«Эдельвейс»

На Неве шел второй ледоход, вообще в Северной Венеции бывают два весенних ледохода. Сначала, в начале апреля, когда устанавливается мягкая, солнечная погода, и теплый ветер гонит быстрые облака, вскрывается река и начинает свое движение речной лед. Битыми осколками он медленно проплывает по каналам города, отражая потеплевшее небо. А спустя неделю — другую, когда приходят холодные северо-восточные ветры, на уже обнаженной реке вдруг появляются большие белоснежные льдины — это тронулась Ладога. Ладожское озеро вскрывается позже Невы — оттого и происходят эти два, на редкость красивых, события. Алексей Шубин с тоской смотрел на проплывающие мимо огромные льдины, сияющие на солнце своей морозной чистотой, и почти не слушал того, что говорил ему Репнин. Он до сих пор не был уверен в правильности принятого решения — баронессе он не был представлен, а сведений о самом Корфе имел недостаточно. Поэтому рассматривал свой визит в дом будущих родственников Репнина крайне скептически. Но Михаил который и вовсе чувствовал себя не в своей тарелке от предстоящей встречи с Анной, уверял, что иного выхода нет. Лизавета Петровна ручается, что никаких затруднений и недомолвок, связанных с этим визитом не будет. Кучер свернул с набережной Мойки на Никольскую улицу* и коляску тряхнуло на булыжнике, кочкой попавшейся под колеса. Шубин вздохнул и перевел глаза на золотые купола Никольского морского собора. Лазурь и белизна стен этой столичной церкви всегда немного слепила своей небесной силой и какой-то необъяснимой нежностью, и видимо оттого русские моряки так особенно любили этот храм. — И все-таки я не понимаю, почему он не прислал письма. — снова мрачно вздохнул князь Долгорукий, величественно опираясь на каминную полку, — И я так же не понимаю, почему ты, Анна, торопишься? Мы должны все делать правильно и постепенно. Это важно, когда приходиться решать такие вопросы. Петр Михайлович подошел к Анне со спины и попытался утешить, ободряюще опустив на ее плечи руки. — Я завтра же съезжу к Светлейшему**, авось вспомнит нашу юность при дворе Александра Павловича. Надо выяснить все обстоятельства этого дела. Узнать, наконец, сумму выкупа, которую обычно запрашивают за офицеров. Не думаю, что в наших интересах переплачивать этим дикарям. К тому же надо связаться с господином Пушилиным, разобраться какими суммами ты, Анечка, можешь располагать. Я заручусь поддержкой князя, потом подам прошение в Канцелярию, и уж затем будем добиваться аудиенции у Его Высочества. — Нет, — негромко сказала Анна и мягко высвободилась из рук отца. Она отошла к окну и замерла, уютно закутавшись в шаль, и бледность ее щек заметно контрастировала с этой легкостью оренбургской шерсти. — Я и так потеряла слишком много времени, и не хочу ждать больше. Баронесса говорила негромко, но уверенно и решительно, и Алексей вдруг поймал себя на мысли, что тверже слова этой хрупкой женщины он не встречал даже в клятвах именитых офицеров. — Но, Анечка, — воскликнула Лиза и обернулась к сестре, — Надо подождать, пока папá сам свяжется с командованием. Мы должны просто набраться терпения. — Терпения? — обернулась к ней баронесса, — Лиза, подумай сама, сколько может пройти еще времени! — Но, Анна, это неразумно! — Петр Михайлович возмущенно воскликнул и позвонил в колокольчик, — Принеси еще чаю, — велел служанке. Князь подошел к Анне, усадил ее в кресло, и сам сел напротив. Лиза за маленьким кофейным столиком тут же занялась вареньем, выложила в розетку немного и протянула Анне. Женщина рассеянно взяла предложенное вишневое варенье и тут же поставила его на изящную этажерку, где уже оставила чашку чая. — Мы все очень беспокоимся за Владимира, — успокаивающе начал Петр Михайлович, — но ты должна понимать, что впопыхах такие дела не решаются. Надо все взвесить и определить с чего начать. Михаил Александрович, — Долгорукий обратился к своему будущему зятю, — я вас попрошу на следующей недели устроить мне встречу с Иван Фёдоровичем***. Он когда-то воевал на Кавказе и знает местные порядки. — Я постараюсь, генерал сейчас в Петербурге, думаю, мне не составит труда послать ему записку. В какой день, мне писать о вашем визите? — Думаю, в среду, будет удобнее всего. Анна слушала эти договоренности и не понимала. Она словно заледенела, не представляя, как еще может двигаться, когда он, Владимир, сейчас, вот прямо сейчас, в эту минуту, где-то страдает. Молодой женщине никак не удавалось вообразить себе Кавказ и уж тем более плен в том краю, но почему-то всплывали воспоминания о собственном заточении в погребе. Анна ёжилась под пуховым платком от одной только мысли, что Владимир может находиться в таком месте, как их собственный подвал. Она задумалась, и совсем потеряла нить разговора. А между тем Михаил уже рассказывал свои планы. — Моя поездка в ставку запланирована на конец апреля. Необходимо доставить распоряжение о новом вооружении полка. Кроме того, на июнь этого года запланировано наступление по некоторым направлениям, и указания Его Высочества я должен доставить в срок. Мы с графом Шубиным выезжаем через неделю, дороги всегда занимают больше времени, чем рассчитываешь. Полагаю, что дождаться решения дела барона у нас не получится, но в любом случае, Петр Михайлович, прошу держать меня в курсе событий. Я же со своей стороны ручаюсь, что постараюсь быть полезен. — Как уезжаете? — встрепенулась Лиза и взглянула на Шубина. — Да, у меня закончился отпуск, — Алексей неловко улыбнулся княжне, — поэтому, я рад, что трудности путешествия мне скрасит общество Михаила Александровича. — Если мы успеем подготовить соответствующие письма командованию и я заручусь помощью Паскевича, — забирая у служанки чашку чая, рассуждал Петр Михайлович, — то тебе не стоит беспокоиться, Анна. Твои заботы сейчас должны быть направлены на сына и только на него. Она молчала. Спорить сейчас не имело смысла, отец все равно не позволит ей ничего предпринять. Поэтому стоило разговаривать с Шубиным и Репниным без свидетелей, а поэтому надо пригласить их завтра, но так, чтобы их визит к ней остался в тайне. — Казалось бы, — Зотов поморщился и потерся спиной о столб сарая, — теперь можно расслабиться и спокойно, методично подчинять племена Северного Кавказа. Кто-то из наших генералов даже считал, что это можно сделать мягко, постепенно, предлагая горцам удобные торговые отношения и справедливое рассмотрение дел. — И что? — мрачно спросил Корф, — Реальность оказалась другой? Местный народ не оценил проявленной к ним доброты? — Это варвары. А варвары любую уступку считают слабостью, — зло ответил Зотов, пытаясь ослабить хватку железной цепи на своей ноге связанными руками. — Вот именно потому, что мы считаем их варварами, они так упорно сопротивляются, — поморщился от боли Владимир в противоположном углу сарая. Колодки неподъемным камнем давили на плечи. Сначала пленных не связывали, держали взаперти, но не связывали. Зотов согласился написать домой, и теперь осталось только дождаться ответа и денег. Его выпустили из сарая, предоставив относительную свободу. Владимир писать письма отказался, сославшись на бедность. Непонятно было, поверили ему горцы или нет, но выпускать его тоже стали. Разумеется, пленникам запрещалось уходить со двора и говорить с женщинами дома, но дети любопытно их рассматривали, неумело повторяя русские слова, и вскоре Владимир уже завязал приятельские отношения с местными сорванцами. После полутора месяцев взаперти свежий воздух показался ему настоящим счастьем. Тут они и предприняли свою первую попытку к бегству. Уходили ночью, но без ориентиров скоро заблудились. Их догнали утром. До аула гнали нагайками и кнутом. А вернув, посадили в яму, глубокую, сырую яму, где под ногами противно чавкала глина, а потревоженные ящерицы замирали от испуга. Раз в день им спускали лепешки и немного воды, а все остальное время пленники были предоставлены себе. По ночам шел дождь, и тогда приходилось прижиматься спинами друг к другу, чтобы окончательно не окоченеть. Первым стал кашлять Зотов, Владимир еще держался пару дней, но однажды под утро и он почувствовал жар и слабость. На следующий день, когда оба пленника уже без сил сидели на дне ямы в луже раскисшей грязи, пришел хозяин дома с советом старейшин. Они долго что-то обсуждали и спорили и, наконец, решили вытащить пленных, видимо резонно рассудив, что за два холодных трупа им никто ничего не заплатит. Еле соображая происходящее, Владимир запомнил, как им сбросили веревку. Первым он привязал уже теряющего сознание Зотова, потом кое-как вылез сам. Обоих отправили в дом к какому-то почтенному старцу. Они лежали в маленькой, пустой комнате с низкими потолками, примыкающей, по-видимому, к кухне. Рядом с их подстилками стояли разнообразные корзины и мешки, а от тандыра**** в кухне тянуло теплом и запахом лепешек. По утрам приходила старуха, по очереди поила их теплым козьим молоком из кувшина и принималась за работу. Недели через две пленники окрепли и их снова отправили в старый сарай, не рискнув еще раз оставлять в яме. Письма из дома Зотова все не было и непонятно было, эта задержка с почтой или мачеха после смерти отца не слишком торопилась с выкупом пасынка. Через три недели оба решили бежать во второй раз. Уйти им удалось на этот раз достаточно далеко, на третий день пути Зотов повеселел и рискнул остановиться у реки. Там их и нашли чеченцы. После того как их вернули в аул, пороть не стали, но связали руки и приковали цепями к разным углам сарая, так что ни Зотов, ни Корф не могли дотянуться друг до друга. А через два дня, Корф непочтительно оттолкнул от себя молодого чеченца, за что был избит и закован в колодки. С того дня Владимир проводил дни сидя. Ноги болели и ныли, спину сводило судорогой, но жаловаться не было смысла — Зотов ничем помочь не мог. Теперь Анна уже не снилась, теперь Владимир вообще не спал, забываясь на несколько минут и тут же просыпаясь от пронизывающей боли. Шубин устроился в гостиной с книгой. За завтраком в доме Долгоруких, он улыбался княгине, почтительно отвечал князю, так гостеприимно его приютившим в своем поместье, рассказывал новости столицы, о своей матушке, которая уже лет семь живет в Коломне, о красотах Кавказа и все время натыкался на светлый взгляд младшей княжны. — Маменька моя, овдовев, решила не возвращаться в свет, а остаться в нашем поместье, — откинувшись на стул, рассказывал он, — А я окончил московский пажеский корпус, рвался, правда в петровскую школу навигационных наук, но в Москве с корабельной практикой плохо, да и матушка моя моря боится. Так что, — слегка улыбнувшись, закончил он, — стал я сухопутным солдатом. — Верно, матушка ваша очень скучает в провинции, — снисходительно заметила княгиня, сознавая себя истинной петербурженкой. — Что вы? Москва совсем не провинция, — добродушно откликнулся Шубин. — И тем не менее, ваша матушка не хочет перебраться сюда, в столицу. — поджала губы Марья Алексеевна, — Что же, позвольте спросить, ее держит в деревне? — Могила моего отца, — серьёзно ответил Шубин. — Наверное, ваш батюшка был прекрасным человеком, раз ваша мать так предана его памяти, — заметила Лиза и Соня быстро добавила: — И, верно, его любила. Алексей посмотрел на серьезную девочку, которая молчала почти весь завтрак. — Софья! — возмутилась княгиня такому непозволительно откровенному вопросу дочери, но Шубин перебил: — Я никогда особенно не задумывался над этим, признаться в детстве я был ужасным сорванцом и вовсе не интересовался делами родителей, пока кто-нибудь не вызывал меня в кабинет для очередной трепки. Меня тогда больше заботили игры и забавы, а не та привязанность, что связывала отца и мать. Со временем, конечно, я заметил, что отец никогда не приезжал ко мне в корпус без матери, а она всегда охотно сопровождала его. Теперь думается, что это было продиктовано скорее его желанием, чем обычными женскими причудами матушки. Порой я даже не мог отделить их в своем воображении друг от друга, и только теперь, когда не стало отца, я знаю, как одиноко моей матери без него. — Наверное, они прожили удивительно счастливую жизнь, — улыбнулась Лиза и взглянула на Репнина, который тут же под столом сжал ее руку. — Но разве невозможно быть счастливым просто? Разве обязательно постоянно находиться рядом с предметом своих обожаний, чтобы чувствовать себя счастливым? — положила на стол свою салфетку и отодвинула от себя блюдце Соня. — Разумеется, но я также понимаю, что всякому любящему сердцу хочется как можно дольше быть подле своего любимого. Всякая разлука может огорчить и принести ненужную боль. Вот разве ваша матушка не стала бы изнывать от беспокойства, окажись вы далеко от нее? — обернулся к девочке Алексей. — Но разве не сделала бы нас наша долгожданная встреча счастливее в десять, в двадцать раз? — пожала плечом княжна. — Наверное. Но мне кажется, это чувство радости не вполне может компенсировать те слезы, которые могли быть пролиты в разлуке. — ему было любопытно наблюдать за этим, почти еще, ребенком. — Я думаю, что юной особе, не следует заниматься столь интимными вопросами о чувствах, о которых тебе, моя радость, пока еще рано думать, — мило улыбнувшись, вмешалась Марья Алексеевна. Теперь же Шубин задумался об этой странной девочке. На вид ей не дашь больше четырнадцати лет, она ещё носила детские незатейливые косички, уложенные на голове в корзинку. Маленькие атласные ленточки в ее волосах придавали всему облику странное ощущение легкости и беспечности, но взгляд был взрослым. Княжна Софья была молчалива, и совсем не походила на старшую веселую Лизу. Шубину нравилась эта детская серьезность. Ожидая Репнина, который пригласил Лизу на прогулку, Алексей читал «Приключения Оливера Твиста»*****. Михаил пытался уговорить старшую княжну на маленькую авантюру. Признаться виновницей этого заговора стала Анна Петровна, попросившая навестить ее без князя Долгорукого. И Репнину предстояло уговорить Лизу как-то прикрыть их отъезд в соседнее поместье и не вызвать при этом лишних подозрений. Шубин дочитывал первую главу, когда в комнату вошла Соня. Так как Алексей примостился в углу, то девочка не сразу заметила его, а подойдя к шкафу, вытащила свои альбомы, краски и мольберт. Она явно собиралась устроиться здесь для урока живописи. Он перелистнул страницу, и девочка обернулась: — Ой, простите, Алексей Николаевич, я не заметила вас. — И вы меня тоже. — Алексей поднялся с кресла, — Я не сразу объявил о своем присутствии. Почему вы занимаетесь здесь, а не в классной? — Там все окна выходят на озеро, а сейчас там скучно, писать нечего. Все серое: серое небо, серая дорога, серая вода. А тут аллея, тут ели красивые, а сейчас они самые красивые, потому что у других деревьев листьев еще нет, и еловые лапы от влаги и сырости свисают почти как кисти шалей. — Правда? — изумился Шубин, — Никогда не замечал. — А вы посмотрите. Вот видите, — указала она пальчиком в окно, — Это моя ель, я ее с самого детства знаю, а она меня. — У меня тоже дома есть мой дуб. Я когда приезжаю, всегда прихожу к нему. Мне даже кажется, что он узнает меня.— подходя к окну, заложил руки за спину Шубин. Соня отвлеклась от ели и подняла на Шубина свои серые светлые глаза, — Он вас узнает, даже не сомневайтесь.