемонился: в один из дней дверь открылась сама.       «Принципиально оборачиваться не буду».       Мысль была злая и задорная: сидеть на кухне, спиной ко входу, и делать вид, что ничего не происходит. Нож вот перехватить поудобнее, да. Кто-то там, в двух метрах за спиной, постоял несколько секунд, затем прикрыл дверь, поставил шуршащий пакет на пол и прошел в комнату. Скрипнула кровать.       «Не заправленная… ай, к черту. Не звал».       От скуки Глеб начал выцарапывать на запястье защитные руны – тонко, чтоб не в кровь, но ощутимо, чтоб оставались следы. Вязь получилась глупая и противоречивая. От задора не осталось и следа, а вот злость достигла своего пика. Нож, пущенный через всю кухню, удачно воткнулся лезвием в раму. В комнате по-прежнему было тихо.       «И занято». Значит, будем Корабли в моей гавани жечь; На рубли поменяю билет.       – Сарданапал, я тебя умоляю, – Медузия притворно закатила глаза. – Что мальчишке сделается?       – А все-таки, Меди, проведай. Мне его мысли уж очень не понравились, – грустная усмешка на миг показалась Медузии искренней, – не хотелось бы, чтоб Ягусина медовуха зря пропала.       «А, нет, показалось».       – Почему именно я?       Но – да, глупо было спрашивать. И спорить – тоже. Старый некромаг имел на Медузию особое влияние. Хотя бы потому, что он ее и поднял («Оживил, Меди, как тебе не стыдно!» – звучит в голове укоризненный шепот) в свое время.       И вот этот вздорный мальчишка битых полчаса сидел на кухне и делал вид, что мертв гораздо дольше, чем живет в этом доме. И чего, спрашивается, лететь было.       «Дура. Медуза, ты просто дура».       Проведать – это поздороваться, убедиться, что пациент дышит, пульс в пределах от пятидесяти до ста пятидесяти, попрощаться.       «Ну еще подзеркалить немного, для очистки совести».       – И это – мой лучший специалист? – полувопрос-полувосклицание сам сорвался с губ, едва она увидела влажную от сукровицы вязь, покрывавшую все левое предплечье бывшего некромага.       Мальчишка стоял в дверном проеме в откровенно блядской позе: подогнув ногу, правым плечом облокотившись на одну сторону косяка, а левой рукой упершись в другую. То ли открыто хамил – мол, пришла незваная, так не надейся на вежливость, то ли, наоборот – слишком сильно стеснялся, что почти не одет, и делал вид, что плевать на это хотел.       – Ну так исцели, раз недовольна.       Пощечина вышла на удивление звонкой. Значит, с самого начала хамил. И не смотреть, не видеть этой горькой усмешки, не слушать, не слышать, насколько глухим и бесцветным стал его голос.       – Полторы секунды, – изрек мальчишка, так и не сменив своей позы.       «На что?» – Медузия хотела спросить, но не успела.       – На реакцию, – договорил.       – Бейбарсов, вы слишком много себе позволяете. Всего вам доброго.       – А вы? Что вы себе позволяете? И что еще позволите?       Медузия так и стояла у двери, но Бейбарсов, казалось, и не думал шевелиться. Провоцировал? Еще как! Резким движением схватил ее за волосы и притянул к себе. Змеи мигом оживились, но отпрянули от предплечья, покрытого хаотично подобранными рунами. А его губы замерли в каком-то миллиметре от ее. Растянулись в совсем уж циничной ухмылке. Отпустил, слегка отодвинулся.       «И правда, полторы».       – Всего доброго.       – Нет, не позволю.       Разойтись в этом узком проеме, не прикоснуться, не обернуться. Не хлопать дверью. Не возвращаться. Отрастить бы до самых до плеч… Я никогда не вернусь домой. С тобой.       Но она возвращается в пятницу: за окном рождественский снегопад, мальчишка все так же бездумно сидит на кухне и выдыхает в потолок сигаретный дым. Медузия облегченно вздыхает – на столе недоеденный бутерброд, чашка с чем-то горячим и початая бутылка вина.       «Пациент жив, здоров и даже ходит по магазинам».       Медузия разворачивается и открывает дверь: миссия выполнена, можно уходить.       – Хочешь вина? – вопрос догоняет ее уже на площадке, но рука все еще лежит на дверной ручке. Медузия замирает лишь на миг, и этого оказывается достаточно, – И курицу мне пожарь. Только специй нет.       В этот раз она от души хлопает дверью – так, что штукатурка сыпется с потолка.       – Бейбарсов, вы…       – А чего ты тогда сюда таскаешься? И да, меня Глеб зовут.       От этой наглости перехватывает дыхание, и непонятно, чего он больше хочет – курицы (ну неужто сам не пожарит?) или чтобы она, действительно, даже под страхом смерти здесь не появлялась.       – Вы или идиот, или самоубийца.       По кольцу бегут красные искры, но Медузия слишком хорошо помнит, как глухо и отчаянно несколько дней назад прозвучал (до сих пор звучит) вопрос: «и что еще позволите?»       Нет, она не позволит. Нет, он совсем не идиот. Нет, он не…       – Самоубийца, – его ответ долетает до Медузии вместе с жидкостью из чашки (чай, Чума, горячо!) – прицельно, на кольцо. Ну а остальное – на пальто.       Через секунду мальчишка уже в галантном полупоклоне протягивает руку к вороту ее пальто – мол, не в мокром же идти, теперь жди, пока высохнет. И плевать он хотел на магию, да. Откровенно издеваясь, встает на одно колено и целует обожженную руку. Эта пощечина выходит смазанной; кажется, Медузия задевает ногтем глаз мальчишки, но он только смеется – коротко и беззвучно, – встает и уходит на кухню.       Медузия прикрывает глаза и думает, что ее дрожь – от злости.       «Негодования», – поправляется.       Мальчишка не приемлет жалости, каким бы действительно жалким ни было его состояние. Он – молодец. Он – балансирует. На острие истерики, но – держится. Слишком мало времени прошло. Слишком много внимания.       «И магии».       Медузия скидывает пальто и, не найдя, куда повесить, бросает на калошницу – прямо поверх его куртки.       – Учтите, Бейбарсов: с бытовой магией я рассорилась в глубокой юности. Если вы хотите доверить мне курицу – готовьтесь хрустеть угольками.       – А на кухне плита есть. Электрическая. Так что, магия тебе не понадобится, – смотрит прямо, с вызовом, в глазах горят непонятные огоньки, – и неужели доценту кафедры нежитеведения так сложно запомнить четыре простых буквы? – улыбается почти миролюбиво и протягивает бокал с вином. – За Рождество?       Впервые Медузия не может совладать с эмоциями: закусывает нижнюю губу, но смех все равно прорывается. Она машет рукой на все свои принципы и позволяет себе рассмеяться. Выходит заразительно – мальчишка тоже смеется.       И когда он, разливая остатки третьей бутылки по бокалам, снова запускает руку с незажившими царапинами ей в волосы, змеи лениво шикают и стекают послушной медной волной по его запястью. В этот раз он наклоняется на миллиметр ближе – и их губы соприкасаются.       Секунда. Медузия прикрывает глаза.       Полторы. Медузия подается вперед.       Никакой жалости. Жадный, властный поцелуй.       – Дыши, Меда. Мне так интересно, А с ними не очень. Я помню, что тесно, Я знаю, что прочно Дарю время: видишь, я горю!       Глеб вскидывается от чужого запаха в своей постели: едва уловимый, аромат исходит от подушки, настораживает, заставляет подобраться, приготовиться. Он рывком садится на постели и только потом открывает глаза. Просыпается. Воспоминания возвращаются осколками, медленно собираются в паззл: обрывки криков, стонов, вкусов и запахов. Глеб снова закрывает глаза.       – Дыши, Меда, – кажется, он смотрит на нее слишком насмешливо, но ему почти наплевать: маскирует жалость под заботу – ее право; со своими правами он только что определился. Медузия поразительно быстро справляется с эмоциями, и, когда Глеб садится на свой стул, она уже совершенно бесстрастно отпивает из бокала. На нее очень приятно смотреть: гречанка наделена не только знаменитым античным профилем, но и божественной грацией, и фигурой, которой могла бы посоревноваться со своей любвеобильной сестрицей Афродитой. Глеб запоминает этот момент – возможно, когда-нибудь, он снова возьмет в руки уголь, а то и кисть… но не сейчас.       «И не рыжую».       Остаток дня они разговаривают о какой-то ерунде (кажется, это называется светской беседой) и Медузия очень осторожна в выборе тем. Глеб цинично усмехается и иногда хамит – напоказ, но внутри (нет-нет-нет!) благодарен.       «Слишком глубоко. К черту».       На кухне пахнет табаком, вином и горячей едой. А еще – женщиной.       «Слишком уютно. К черту».       Он берет ее на руки и несет в комнату (пьян, темно, соберись!), на кровать.       «В постель».       Медузия повелительным жестом отстраняет его руки, когда он собирается раздеть ее – и раздевается сама. Усмехается (завлекающе и… печально?), принимает соблазнительную позу.       – Бейбарсов, вы еще рисуете?       Сука.       Глеб набрасывается на нее властно – еще более властно и жадно, чем она его целовала; он груб с ней до крайности, на границе насилия: вбивается в нее сильно, быстро, глубоко; кусает нежную шею и груди до синяков; берет ее по-хозяйски, так, будто заплатил миллион.       Глеб вспоминает, что она за эту долгую ночь в его власти смогла получить удовольствие, хотя у него была полностью противоположная цель.       «Многократно».       Глеб вновь почти физически ощущает, как его окатывало ее оргазмами, как он захлебывался в ее-своих ощущениях, как его сильные, подчиняющие движения сбивались в плавные ласки; его мелко трясет и он мечтает о разрядке. Глеб бьет кулаком в стену (пиздец! пиздец! пиздец!) и идет в душ, отмечая по пути, что на калошнице валяется лишь его куртка.       Ну, а что ты хотел. Подчинить? Ублюдок. Кто-то спутал И поджог меня. Аривидерчи: Не учили в глазок посмотреть…       Здание на Большой Дмитровке ничем, на первый взгляд, не отличается от остальных. Только Медузия знает, что это резиденция ее братишки и его выкормыша-наследничка. Улыбчивая полненькая секретарша встречает заученной фразой:       – Салон красоты – следующий подъезд, извините.       Медузия устало опускается в мягкое вычурное кресло и, не глядя на девчонку, кидает в сторону:       – Брата позови.       Несколько прядей, отливая (не медью) бронзой, изгибаются и, ехидно шипя, сверкают янтарными глазами. Медузия отказывает себе в удовольствии насладиться всей гаммой эмоций, которые отражаются на лице…       «Ульяна, кажется».       Медузии хватает всплеска ауры где-то в паре метров от себя и тугого резонанса в воздухе, когда секретарша телепортируется. Она расслабляется, вслушиваясь в доносящуюся откуда-то издалека приглушенную мелодию (Моцарт, концерт для флейты с оркестром) и пьет наколдованный чай.       – Ну здравствуй, Медуза, – густой баритон произносит это под последний глоток ее чая и завершающую ноту мелодии.       Медузия не знает, как преподнести проблему, чтобы брат – этот облагороженный мрак и просто ярый рубака – загорелся идеей. Ну, хотя бы согласился.       – Есть один мальчишка…       Арей невежливо обрывает ее раскатистым хохотом:       – Который тебя пометил с головы до ног?       Змеиное гнездо на голове Медузии негодующе шипит, но сама она лишь стыдливо отводит взгляд. Усилием воли заставляет себя посмотреть в глаза брата, продолжает:       – Зовут Глеб Бейбарсов, – делает паузу, подбирает слова.       – Да, есть такой, – неожиданно соглашается Арей, – навел у нас тут шороху перед Самхейном, – хитрый прищур не обманывает Медузию: взгляд брата все равно цепкий, всевидящий, выворачивающий душу. – Хочешь вежливо попросить Лигулову киску отдать мальчишке его магию? Не лезла бы ты в это дерьмо, сестренка.       – Я и не полезу, – снова пауза; взгляд прямой, вызывающий. – А ты – справишься.       – Бартер.       Медузия не рассчитывает на бескорыстие, нет. Медузия знает, что предложить. Медузия кивает.       – Эйдос? Не смеши меня, девочка, – Арей встает с подлокотника ее кресла и, сцепив руки за спиной отходит на пару шагов.       – Не смеши меня, – с нажимом произносит Медузия. – Ножны.       Арей вздрагивает и замирает, будто боясь обернуться. Игра, определенно, стоит свеч. Медузия прикрывает глаза, чтобы скрыть хотя бы часть ликования. Мечник поворачивается резко:       – По рукам.       «Полторы секунды».       Медузия встает, твердо пожимает протянутую руку и уносится прочь, на Буян.       Зима тянется неимоверно долго – снежная, вьюжная, пасмурная. Детишки на уроках – все такие же невыносимые тупицы: вызывают хмырей «ботисом», а потом не знают, куда от них деваться, и Медузия часто с тоской вспоминает своего лучшего специалиста.       «И Гроттер. Тоже хороша была».       Сарданапал по-прежнему приглашает ее к себе – пить чай, украдкой разведенный коньяком, говорить о вечном и любоваться закатами. Но больше никогда – в постель. Кажется, ему тоже тоскливо. Верно говорят: если два некромага встретились на одном пути – один из них должен умереть. Иначе – вот такая ерунда.       Зима сменяется весной, а весна – летом. Скоро у мальчишки день рождения, а у нее до сих пор нет подарка.       Купидон, проваливаясь в воздушные ямы под тяжестью сумки, вваливается в окно ее комнаты накануне юбилея маль…       «Бейбарсова».       Медузия быстро выпроваживает голопуза, снабдив пачкой галет и маленьким пузырьком кваса, торопливо разворачивает посылку и кричит, увидев содержимое. Кричит долго, безумно, больно, срывая горло в кровь, захлебываясь воздухом и слезами, взрывая пространство вокруг снопами неконтролируемых искр; в груди зияет чёрная дыра, и пусть её никто другой не увидит, она есть, она тут, она голодна и бездумна, Медузия тонет в ней снова и снова.       На лбу отрубленной головы Мегара выжжен приговор Бейбарсову: «не получилось». И едва ли успеют по плечи… Я разобью турникет И побегу по своим… Обратный change на билет…       В январе Глеб ходит на собеседования днем и учится играть на гитаре вечером. Что-то получается: в феврале он находит работу и разучивает первую песню. К марту он уже привыкает к новому ритму жизни: работа, бар, стандартный съем – причем снимают, скорее, его, чем он, – стандартный секс (посадить в такси и забыть спросить номер телефона), несколько часов беспокойного сна, по пятницам – одиночество. Весна выдается хмурая, тяжелая, снежно-дождливая: апатия, и без того живущая нахлебницей в доме бывшего некромага, совсем наглеет и чувствует себя хозяйкой до конца апреля.       На майские праздники она куда-то исчезает, и Глеб снова берет по вечерам гитару, с увлечением пополняет свой репертуар и подумывает нанять репетитора: на работе внезапно дают повышение. Да и в ванной в его стакане (ага, внезапно) появляется вторая зубная щетка, а на полке – какая-то баночка с кремом.       «Кажется, Настя».       Глеб сжимает челюсти, когда на его кухне пахнет горячей едой, а от его подушек наутро пахнет Настиными духами, но ему некогда с этим разбираться: командировки, уроки, концерты. Настя сменяет апатию и живет наглой нахлебницей в скромной питерской однушке за КАДом. Глеб отворачивается и хочет скулить, когда слышит игривое «Ба-арсик» из своей постели.       «Кровати!»       Глеб с глухим рыком бьет кулаком в стену, когда Настя спрашивает, чьи это черные (светлые, длинные, короткие) волосы запутались в ее расческе, и откуда в мусорном ведре использованные гондоны, пока она ночевала у мамы (дома!); штукатурка с потолка сыпется ей под ноги, и Настя испуганно замолкает. Глеб отличный любовник и перспективный мужчина, и Настя им очень дорожит.       В начале июня Глеб получает второе повышение, начинает задерживаться на работе и рефлекторно смахивать Настины звонки с дисплея дорогого смартфона. Настя каждый вечер грустно заглядывает ему в глаза и делает по два минета за ночь. Через неделю у него день рождения, и она приготовила ему отличный подарок.       Накануне своего двадцатилетия Глеб собирает все Настины вещи в большой пакет (зубную щетку кинуть сверху) и ставит на площадке перед дверью; бездумно сидит на кухне, вертит в руках свой нож и отчаянно не хочет слышать визгливой трели дверного звонка. Я буду ждать, ты звони В мои обычные шесть. Я стала старше на жизнь, Наверно, нужно учесть.       Стрелки настенных (забыл) часов подгрызаются к полуночи. Через несколько минут – его первый сознательный юбилей. А еще – пятница. Звонок давно заткнулся, сгорев от перегруза, дверь уже не содрогается от града ударов, и почти не слышно тихого подвывания с той стороны. Глеб рисует ножом на запястье подчиняющие руны – глубоко, в кровь, чтоб шрамы остались. Темно-бордовые струйки стекают на светлые льняные брюки и тоже что-то на них рисуют – сюрреалистичное и абстрактное. Вязь получилась хорошая, сильная, и Глеб хочет верить, что руку покалывает от магии, а не от онемения. Полночь.       – С днем рождения, ведьмин выкормыш, – обязательно вслух, а то как-то совсем (нет-нет-нет!) паршиво.       – С днем рождения, Бейбарсов.       Вздрогнул. Надо же, ведь взгляда с двери не сводил, а все равно не заметил. В руках у Медузии две бутылки вина, а на губах – легкая тень улыбки. Бейбарсов улыбается в ответ, и Медузия замечает, насколько вымученно получается.       – Вот это – мой лучший специалист! – Медузия с восхищением разглядывает кровоточащую вязь, способную защитить самого слабого лопухоида от самого сильного стража.       – Довольна? – усмешка уже не вымученная, но черные круги под глазами и побледневшие губы сводят впечатление на «нет».       «Исцелить».       Простой наговор, несколько теплых, почти розовых искр и невесомый (извиняющийся) поцелуй. Бейбарсов на мгновение прижимается лбом к животу Медузии, но сразу встает, открывает вино.       – Не забыла, как плитой пользоваться? – улыбается нагло, но не зло, смотрит искоса. – Сегодня говядина.       Медузия улыбается в ответ.       Под утро он снова несет ее в постель (пьян, не споткнуться, держи себя в руках), и за остаток ночи Медузия узнает, что Бейбарсов – восхитительный любовник, а за его хриплый стон с ее (Меда, вот ведь придумал) именем она вполне готова сварить ему кофе, хотя ни капельки не готова пойти с ним в душ.       – Я приду в восемь, – говорит Бейбарсов, впервые прячась за спасительной чашкой.       Медузия лишь пренебрежительно фыркает в ответ и уходит, не прощаясь.       Уходит, чтобы возвращаться каждую пятницу в восемь вечера к (своему?) Бейбарсову. Корабли в моей гавани: Не взлетим, так поплаваем; Стрелки ровно на два часа Назад…       Утренние ритуалы отточены до полужеста, до последнего полувзгляда. Их всего два, и сегодня – первый сценарий. «Любимый», – думает Медузия. Глеб закрывает глаза и вдыхает ее запах – там, под тяжелыми струями медных волос, утыкаясь в шею носом, губами, слегка проводя по бледной коже языком. Он не торопится притянуть ее бедра и тягуче-медленно, осторожно, на границе с нежностью войти – зачем? Ему нравится стоять вот так: обняв ее одной рукой под грудь, лаская второй предплечье и зарываясь лицом в ее волосы. Рыжие? «Да ла-а-адно», – саркастично ухмыляется про себя и надеется, что (его!) Меда не станет отвлекаться на подзеркаливание.       – Глеб, – полушепот, полустон.       Глеб нежно скользит рукой вниз и так же нежно, на границе с осторожностью, заходит в нее двумя пальцами. Меда изгибается под этой лаской и снова выдыхает его имя. Она очень чувственная, Глеб давно это знает, но каждый раз старается удерживать ее на грани как можно дольше: вот как сейчас – слегка замедлить движение руки, скользнуть большим пальцем по клитору, замереть. Чувствовать, как она сжимает его пальцы – тесно, влажно, мягко. И снова:       – Гле-еб, – на этот раз требовательно, нетерпеливо, хрипло.       Глеб разворачивает Меду к себе лицом и подсаживает на подоконник, видит разочарование и досаду на ее лице.       Целовать-целовать-целовать, в глаза, в губы, в виски и скулы – нежно, страстно, извиняясь. И входить в нее – так же нежно, страстно и чутко, ловя каждое сокращение, каждый судорожный вход-выдох, каждый удар пульса там, в глубине, и отзываться на него так же остро, судорожно, едва контролируя себя и растворяясь в этом неземном удовольствии обладания своей – впервые – женщиной.       «Это никогда не закончится». Стрелки ровно на два часа Назад…