Лис и кролик

- Рукия-чааан, пойдем обедать, я устал и голоден, – привычно ноет Ичимару. - Обед – через час, и тебе это прекрасно известно, - так же привычно отвечает она, не в силах рассердиться как следовало бы на своего помощника, который распластался поверх стола, похожий на выброшенную на берег рыбу. - Это все дурное влияние твоего великого брата, - фырчит бывший капитан. – Долг, честь… Обед – вот что главное. - Тебе-то что, – фыркает в ответ Рукия. – Все равно все проваливается в бездонную яму и на костях не оседает. - Я не худой, я жилистый, – в доказательство Ичимару вытягивает руку, и впрямь будто состоящую из одних только мышц, натянутых на кости, и белоснежной кожи, натянутой на мышцы. - Еще два отчета – и можешь идти обедать, - говорит Рукия, напоминая самой себе мать капризного чада. - А Рукия-чан разве не пойдет со мной? – он косится на нее, едва приподнимая пушистые ресницы, но алому огню хватает и этой ничтожной лазейки. - Доделаешь отчеты – пойдет, - решает поощрить его многострадальный лейтенант 13 отряда и с тайной радостью отмечает, что это работает – Ичимару начинает с энтузиазмом работать кисточкой. Сколько их было, таких тихих дней в их общем кабинете? Таких шутливых перепалок, неизменно заканчивающихся обедом/ужином/прогулкой/провожанием? Была ли в их отношениях хоть тень флирта? Что она значит для Ичимару? Что он значит для нее? Вопросы, вопросы – и ни одного ответа. - Готово, – на стол задумавшейся девушки ложится безукоризненно оформленный отчет. – Проверяйте, госпожа фукутайчо. - Вот можешь же, когда хочешь! – Рукия с удовольствием отмечает, что отчет составлен безукоризненно. - Я скоро стану канцелярской крысой, видишь, все пальцы в чернилах, - он демонстрирует ей и впрямь перепачканные худые пальцы и вдруг на мгновение касается этими пальцами ее щеки и тут же отступает – то ли опасаясь начальственного подзатыльника, то ли любуясь делом рук своих. - Черт, Ичимару, - Рукия трет щеку, пытаясь уничтожить следы чернил, но тщетно – для нее их доставляют из личных запасов Кучики Бьякуи. Такие сойдут в лучшем случае через три дня. - Рукия-чан боится, что о ней подумают плохо? - Например, что она неряха? – она передразнивает его кансайский выговор, но хрупкий лед, на который они оба ступили, когда он прикоснулся к ней, уже трещит под ногами. - Например, что она позволяет некоему бывшему предателю неподобающие вещи, - и снова это алое пламя. - И что это ты сейчас имел в виду, а? – она уже серьезна, не в силах поддерживать полушутливый тон. - Это, - одним стремительным шагом он преодолевает разделяющее их жалкое расстояние. – Это, - он снова осторожно касается пальцами ее щеки. – Это, - он обнимает ее, легко, невесомо, почти-привычно. Это такая особая лисья магия, от которой воздух останавливается, а с ним останавливаются и легкие? Она слышит, как размеренно стучит его сердце, слышит, несмотря на разделяющие их сантиметры пространства и слои одежды. Зато ее собственное сердце остановилось как все вокруг, и все, что связывает ее сейчас с реальностью - это стук его сердца. А потом он отступает, как будто и сам напуганный своим почти-невинным поступком и хрипловато просит: - Пойдем обедать, Рукия-чан… Она молча кивает.