Губы беззвучно шепчут

Ты сидишь, нервно сложив руки на груди, считаешь: до запуска где-то пятнадцать секунд. Понимаешь, что не хотела вовсе так прощаться с отцом. «А вдруг навсегда это?» - проносится мельком в мыслях твоих. Четырнадцать. Уже понимаешь, что все было зря. Просто детская обида, дурацкая упёртость, что можно еще в оправдание сказать? Тринадцать. И хочется к лицу прижать руку отца, чтобы почувствовать, что просто кому-то нужна, да и что не одна. Одиночество душит, одиночество давит. Двенадцать. Подбираешь часы, что кинула со злости на пол, бездумно смотришь на стрелки. Ведь говорил отцу призрак, говорил ему: стой. Все расплывается. Одиннадцать. Он верил, что мог спасти миллиарды. А ты в свои десять твердила, что это лишь холодный расчёт. Слух режет громкое тик-так. Десять. Было много билетов, и верил он, что именно тот, счастливый, его, билет в жизнь, на планету, которая не пойдет на людей войной. Девять. Вот-вот за кукурузным полем взлетит ракета. Тебе хочется рыдать, хоть знаешь, что лишняя пролитая слеза ничего не сможет исправить. Восемь. И не известно, сколько времени уйдёт на полёт. Может, год, может, пять. А может, все сто. Семь. Ты всегда была уверена, что сильна. Что можешь справиться со всем. И именно поэтому оказалась слаба. Шесть. Тик-так, раз-два. Из-за слез ничего не видно, а где-то там, за полем, отец считает секунды до того, как за бортом окажется пустота. Пять. Четыре. Три. Два. Один. А на часах между тем уж ноль-ноль. Сердце разрывается, а губы беззвучно шепчут: с т о й.