Open circle

Предупреждение: немного вивисекции Отелло поскользнулся и громко выругался. Если бы тут была тётушка, она бы непременно сказала что-то вроде: «Сам устроил водопады! И зачем ты тратишь столько воды, ребёнок?». В сентябре Отелло исполнилось шестнадцать, но тётушка обращалась к нему только так, таскала за уши и при случае могла поколотить. «Ишь ты, возомнил себя учёным, — смеялась она. — Тебя бы на фабрику, может и поубавилось бы дури». Хорошо, что дядя обычно вставал на его сторону. «Мы и сами в Оксфорде не учились, — замечал он. — А неплохо же у меня получается, людей-то лечить. В том году только шестеро умерли. Ну а чтобы лечить — и резать надо. Мальчику полезно посмотреть». Тётушка нетерпеливо махала рукой и отправлялась печь очередной пирог. После вскрытия, дядя, доктор Милфстоун, любил подкрепиться. За столом он обычно продолжал поучать Отелло: «И всё-таки этот парень умер от того, что в нём скопилось много чёрной желчи. Ты не заметил? У него и кровь с душком была». Отелло послушно кивал. Дядя не любил, когда с ним спорили. Сейчас доктор Милфстоун храпел в гостиной. Один из его пациентов, старый Джек с пекарни, пошёл на поправку и угостил «старину доктора» пивом. Так что закончив очередное вскрытие — сегодня совсем неинтересное, потому что на операционном столе был всего лишь белый кролик — дядя велел Отелло «хорошенько прибраться» и пошёл в комнату «распробовать подарок». Отелло отмыл последний ланцет и положил его на полку, где уже лежали зажимы, щипцы и несколько старых ножей, которые ничего толком не резали, но хранились дядей «из любви к прошлому». Потом он нашёл тряпку и стал тереть пол — нужно было убрать набежавшую с рук воду. Кое-как справившись с этой утомительной работой, он стянул халат — тот лип к коже и вообще мешался — и вынул из кармана брюк свой собственный небольшой скальпель. Эту чудную вещицу он стащил у одного дядиного знакомого, когда они вместе упражнялись над телом хорошенькой девушки из соседней деревушки. Отелло тогда даже к столу не подпустили, зато, как обычно, велели «всё отмыть, расчистить и привести в приличный вид». Порой Отелло казалось, что дядя готовит его в поломойки. Он думал об этой несправедливости и вертел в руках ланцет. По-настоящему его интересовал только один секрет — тот, до которого не мог дотянуться недалёкий доктор Милфстоун, что и доктором-то звался без особых причин и с молчаливого одобрения местного градоначальника. Отелло хотел узнать, в чём суть жизни, поймать её. Он листал труды Мальпиги, Тульпа Рюйша, Гарвея и других, но в них не было ответа. Правда как-то раз к нему в руки попал старый талмуд, составленный неизвестным автором. В нём рассказывалось об особых экспериментах, о возможном месторасположении человеческой души, об особой роли сердца и даже о том, почему полезно за свою жизнь хоть раз съесть печень мертвеца. Книга понравилась Отелло куда больше чем всё, что он читал или листал до этого, но и в ней, как ему казалось, упустили что-то важное. Ключ к разгадке ему случайно дал тот самый дядин знакомый, что приезжал всего несколько раз и всегда привозил с собой свежее тело. «Так и не поймёшь, в чём причина смерти, — сказал он, вытирая руки чистой тряпицей. — Вот если бы мы вскрыли эту красотку, пока она была жива». Дядя испуганно закудахтал: «Что же ты говоришь такое? Ещё и при ребёнке! Ну-ка, брысь отсюда, мальчик мой». Он вытолкал Отелло за дверь, но тот хорошо слышал, как дядин знакомый рассмеялся: «И что? Он у тебя книжек много читает, да? А практика-то всегда лучше. Что до девицы, так в последние час-два ей уже было всё равно — хоть режь её, хоть жри заживо, она бы уже не очухалась». Отелло присел на стул и провёл ланцетом по большому пальцу левой руки, посмотрел на выступившую каплю крови. Он был уверен, что эта, «живая», кровь хранит в себе частицу великой загадки. Он положил руку на грудь — вот где был ответ. Мёртвое сердце ничего не могло сказать, но если взглянуть на то, как оно бьётся... Отелло был уверен, что тогда всё станет ясно. Он только не знал, где достать умирающего, который бы согласился на подобную операцию. Дядя в таких вопросах не помощник — хотя он, конечно, легко мог бы привести сюда какого-нибудь крестьянина в лихорадке. Лестница в коридоре заскрипела. Отелло понял, что наверх поднимается тётушка и поспешно спрятал ланцет в карман, а потом для верности пососал палец. — Отмыл тут всё что ли? — спросила она властным басовитым голосом. — А теперь давай на кухню, ужин стынет... ребёнок. И он спустился за ней, послушно взял огромный кусок грибного пирога и рассеянно кивал в ответ на тётушкины жалобы, вгрызаясь в мягкое тесто. Палец немного ныл, напоминая о свежем порезе, но Отелло и без того не мог о нём забыть. К нему пришла идея — безумная и прекрасная. Он выпил вторую кружку молока и под жалобы тётушки на соседку Марту, которая «ужасно зазналась, после того как её Джессика вышла замуж за богатого парня», убедил себя в том, что всё получится.

***

Родителей Отелло не помнил. Дядя и тётушка свято верили в то, что «бедный мальчик ужасно страдает», и раз в полгода устраивали утомительные, раздражающие Отелло вечера памяти. Такие, как этот. Они сидели за столом, и Милфстоуны в один голос рассказывали ему о том, какими прекрасными людьми были его родители. Он слышал все эти истории раз сто, если не больше. Он размышлял о своём будущем открытии, хвалил себя за идею и время от времени вставлял более-менее сочувственные «О!». — Кэтти была удивительной женщиной, — вздыхала тётка, отправляя в желудок очередную порцию вина. — Если бы не болезнь, она с нами бы сейчас непременно выпила! Отелло прикрыл глаза, чтобы не взбеситься окончательно. Он ещё лет в восемь понял, что его мать — молочная сестра тётки Милфстоун — была самой заурядной женщиной на свете. Отец тоже ничем не успел отличиться. Правда, он много читал, обожал Шекспира и мечтал писать пьесы, но два сохранившихся произведения, написанные им, были ужасны. Отелло дочитал их только чтобы с полной уверенностью сказать самому себе: «Мой отец был бездарностью». И сейчас причитания дядюшки, который не смог вылечить «милую Кэтти» и «старину Джона», казались Отелло нелепыми и скучными. Он едва дождался того чудного момента, когда Милфстоуны синхронно захрапели, и выбрался из-за стола. На ужин он на всякий случай ничего не ел, поэтому желудок тоскливо ворчал. Он мысленно велел ему успокоиться, и, порядком взволнованный, в два счёта поднялся по лестнице. Он закрыл дверь лаборатории, достал инструменты. Хорошенько размял руки, пытаясь унять радостную дрожь. Долго возился с зеркалами — пришлось принести второе из спальни тётушки, — потом стал колдовать над раствором. У дяди были и морфий, и опиум, и парочка шприцев, чтобы вколоть себе получившуюся жидкость. Отелло разделся по пояс, сбросив вещи на пол, и сделал по три инъекции в каждую руку. Потом лёг на стол и взял один из лежавших на столике ланцетов. Он вертел его в руках и думал о будущем — не том, о котором мечтал его дядя, — «Возможно, нам удастся отправить тебя в один из недавно открывшихся колледжей, я поговорю со своими друзьями в Лондоне», — а о своём, притаившемся на острие, зовущем его. Чтобы проверить действие обезболивающего, Отелло, не желая осторожничать, резко вонзил ланцет в средний палец левой руки. Лезвие вошло довольно глубоко, но он ничего не почувствовал. Он отстраненно посмотрел на рассечённый палец, пошевелил острием в ране, пытаясь обнаружить что-нибудь интересное среди поврежденных нервных окончаний. Ничего не было, потому что искать следовало не здесь. Отелло перевязал палец тряпицей. Она тут же намокла, пропиталась кровью, но его это больше не интересовало. У него впереди была сложная и интересная задача. Во всех книгах, что он прочитал и понял ровно настолько, насколько позволяло его скромное знание латыни, не говорилось ни о чём подобном. А его по-настоящему привлекало только запретное. Убедившись, что в зеркалах будет хорошо видно его работу, он приступил к давно задуманному. Ему нужно было добраться до сердца, посмотреть на него — бьющееся, живое. Он не мог точно сказать, что именно рассчитывал увидеть — возможно тайную печать, что заставляет тело человека двигаться и испаряется, стоит несчастному умереть. А может быть, там живёт душа — Отелло представлял её в виде светящегося шарика. У него получалось - завеса тайны приоткрывалась перед ним, медленно, но верно. Он видел то, что прежде не удавалось увидеть никому, и задерживал дыхание, упиваясь своим открытием. «Ещё немного», — подбодрил он себя. Он верил в свои способности и только боялся немного, что действие обезболивающего закончится раньше, чем он успеет увидеть сердце. Кажется, Гарвей писал что-то по этому поводу. Отелло вспомнил, но потом отмахнулся от ненужных мыслей. Им овладел азарт, и поддавшись ему, он все же совершил ошибку, которой так опасался. — Чёрт! Грудь промокла и стала липкой. Он потянулся за куском ткани. Голова кружилась. В зеркалах отражалось его бледное перекошенное лицо, какие-то грязные обрывки и размазанные пятна под ключицами. Его мысли путались, и он, сам не осознавая, что делает, зашарил руками по ребрам, но стало еще хуже. — Помогите! — крикнул он, надеясь, что дядя или тётушка придут и спасут его, сделают что-нибудь. Он запомнил медный запах, от которого тошнило, собственное искаженное лицо и чей-то крик — тонкий голос, молящий о помощи.

***

— Людская глупость просто поразительна, — сказал человек в чёрном и поправил очки. Отелло сидел перед незнакомцем и рассматривал собственное тело - целое и невредимое. Он ощупал грудь, потом долго глядел на свои пальцы. Человек что-то рассказывал ему, но Отелло ничего не слышал. В голове гудело. — Хватит уже любоваться собой, — раздражённо заметил человек в чёрном. — Сколько можно? Отелло кивнул. Нужно было остановиться, но он не мог. К тому же, его беспокоил этот незнакомец — неужто какой-то новый дядин приятель. Одет слишком солидно для их городка. — Как вам удалось зашить меня так, что не осталось следов? — спросил он и тут же уточнил, — это ведь не дядя сделал? Ему такое точно не под силу. Человек оглядел его так, будто он ляпнул что-то не то. — Зашить? — недоумённо переспросил незнакомец. — Ну да, — кивнул Отелло. — Отличная работа! Если бы не вы, меня бы уже не было в живых... Незнакомец пристально посмотрел на него и утомлённо вздохнул: — Вот оно что, — потом прокашлялся и заговорил, нажимая на каждое «вы». — Странно, что вы не в курсе, мне казалось это очевидно... Так вот, я должен сообщить вам, что вы уже несколько часов как мертвы. — Мёртв? — переспросил Отелло. Он смотрел на незнакомца, на его неподвижное узкое лицо, на зелёные глаза, которые, казалось, поблёскивали, за стёклами тонких очков. Он вспомнил всё, что происходило в последние минуты, а потом — свою нелепую, маленькую жизнь. И известный ему только по пьяным рассказам дяди, меланхоличный человек, который так любил Шекспира, впервые искренне улыбнулся Отелло, став для него родным и понятным. Он откинулся на стуле и расхохотался: — А он хотя бы оставил пьесы! Но такие ужасные! Незнакомец сочувственно улыбнулся и поспешно отвёл взгляд.