Coalescence

Кэйси просыпается резко. Шумно втягивая носом окоченевший осенний воздух, она нащупывает под головой сухую теплую подушку. Неожиданно просыпаться среди ночи и снова отключаться обратно за последние несколько недель стало для неё привычным делом. Проверять, что это её дом (нет, дядюшкин), знать, что над головой не задувает неважно заклеенная вентиляция Денниса, и от блестящей ванной не несет стерильной чистотой, как в реанимации. Патриция не оставит на подушке след осыпающейся сурепки, а Хэдвиг — не прижмется к ней сзади. Они ей снились. Даже Оруэлл и Барри. Все до единого, заключенные в голубоглазом Кевине. Она не видела Клэр и Маршу, безобразно пожратых Зверем. Только его. Дядя Джон спрашивает, всё ли у неё нормально, и ласково проводит своей мясистой рукой по её волосам, шершавыми пальцами осторожно задевая ворот, касаясь кожи подобно смачному плевку. Легкое, неуловимое касание, как будто случайное. Он не предложит ей поиграть в зверей как в детстве, но всегда пройдет на ночную кухню следом, предложит стакан холодной воды. Дядя Джон притворяется отцом, которым ему никогда не стать. Она ненавидит его окладистую бороду, распухший нос, огромное лицо и то, что в нем до сих пор не читается никакой вины за ту маленькую замерзшую девочку в белых хлопковых трусах, что чуть болтались на худых ногах, а на висках подпрыгивали незамысловатые кудри. — Твой дядя здесь. Идти сможешь? Вой полицейских машин, ломающиеся осенние листья под колесами. Эта женщина — не спасение ей вовсе, но она смотрит на неё с застывшими слезами в глазах и пытается сморгнуть из-за уличного света, которого не видела так давно. Она медленно поворачивает головой в отрицании, и дядю Джона допускают махнуть рукой ей через стекло. Кэйси вяло отвечает ему тем же, пока он своим медвежьим шагом пытается быстро подобраться к машине. В полицейском участке в её воспоминаниях звенит свет холодной лампы, прямо как за окном проносится свист замедляющегося ветра. — Он что-то сделал с тобой? — спрашивает обеспокоенный дядя Джон, вставляя свое слово среди вопросов полицейских. Его тяжелые ладони ложатся ей на плечи. Кэйси не смахивает их. Она уверенно отвечает: «Нет». Хотя она хотела бы ответить «Да» и разразиться горячими рыданиями пострадавшей от насилия, кидаясь в объятия к своей единственной защите и опоре — дяде Джону. Кэйси хотелось бы жить в том мире, где ты можешь доверять родному человеку и опасаться незнакомцев. Но вся незабавная шутка заключается в том, что только дядя Джон трогал её до красных следов, и пальцы его отчетливо пахли детским крем-мылом с запахом чистотела. Кэйси пользуется шампунем и мылом без всяких отдушек. Она рвется скорее в школу, но у неё на повестке дня — приемы психиатра и повторные осмотры врача. К ним в дом даже пытались пробиться журналисты с бесперебойно жужжащими микрофонами. И врачи говорят, что ей нужно больше времени проводить на свежем воздухе. Лечить многодневную клаустрофобию, выработанную в подвале заместо кислорода. Парк Фэрмаунт в эти дни был разукрашен мандарином и багряной завесью, сквозь которые проглядывались зеленые вкрапления безвозвратно ушедшего лета. Кэйси хотела прогуляться туда одна, но дядя Джон пошел вместе с ней. Он теперь вообще параноидально преследовал её, позволяя разве что по комнатам их дома гулять без поводка. Как будто Кевин Крамб мог поджидать её везде. Мамы умиротворенно везли коляски с детьми вдоль тропинок, велосипедисты ловко и блестяще обгоняли людей, углубляясь в нависающие над ними деревья. Река Скулкилл, уподобляясь всему медленному потоку, неспешно передвигалась рябью. Дети уже радостно подбегали к воде, и она видела взгляд дяди Джона. Внимательный, исследующий. Наслаждающийся. Он не обращал внимания на неё больше, когда одна из девочек, свесившаяся с травяного края, была близка к тому, чтобы обрушиться прямо в реку: мама, бежавшая из белой беседки, была слишком далеко. А Джон — близко. Он кинулся прямо на помощь. Кэйси смотрела. Милая девочка со светлыми, чуть завивающимися волосами, почти белыми, в розовой маечке с блестками и короткими облегающими шортиками, сделанными самой мамой. Волосатые, но лишенные загара руки подхватили девочку-утопленницу, сжали больше, чем понадобилось бы, и вместе с испуганным и недоуменным возгласом облегчения девочки, вторил ему радостный и подбодряющий крик Джона. А дальше прибежала запоздавшая мама, рассыпалась в благодарностях, кружа в своем платье ниже колен и накинутой на плечи ветровкой. Большой добряк Джон. Как хороший медведь. Кроющий свою улыбку в бороде, смотрящий то на маму, то на дочь, держа последнюю за крохотную ручку — по сравнению с его лапищей. Она развернулась и ушла, желая выпить баночку прохладной кока-колы — только как предлог. Сахарные пузырьки и взмокшие капли на жестяной банке сулили ей долгожданное одиночество. А ещё где-то неподалеку продавались хот-доги. Кэйси пошла, не торопясь. Издалека улавливался какой-то шум — нарастающий, долбящий по ушам. Она не сразу поняла. I gotta testify, come up in the spot lookin' extra fly, For the day I die I'mma touch the sky. Gotta testify, come up in the spot lookin' extra fly, For the day I die I'mma touch the sky. Кэйси остановилась, вздрогнув. Дыхание сперло. Его вообще вдруг не стало. — Люблю танцевать. А ты любишь? Я часто танцую в своей комнате под музыку. Канье Уэст — крутой чувак, — шепелявый Хэдвиг, только что поцеловавший её, улыбаясь, верхними зубами задевает свою нижнюю губу, и взрослый мужчина выглядит совсем нелепо — по-детски. Она не сразу смогла отмереть и двинуться. Его лицо перед ней, за закрытыми глазами, было таким же настоящим, как и прежде. С пробивающейся слабой щетиной, голубые глаза, цвет радужки которых почти не виден, когда он смотрит на неё с расширившимися зрачками. I gotta testify, come up in the spot looking extra fly, For the day you die, you gonna touch the sky. Кэйси сглотнула комок страха. Это был всего лишь Канье Уэст. А она не могла позволить себе выстраивать цепочку из таких ассоциаций, иначе ещё в пять лет, вместе с дядей Джоном, она могла бы сойти с ума. И в конце концов — кока-кола ждала, и она точно не хотела бы услышать ищущих криков дяди и увидеть его волнение. Против желания идя на затихший звук, Кэйси выбрела на открытую людную площадку. Тиры с игрушками, лавки с едой, автоматы с газировкой. Филадельфия не изменилась после потрясших её новостей — люди только ворчали в забегаловках, хрустя картошкой фри и запивая молочным коктейлем, но всё это не имело отношения к тому, что и у них была своя жизнь, и они точно не пострадали в произошедшем. Иногда она чувствовала долгие, изучающие её взгляды. Люди узнавали её. С такой внешностью, будучи единственной выжившей, сложно не запомниться в срочных сводках по центральным каналам. Это же Кэйси Кук. Кевин Крамб, тот маньяк, ну, прямо как Билли Миллиган... Она опустила глаза, присматриваясь к листьям под её расшнурованным кедами. Добравшись до открытой лавки с хот-догами, Кэйси встала в очередь, как не слыша перешептываний, и нагнулась, чтобы завязать шнурки — замаранные белые. Есть теперь хотелось всё меньше. Её тошнило. Надо было идти домой. Без разницы, что дома рано или поздно появлялся дядя, и комната её не закрывалась на замок. По крайней мере, там всегда было окно. И воздух. — Так вот же окно! Смотри: так оно закрыто. А так — открыто, — он почти смеется из-за её непонимания очевидных вещей. Зубы скользят по мокрой губе. Он прикусывает её в некотором смущении. Задорный рэп Канье Уэста из далеких годов затих, и началось что-то не менее зажигательное, из сборника прошлых летних хитов. Под бесперебойный бит, не идущий к этой тихой осени, подошла её очередь. Заказ был по стандарту и сделала она его, не поднимая взгляда, роясь в карманах черных брюк в поисках денег. — Вот. Она поднимает взгляд единственно для того, чтобы взять. И на неё смотрит — она начинает дрожать, уже не ощущая биение внутри себя, хоть какие-то признаки жизни... Черт, показалось. Из-за голубых глаз. Кэйси бегло, почти машинально кивает головой в знак благодарности, а на самом деле для того, чтобы быстрее опустить взгляд, и берет горячий хот-дог, готовая разреветься. Грудь под любимой рубашкой стягивает из-за недавнего приступа. Она отходит к автомату и утирает глаза. В горле стоит ком. Кола охлаждает сомкнувшуюся дрожащую ладонь. Пальцы постепенно замирают. Леденеют. Она делает единственный глоток. Знает, что точно не сможет сейчас ничего съесть и оставляет полный хот-дог, заправленный кетчупом и горчицей, на железной стойке около скамейки. Горчица врезается в нос: на кухне у Патриции рядом с баночками арахисового масла и джема стояла желтоватая, мажущая горчица, кончик которой она, Патриция, аккуратно поддевала белоснежной салфеткой. Кэйси направляется вглубь леса, там, где теряются в километровых поездках велосипедисты и прячутся мамы от назойливого солнца. Быстро допитая банка удобно комкается в её руке, лишь маленькими, случайно пролившимися капельками колы застывая на асфальте среди коричневых погнутых листьев. Она бросает банку в ближайшую мусорку. Солнце здесь почти не светит, а одиночество пахнет долгожданной приятной сыростью — только здесь не вымылся окончательно запах вчерашнего дождя. Кэйси вдыхает. Она любит дождь. Из-за него они реже ходили в походы с дядей Джоном и не забивались вдвоем в тесную палатку, в которой он утробным дыханием со свистом обжигал её. Лес пахнет долгожданным убежищем. Последним настоящим пристанищем для Кэйси. Она прикрывает глаза, прислушиваясь к тишине. Кевин. Она не зовет его. Просто каждый раз, как только она закрывает глаза, она видит его. Рефлекс подбирающегося страха? Точно такой же, как и не двигаться, когда чужая рука задевает её плечо. Всегда тяжелее её собственной, мужская — дядя Джон? Кэйси оглядывается. Она напоминает ему подбитого олененка с глухой кровавой раной в боку и черными, большими бездумными глазами. Деннис не смотрит на неё сквозь прямоугольные поблескивающие очки, но глаза из-за этого щурятся, и губы поджаты. Она теперь может прекрасно различать каждого из них. Она не дергается, она боится, только ощутимо пытается сдвинуться с места, как тогда, в машине, осторожно поддевая ручку. Сейчас она крикнет. Уверенный, сильный Деннис, всё в той же серой, плотно сходящейся на нем рубашке и брюках, останавливает её чистой и красной от упорно натертого мыла рукой по её щеке. Его заклинивает. В нем то чувствуется плавность и осторожность Патриции, то бойкость и неловкость Хэдвига. Но как бы то ни было, всё это один Кевин. Его грани, меняющиеся на свету. — Я принес тебе цветы, — Деннис — единственный, кем он может прикрыться в таком случае. Он отпускает её, хотя и до этого держал несильно, и Кэйси готова либо упасть, либо бежать без передышки. Он не говорит о белых крошках на её брюках и капельках колы на рубашке, только поджимает сильнее сухие губы, вытертые желтым платком от сырости проточной воды. Деннис сдерживается. К горячему лбу хочется приложить руку. Белые гипсофилы сжаты в его вытянутой руке. Напряженно. В ожидании. — Означает чистоту и невинность, — рассказывает ей папа, указывая на собранные цветы в букете, соседствующие вместе с розами. — Твоя мама любила их больше всех на свете, — он грустно улыбается. Кладбище уже близко. Он мог бы схватить её или уже атаковать перцовым баллончиком. Дает ей уйти? Кэйси осторожно делает шаг назад и видит, что Деннис даже не двигается. — Гипсофилы, — тихо отвечает она и кивает, смотря на белые мелкие цветы, точечки-созвездия. — Тебе они нравятся? — в голосе взрослого Денниса проскакивает что-то, до конца неясное не то что ей, а ему самому. — Патриция подсказала. — Да, — медленно говорит Кэйси, опуская голову. Как будто между ними не было Зверя. Разъяренного, окровавленного, сильного и всё же — пощадившего её. Кровь отчетливым железом перекатывалась по его языку и губам, выжигала все мысли и билась под глазными яблоками нестерпимой жаждой (вот она, в зрачке вся застывшая пропасть, присмотрись, нет никакого неба, о котором могла бы только подумать, видя пронзительно голубое в его сдержанном нерве) и, сжимая решетки, раздвигая их, только чтобы добраться до добычи, он впервые видит что-то такое же опороченное, как и он. Что-то сломленное, прекрасное, чистое — ставшее таким только из-за боли. Сломленное, но не до конца. Выстоявшее. Это неудержимый трепет под его грудью не сравним ни с чем. Пощада — не из-за усталости. Из-за того, что всё у него осыпается внутри при виде страшных шрамов Кэйси Кук. Неудержимое желание задохнуться прямо сейчас. Её пробивает мелкая дрожь, но заплакать Кейси всё равно не готова. Слишком страшно. Гипсофилы пахнут свежестью, их белые лепестки нежны. Цветом они похожи на её пальцы. Мягкостью. Он долго выбирал. Её длинные черные волосы путаются среди зеленых стеблей, выделяются среди белых цветов — ещё их называют дыханием ребенка. — Спасибо, — мягко, как и всегда при обращении с ним, говорит она, морщится — от сдерживаемой боли. Он сделал ей очень больно. И эти ужасные, зарубцевавшиеся раны, сделанные другим, не искупить ни одними белыми цветами, что он положит ей на покусанный и оцарапанный от ужасных рук живот не того, кого обычно зовут Зверем. Его просто зовут Джоном Куком. Не Деннис, не Патриция, не Хэдвиг, а Кевин теперь видит, что она хочет уйти. Он просто стоит и смотрит. Это что-то безудержно ломает в нем с новой силой. — Почему ты уходишь? — шепелявит Хэдвиг, меняясь в лице и в теле, тело становится легче, но дерганней, зубы опять ищут нижнюю губу — неловкая улыбка, заискивающие детские глаза. — Мистер Деннис говорил, что тебе понравится. Нравится? Тебе же нравится. А я там включал для тебя Канье Уэста и танцевал. Ты не видела? Он так на неё смотрел — этими безумными, с затягивающим зрачком, яркими голубыми глазами. Кэйси накрывает дрожащей ладонью губы и безудержно всхлипывает. Она не может. Это просто невыносимо. — Мистер Деннис говорит, мы без тебя не справимся, — зубы случайно оцарапывают губы, он хмурится, в глазах вскипает бессилье. Этого нельзя было говорить. — Почему ты плачешь? Ты опять меня обманываешь, — даже он не может вместить этот груз: выдыхает тяжело, чуть ли не захлебываясь, почти злясь. — А ещё я съел твой хот-дог, — пытается он улыбнуться, перебивая этот соленый запах, который исходит от неё. Тихие слезы. Ему чертовски противно. Хэдвиг ненавидит смотреть на её последовательные разломы, прозрачные капли по розовым щекам. Хэдвигу приходится быть взрослым рядом с ней, сейчас. — Тот, который ты оставила. Кэйси хочет бежать, но ноги стоят на том же асфальте, всё перед ним же, мокрая рука липнет к губам. Она мотает головой — в ответ на всё, и лицо его кривится ещё больше. Он порывается что-то сделать, но она убегает прежде, вместе с летящим в её руках букетом гипсофилов, прежде чем он успеет сделать хоть один безудержный шаг. Она несется во весь опор сквозь лес и натыкается наконец на орущего дядю, у которого в руках уже оказалось несколько леденцов — ей кажется, они вязкие от детской слюны. Кэйси сглатывает тошнотный комок, прежде чем остановиться. ГДЕТЫБЫЛА, эти беспокойные слова врезаются ей в уши как молотком, ЧТОСЛУЧИЛОСЬ. Она жмурится, когда он спрашивает её о цветах и грубо хватает за локоть, как будто в припадке ревности — как будто Кэйси Кук принадлежит ему. Выше локтя уже больно, скоро там будет синяк, а дядя Джон то успокаивающе, то с новым напором продолжает что-то говорить. С полустершихся леденцов капают детские слюни и слюни дяди Джона. Кэйси зажмуривается и хочет представить, что всё — сон, а она снова в кровати, проснувшаяся в три часа ночи в полной темноте. Он касается уже её плеча, сжимает и поглаживает закостенелыми пальцами. Совсем вдали виднеются люди. Дядя Джон снова спрашивает что-то про букет, и потерявшаяся Кэйси не замечает, как он вырывает его из её рук и рвет случайно некоторые стебли. Гипсофилы падают. Дыхание Кевина — у неё за спиной. Кэйси Кук закрывает глаза.

***

Слабое солнце заползает косыми лучами в брешами проделанные окна и течет разбавленным медом по осыпавшемуся полу. Эта намеренная тихая сладость плывет по всему заброшенному дому, найденному среди каменных переулков, отбросов цивилизации. Кэйси медленно открывает глаза, впервые за всё время просыпаясь не во время припадка ужаса. Вокруг неё, насколько это возможно в условиях среди обваливающейся штукатурки и покоцанных обоев с рисунками мелом от Хэдвига, чисто. Звезды и цветы скачут у него по лугам, пропали все разом и звери, и люди, не считая маленького олененка в уголку, с растопырившимися ушами и пятнистым телом, замершим прямо там. Ожидающим всегда чего-то. Она медленно поднимается с кровати, чувствует, что в волосах застряло что-то, и с усилием вытаскивает это из прядей — капельки сирени падают на чистую простынь, а в ладони у неё лепесток-пятилистник. Кэйси сжимает пальцы. — Как спалось? Патриция заходит и ставит ей на колени поднос. Кэйси не смотрит на еду, она сразу же глядит на дверь — та открыта. Через окно, пропасть в стене, видны клочки неба. Она не отвечает Патриции. Её пробивает пот. Та садится сзади без лишних слов и найденной где-то расческой осторожно водит по волосам. Кэйси пытается унять дрожь. Она даже не дергает. Расчесывает, как, наверное, расчесывала бы её мама — или папа. А потом кладет в её ладонь одну связку гипсофилов, на сгибе стеблей которых красуется красная нить. Говорят, от сглаза. Патриция уходит молча, оставляя дверь по-прежнему открытой. С трудом не смахивая всё с подноса, Кэйси ставит его на пол и бежит, когда затихнут легкие шаги Патриции, вылетая на улицу. Чистый воздух режет легкие. Она не может понять — поверить и заходит обратно. Без всяких вопросов и ответов, когда она наблюдает за последовательным Деннисом, приобретшим теперь рубашку в клеточку, она понимает, что дядя Джон умер. На старой рубахе, повешенной на спинку стула, виднеется безобразная кровь, засохшая разводами. И в глубине своих зачерствевших чувств она находит успокаивающее безразличие. Тихое. Мерное. Избавленное от рук и голосов. Он оглядывается и в упор смотрит на неё. Её черно-красная рубашка на самом деле в пыли — её надо снять, но он отворачивается, задушив эту просьбу, и переставляет банки на правильные места. Кэйси не может нормально, как следует, вдохнуть, и валится на косяк плечом, на котором тоже синяки от прикосновений дяди. Чувствуя, что она не ушла, Деннис снова смотрит на неё. Когда он её касается, в его руке нет тряпки. — Надо осмотреть твою ногу, — и прячет взгляд, как и смахивает собственную руку — подобно пылинке. — Нет, — тихо говорит Кэйси, собираясь с духом, рукой прикрывая сводящий в болезненном спазме живот через одежду — это безразличие чуть рушится отвращением к самому первобытному и обыкновенному, — всё в порядке. Врач меня осматривал. Она зажмуривается, продолжая глядеть сквозь его пальцы на расплывшегося по рубашке дядю Джона. То, что от него осталось. — Патриция посмотрит, — бурчит он себе под нос и будто пытается скрыться. Она должна бежать отсюда и стоит на месте, как в дружелюбных гостях. Он не пытается причинить ей боли. Она может уходить хоть сейчас. И, единственная выжившая, благословленная всеми силами, Кэйси продолжает оставаться с монстром — со Зверем, сидящим внутри. Жалеет ли она? Но иногда ей кажется, что не Кевин тот Зверь. Она не хочет снова видеть те сцены игр, садясь за стол и задумчиво смотря поверх него. Кэйси улыбкой приветствует приходящего Хэдвига, рассказывающего ей про велосипед, что он здесь видел, и на котором он хочет покататься вместе с ней. Она оценивает и шелк шейного платка, который приносит Барри, хвастаясь, и говорит, что это для неё. Временами Кевин дает сбой. Личности перескакивают одна на другую, лицо его, уставшее от всяческих гримас, слабеет, ломается. Кэйси, возможно, одна за всё время видит настоящего Кевина. Не доктор Флэтчер, перебирающая кольца на дряблых руках, и не мама, погнутой вешалкой ловящей его под кроватью. Она остается на ещё одну ночь — говорит себе, что одну-единственную. Почему? Ведь когда-то он с ней остался, избавляя от дяди Джона. Кэйси не знает, благодарна ли она, бывают ли вообще благодарны за такое, но с плеч постепенно скатывается какой-то небывалый груз. В ней нет жалости или даже прежнего страха. Кэйси учится тихой последовательной жестокости, которой обучил её сам дядя — неосознанно. Дверь открыта. В окно дует ночной ветер, но Кевин попытался достать для неё самое теплое одеяло, которым она прикрывается, по выработанной привычке засыпая в одежде. Кевин приходит в три часа. Его тело — разбитое, прожженное рядами царапин, хранящее в себе через столько лет пронесенную боль и пули её дробовика, но по-прежнему теплое. Он лег, как и тогда, к её спине, прижимаясь торсом. Она взяла его руку, сильную, с выпирающими венами, но какую-то по-детски неподатливую и мягкую в её ладони. Ему не надо спрашивать. Он чувствует её лесной страх, он видит вымокшие ноги и слегка порванную резинку съехавших брюк на бедре. Сжимается в комок, ребенок глухой чащи и ветров, выросший теперь уже, опрокинутый на кровати, и рукой прикрывает разрывающийся от шрамов живот, зажимает вместе истерзанные ноги, коленями сходясь до судороги. А она дотрагивается впервые — до его жутко горящих синяков, рассыпанных по всему его телу. Припухлость век, слезы, недостойные лица мальчишки, и голубые глаза, становящиеся прозрачными. Холодный пол под кроватью, там, где обычно живут монстры, и вечное серое небо за решетчатым окном. Крошки, за которые он получает взрывные пощечины на красных вспухающих щеках, и поломавшиеся, стоптанные цветы на асфальте. Кэйси сжимает его ладонь в своей. Сломленные гораздо могущественнее остальных. Она прикрывает глаза. И впервые видит не лесные раскинувшиеся массивы, не потного тяжелого дядю над ней, не косые взгляды в стенах школы и не наводящего на неё ужас Зверя, затаившегося в нем. Зверь был единственным, кто пощадил её. Все остальные — рады были бы добить. В более комфортных условиях, как показалось бы другим. Длительных и мучительно убивающих. Она видит пустоту. Забывает наконец о смутных кошмарах. Рука Кевина, забывающегося без таблеток, — в её. Он тоже впервые не видит снов, просто обнимает поздно спасенную Кэйси Кук. Но всё же спасенную. Кэйси не отпускает его ладони. И не Зверь теперь охраняет их. Просто они оба. Сломанные частицы одного, наконец подошедшие друг другу.