Бар «Бледное пламя»

Заполненные светящимся голубым газом трубки сплетаются на вывеске бара в изображение фонаря с синим шариком-огоньком внутри. Дешёвая ерунда, конечно, иллюминация за пару юлей для привлечения внимания — лампочка из цветного стекла, поярче, чтобы в темноте аж глаза ломило. Но выглядит как живой огонь. Того и гляди искры полетят. Колючие. Злые. «Бледное пламя», — ползёт вязь букв под стилизованным фонарём. — Здесь был другой бар, — оглядев вывеску, заявляет Кагасира, — точно помню, другой. — Он задумывается. — То ли «Белая магнолия», то ли «Весёлая Пэнси», то ли «Удачливая Дейзи», чёрт его знает. Брендон молчит — выпить предложил Банджи, Хит просто не стал возражать. Внутри колышутся пласты сигаретного дыма — такие плотные, что концы помещения теряются в тенях, а стойка впереди маячит бледными огнями подсветки в белой дымке. А может, это и не дым — он отдаёт не горечью, а волглой сыростью, как прибрежный туман. Часы на стене показывают тринадцать минут после полуночи. На краю стойки лежит, свесив длинный гибкий хвост, чёрная кошка — гладкая, лоснящаяся в разноцветном сиянии: свечение тусклых ламп под самым потолком, блики от радужного ряда бутылок, отблески уличных фонарей, сверкание протираемых до скрипа стаканов в руках у бармена. Бармен не спрашивает, что им подать, будто знает. — Деньги вперёд, — предупреждает он; голос мягок, а лицо постоянно остаётся в тени. — Только наличными, чеки не принимаем. Расплачивается Банджи — и не глядя суёт сдачу в карман. Брендон не столько пьёт свой кофе, сколько греет над ним руки — и вправду, в зале промозгло, словно в погребе. За пеленой дыма-дымки говорят о Милленионе. — Рассказывают, что Биллион-сити начался с пустыни и нескольких ферм. И тогда-то в город пришёл Большой Папа. Врут. Папа-то пришёл, да не пустыня здесь была. А болото… И теперь посмотри, что на его месте. — Брехня всё, — громко бросает Кагасира, со стуком ставит стакан на столик, привстаёт и вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, кто там сидит в углу. — Я здесь вырос. В самом дрянном из всех трущобных приютов. А гору Старого Города в одну ночь, что ли, насыпали? — Он фыркает: — Болота, мать их, были тут, как же. Брендон дёргает углом рта и кладёт руку раскрытой ладонью на стол: успокойся. Кагасира садится на место, задевая край столешницы; чашка Брендона подпрыгивает, летят брызги. — Распустились, — ворчит Банджи, залпом допивая свой виски. Бармен улыбается им, обнажая заострённые зубы. — Много железа, — с сожалением произносит он. — Чего? — ощетинивается Банджи. — Тяжело, должно быть, — голос остаётся мягким, а палец лёгким ловким жестом поочерёдно указывает сначала на пиджак Брендона, затем — на рукава куртки Кагасиры. Банджи наклоняет подбородок, раздумывая, не слишком ли наблюдателен бармен. Брендон покачивает головой: не надо. На улице свежо и ветрено; тянет солёной сыростью с моря, гнилью от мусора в переполненных баках из тупика слева, нефтяной вонью со стороны порта — их занесло в один из нижних городских кварталов, близких к пристаням. Бриз по-кошачьи чешет бока о щербатые кирпичные стены замызганного переулка. Брендон морщится — запахи ему не нравятся. — Надо же, уже рассвело, — скребёт в затылке Банджи, глядя на бледное безоблачное небо, позолоченное с восточного края, и шарит по карманам в поисках сигарет. — Да я в этот бар больше ни ногой. Что за пойло они там размешивают, а? Мы часа не просидели, братишка. Брендон не отвечает: он задумчиво рассматривает манжету рубашки, недавно — давно? — запачканную пролитым кофе. — И вообще мы были ближе к центру… вроде бы, — Кагасира позвякивает ключами от машины. — В какую сторону к стоянке-то идти? Брендон по-прежнему молчит: он приглядывается внимательнее и даже трёт манжету пальцами. На белой, но совсем не белоснежной ткани — ни пятнышка, лишь несколько прилипших чешуек пепла, но это может быть и пепел от сигарет Кагасиры, который тот рассыпает повсюду. На столике пепла хватало. — А это что ещё за… — давится словами Банджи, выгребая из кармана пригоршню сухой листвы и бросая под ноги. — Деньги-то куда я засунул… Брендон сдвигает брови и наконец оставляет манжету в покое. Поводит головой из стороны в сторону — ноздри у него вздрагивают. — Идём, — коротко произносит он, кивая вправо.

***

За их спинами очертания бара расплываются. Проваливаются в стену двери, оставляя кирпичи с отстающими кусками штукатурки. Мерцают и пропадают буквы названия. Гаснет синий свет в фонаре вывески — распадается на клочья бледного пламени, развеивается призрачно-голубоватыми искрами. Ещё один порыв утреннего бриза — и нет его совсем.