Реванш Чёрного Короля

1945 год       Ощущение прохода сквозь игольное ушко с хлопком вновь сменилось на дождливый германский вечер. Бросив взгляд на магов, занявших за его плечами круговую оборону, Альбус перевёл его на дом, нахмурившись и внимательно осматривая тот, как обычным зрением, так и проверяя на различные чары. Учитывая любовь его бывшего друга к различного рода сюрпризам, Дамблдор не шагнул бы дальше, не проверив всё до мелочей.       Поразительно, но пусть и защищённый со всех сторон магией, это был дом, а не особняк или один из замков, конфискованных у их прежних владельцев — не важно, магов или маглов. А ведь Геллерт всегда любил роскошь, пусть прагматизм и расчёт всегда стояли на первом месте — и, при нужде, колдун спокойно бы нашёл место и в трущобах.       Впрочем, свои слабости — маленькие или большие — есть у всех, в кого ни ткни пальцем — найдётся что-то эдакое. Например, у самого Альбуса их было не просто много, а очень много. Были безобидные, вроде любви к сладкому. А были и болезненные. Начиная с воспоминаний о сестре и снедающему чувстве вины перед ней, и заканчивая не менее «прекрасным» настоящим, связанным с Грин-де-Вальдом. Верный друг, едва ли не побратим, бывший соратник — по духу и убеждениям, что к настоящему моменту давно рассыпались в прах, оставив только желание уже закончить всё это.       И он закончит. Превратит мрачное настоящее в болезненное воспоминание — как уже сделал после той злополучной дуэли.       Найти дом было трудно, и к нему пробивались с боем по Германии, и тем сильнее было удивление Дамблдора, выставившего щиты над отрядом сразу после трансгрессии — и готовившегося… к разному. От Адского Пламени, что обрушится в виде огромного дракона, до пары зачарованных рунами пулеметов, так любимых бывшим другом. Но внезапной атаки так и не произошло. Геллерт и его возможные слуги, скрывшиеся в доме, хранили гробовое молчание, не нападая и никак не показывая своего присутствия.       Профессор качнул головой, чертя палочкой в воздухе узоры диагностирующих заклятий, что должны были распознать любую опасность, поставленную на пути заклятым другом. И тут уже брови мага, не выдержав, поползли вверх, когда он не обнаружил ловушек и охранных чар ни на дверях, ни по периметру. Нигде. Такая же тишина сохранялась и когда оперативная группа вошла в дом. Встав боевым строем и держась за щитами, они ожидали нападения. В каждое мгновение, в каждый миг Дамблдор был готов прикрыть своей силой весь отряд. Но в доме царили пустота и холод.       — Что за хрень… — пробормотал себе под нос молодой, но уже успевший проявить себя во время высадки в Нормандии Аластор Грюм, щеголявший свежим шрамом, расчертившим щёку. И если не по форме, то по сути Дамблдор был с ним полностью согласен.       Это никоим образом не было похоже на Грин-де-Вальда, всегда державшего в рукаве несколько запасных карт и никогда не отказывавшегося от защиты, от игры до конца. Даже загнанный в угол, Геллерт представлял опасность большую, чем вся магловская военная машина вместе взятая. Идя к нему, маг был готов к одной из самых жестоких своих битв, но вместо этого не находил ничего. Можно было бы подумать, что дом абсолютно пуст. Что немец вновь ускользнул, оставив их с носом. Но Альбус отчётливо чувствовал в доме жизнь. Грин-де-Вальд был внутри, об этом твердило чутьё мага, все магические искатели, давно и прочно на него настроенные, данные разведки — всё.       — Здесь никого нет. Только мы с вами, — раздался хриплый, насмешливый голос сверху. Отряд разом направил палочки вверх, но Альбус отвёл в сторону свою — не стрелять. Ещё рано. Тем более, что обладатель усиленного заклятием голоса сам так и не показался.       — Надеюсь, ты пришёл арестовывать меня сам, Альбус? — голос всё так же медленно тянул слова, говоря ровно, со всё той же сжатой внутри силой — словно пружина, готовая в любой момент распрямиться и выстрелить. Однако чего-то в нём не хватало, хоть Дамблдор и не мог пока чётко и ясно сказать, чего именно. Раньше Грин-де-Вальд говорил как человек, который уверен в своих убеждениях и идеях и собирался доказать их миру, рассказать и объяснить. Сейчас — как будто он всем уже всё доказал, и готовится уйти на заслуженный отдых. — Или врачи близких друзей не лечат, и ты введёшь весь отряд за собой? Ну спасибо, хоть красных сюда не притащил. Кроме нас в доме никого нет — об этом я позаботился. Поднимайся сюда, в кабинет. Без свиты.       — Не в этих обстоятельства, Геллерт, — свой собственный голос Альбус слышал словно со стороны, чувствуя, как напряжены стоявшие вокруг него авроры. — Выходи. На дом наложен барьер, а ещё одна группа внимательно следит за домом.       Когда он шёл на это сюда, представлял себе всё совсем иначе. Но неужели он сейчас в самом деле собирается приговорить бывшего друга к смерти? Убить его? В разум настойчиво врывались воспоминания, причины того, почему Альбус так долго не был задействован в этой войне, несмотря на то, что творил почти что брат. Та самая потасовка, послужившая гибелью младшей сестры, со времён которой он до сих пор не знал, чьё заклятие убило Арианну.       — И тем не менее, я бы настоятельно просил тебя войти одному. Даже если бы я был не один, ты бы справился со всеми, кто был бы рядом, но ни один из твоих подчинённых не сможет причинить вреда мне, и ты это знаешь. А ведь их смерть тебе не нужна? — казалось, что человек за дверью на втором этаже напряжённо усмехнулся, словно внутри у него что-то заскрипело.       Маг сжал зубы, крепко схватив пальцами палочку. Увы, это была правда. Особенно учитывая тот незамысловатый факт, что за жезл уже долгие годы служил Грин-де-Вальду верой и правдой. Идти наверх всем отрядом означало положить всех соратников в первые же минуты боя. Но оставаться без прикрытия? Дамблдор в лёгкой задумчивости перевёл взгляд с двери на отряд и обратно, пытаясь принять верное решение.       — Ждите здесь. И вызовите третий отряд, пусть усилят вас, на всякий случай, — наконец произнёс он до сих пор молчавшему, но сохранявшему полную боевую готовность Поллуксу Блэку. Спокойному, собранному и готовому к бою. Преемник Старого Льва на посту главы Аврората холодно сощурил глаза, явно не одобряя решения командира, но сдержался.       — Если через двадцать минут вы не явитесь обратно, я начинаю штурм всеми тремя отрядами.       Ирония, как всегда, была бесчеловечна. Брать в плен Грин-де-Вальда вместе с Альбусом отправился представитель семьи, которая не слишком отличалась по своим идеям от созданного Геллертом чудовища. Впрочем, маг отдавал должное боевым талантам Блэка — в отличии от многих других, Поллукс не зря унаследовал от Сириуса II должность.       — Это ваше право, но постарайтесь не положить жизни напрасно.       Когда же Дамблдор вошёл в кабинет, встретившись взглядом с серыми глазами хозяина помещения, он вздохнул, с горечью смотря на своего бывшего друга. Странно было увериться в том, что тот действительно сидел в кресле. Без иллюзий и уловок, из плоти и крови. Но поза Геллерта не была вальяжной или уверенной в себе. Пожалуй, самыми подходящими словами для этой позы были «простая» и «усталая». Грин-де-Вальд устал, и его светлые глаза смотрели на школьного учителя одновременно пусто и пугающе — словно огонь уверенности в своей правоте, раньше негасимым пожаром пылавший в них, погас, оставив после себя только золу.       — Я здесь, — осторожно начал маг, чувствуя напряжение, готовясь в любой момент отражать удар.       — Не знаешь, что сказать, да, Ал? — Геллерт говорил словно в бочку, но в руках его палочки Дамблдор не видел. Проклятие, что вообще происходит?       — Не знаю. На твоих руках крови слишком много, чтобы мы могли говорить. Я сомневаюсь, что вообще стоило соглашаться на твою просьбу войти одному, — с сомнением сказал Альбус, чувствуя нарастающую вселенскую усталость. На печальное чудовище, сидевшее напротив него, было тяжело смотреть — буквально физически. Тем не менее, волшебник не терял бдительности, подспудно ожидая удара.       — И потому держишь палочку наготове? — красивое лицо немецкого чародея исказилось усмешкой. — Иронично, что мы снова дошли до этого, несмотря на кровную клятву не вставать более друг у друга на пути. Что же… — Грин-де-Вальд нарочито медленно, на глазах у разом напрягшегося профессора, достал из рукава палочку, после чего выбросил её в сторону гостя и показал пустые руки. — Думаю, так разговор пойдёт проще.       — Откуда мне знать, что это не уловка, что у тебя нет запасной в рукаве? — смысл происходящего ускользал от разума английского волшебника всё больше и больше. Что именно он хочет, Мерлин его побери?       — А ты посмотри, что я отдал, — Геллерт выделил слово «что», акцентируя на нём внимание. — Уверен, после этого твои сомнения пропадут. Я признаю поражение в битве.       Всё ещё держа друга в поле зрения, Альбус манящими чарами поднял палочку друга — и ахнул, не в силах скрыть удивления.       Он знал, что держит в руках. Такую палочку так просто не отдают, с ней не расстаются добровольно. Легенды вообще утверждали, что переходит из рук в руки — она лишь с жизнью предыдущего владельца. Могущественная и мощная, способная творить заклинания чудовищной силы, не особо полагаясь на ресурсы организма волшебника. Если Грин по доброй воле отдал Бузинную Палочку, признав поражение в битве — он был настроен серьёзно. Очень серьёзно.       — Это же…       — Да. И прежде, чем ты проводишь меня на суд, я бы хотел иметь возможность попрощаться с другом — и поговорить о делах, — слегка хмыкнула усталость в голосе колдуна. — Садись, не стой столбом. Я уже показал, что сдаюсь.       — Геллерт… почему? Объясни. Я должен знать. Обязан, — сильные, ухоженные пальцы Дамблдора спрятали опасную вещь во внутренний карман мантии. — Если уж ты решил поговорить откровенно, ответь хотя бы на это.       — Почему война? Или почему Гитлер? — проницательные серые глаза понимающе усмехнулись.       — Всё, — наконец, преодолев сомнения, Альбус сел напротив бывшего друга, жадно всматриваясь в его лицо в последний раз. Впрочем, боевую готовность сохранил, оставаясь собранным.       Он уже решил про себя, когда перестал бежать от войны, когда сумел преодолеть действие клятвы и вступить в бой в открытую — Геллерта не ждала тюрьма. Нет. Казнь. Смерть. Самое жесткое наказание из тех, что только можно назначить. И как бы ни было тяжело Дамблдору, как бы ни было больно — он это сделает. Слишком много он видел детей, что лишились домов — в том числе, из-за его бездействия. Слишком многие дети — как маленький Лелуш — стали смотреть как взрослые, и это была его, Альбуса, ответственность. Его бездействие привело к этому, и исправить всё должен был он. Однако это не означало, что было легко, и сейчас — смотря на него, запоминая золотые волосы и серые глаза — маг прощался с братом.       — Ты помнишь Великую Войну, Альбус? То, с чем мы столкнулись в десятые? — Грин-де-Вальд, увидев, что бывший друг всё же принял приглашение, поднёс к губам кубок с вином.       — Помню.       — Этот шок, когда мы увидели, что могут с помощью техники делать маглы, — Грин-де-Вальд устало покачал головой, откидываясь на спинку кресла и слегка щуря глаза. — Несмотря на то, что тогда мы сражались по разные стороны баррикад — мы оба видели их пулемёты, и новые пушки, косившие магов до того, как они смогут отразить удар. Никто не ожидал от простецов такого. Примерно тогда, если помнишь, новые кинетические щиты и появились.       — Я всё это помню, друг. Абсолютно всё, — мрачно сказал Альбус. Воспоминания о первых днях Великой Войны действительно никуда не делись. В конце концов, подобно Генри Поттеру, Сириусу Блэку и другим британским магам, он на ней был.       — Тогда ты должен помнить и другое, — Геллерт раздражённо сделал пасс рукой, словно демонстрируя отношение к делам тех дней. — После войны все, кто имел хоть какие-то мозги — неважно, в Британии, Германии или Франции — думали, что магический мир должен измениться кардинально. Что он должен эволюционировать, приспособиться к изменившемуся миру. Что мы возьмём от маглов лучшее для магического сообщества, чтобы любой дурной конфликт не стёр волшебников с земли. И что же случилось вместо? Что, Альбус? — в хриплом голосе темного мага появились нотки застарелой горечи. — Не мне рассказывать тебе о том болоте, в которое превратились волшебники, занятые делёжкой рынков сбыта, засунувшие голову в песок, игнорируя даже то, что маглы поставляют новых магов всё чаще и чаще. Властные рода, слишком занятые расширением своих собственных позиций, спрятались от мира, и заставили спрятаться всех, изолировавшись, даже введя запреты на изучение и эксперименты с их изобретениями. А единственные, кто хоть как то начал решать вопрос взаимодействия магического и магловского миров — оказались представителями весьма… специфического философского учения о равенстве, далеком от общепринятых в большинстве стран норм.       — И ты, — усмешка Альбуса была жёсткой, спрятавшей горечь, скривившую лицо, — решил, что волшебники, взявшие их технологии и смешавшие с магией — смогут что? Править миром? Для чего это было, Геллерт? Эта новая война? Идеи бурной молодости всё ещё сидели в голове, не давая покоя?       Лёгкое раздражение на лице Грин-де-Вальда не могло не появиться. В самом деле, на что Дамблдор рассчитывал, когда спрашивал его? На то, что у Геллерта действительно была веская причина развязать мировую войну, помимо абстрактных идеалов — тех самых, которые сам маг со временем пересмотрел, не без помощи, как раз таки, действий Грин-де-Вальда? Нет, волшебник не спорил с тем, что война, которая затронула магический мир несмотря на его отгороженность, повлияла на умы волшебников значительно меньше, чем должна была. Как не спорил и с тем, что менять магический мир, как они и мечтали в юности, действительно было необходимо. Но чего в итоге пытался добиться Грин-де-Вальд, встав на сторону этого магловского людоеда? Альбус ведь побывал в Аушвице. Впечатлило на всю жизнь.       — И это говорит мне тот, кто в своё время полностью разделял эти самые идеи бурной молодости. Кто как никто другой видел, куда идет дело. Их становится больше, ты же это знаешь, — отозвался друг, скривившись, будто лимон съел. — И рано или поздно мир изменится. Уже меняется. Кто раньше мог подумать, что простецы поднимутся в небо, смогут плавать под водой, покорят атом? И это только начало.       Геллерт провёл рукой с явно видными шрамами по волосам.       — Мир будет другим, и маглы, разросшиеся, а теперь ещё и создавшие атомную бомбу, будут этим миром править. А если мы не сделаем ничего, то править они будут и нами, и вся наша магия со всеми её возможностями — не сможет противопоставить ничего! Мы должны были соединить их технику и нашу магию, если в изменённом мире хотим быть теми, кто сумеет взять верх. Создать средство против их атомной энергии. А лучше — поставить её к себе на службу. Суметь электричеством и магнитными подушками усилить магию. Магам необходимо полноценное изучение маглов, а не та пародия, которая сейчас преподаётся в школах. Необходимо объединение магии и техники, массовое производство и организация — всё то, чего не может обеспечить шайка чистокровных родов, держащая в феодальной власти всех остальных. А ведь такие фамилии и семьи есть в каждой стране, этот застой чистой крови. Настолько, что в отдельно взятой стране их просто зачистили. Чистая кровь гниет, Альбус, и я пытался спасти мир от болота и гангрены, — усмешка исказила красивое лицо.       Дамблдор молчал, вспоминая недолгое своё общение с этим человеком, то, как они встретились. Каким он был: яростным, жестоким, сильным, вспыльчивым. Изгнанным из Дурмстранга за причинение вреда на дуэли сыну какого-то… как там, в Дурмстранге, звали древние рода чистокровных магов, до революции? Князя? В Англии они хотя бы не звали себя графьями и герцогами. Тогда этот немец был похож на прямой клинок, который вибрирует и всегда готов нанести удар, разрезать кожу и вонзиться в плоть, убив. Он бредил изменением мира — точно так же, как бредил бессмертием, как и многие маги до него. Даже оставил знак Даров Смерти на стенах Дурмстранга — наглая выходка, о которой помнят в школе до сих пор.       Альбус и Геллерт изучали разные способы получить власть над смертью, чтобы потом начать менять этот мир, менять — «ради всеобщего блага», как тогда они оба говорили. Мечтая о том, что волшебники выйдут из тени и объединятся с маглами в единое общество. Гордость не позволяла двум горячим исследователям признать за Николасом и его Философским Камнем окончательную победу в этом вопросе, а крестражи они отмели почти сразу, когда Геллерт нашёл большое количество информации по ним в Дурмстранге. «Каким надо быть отчаянным идиотом, мечтающем о долгой жизни, чтобы рискнуть стать параноидальной бездушной машиной, которая не сможет здраво мыслить? Так долго власть не удержать — ни над смертью, ни над людьми, новый порядок не построить!» — в шутку тогда сказал Геллерт, а Альбус тогда рассмеялся. Идея нового порядка, более справедливого общества — тогда манила, привлекала, вела за собой, подобно путеводной звезде. До той дуэли. И до того момента, пока он не увидел и не услышал результаты этого… «всеобщего блага».       — Геллерт. Почему именно Гитлер? — Альбус подался вперёд, сверля друга глазами. Палочки были при нём. — Именно немцы?       — А куда ты предложил бы мне податься, Альбус? — Грин-де-Вальд демонстративно закатил глаза. — Я урождённый немец, всегда был и остаюсь немцем. Предлагаешь мне связаться с лягушатниками или с жителями твоего дивного туманного Альбиона? Это после «Кровавого Апреля»? — голос Геллерта, усталый, наполненный горькой иронией, внезапно обрёл былой огонь. В нём, как годы назад, зазвучала гордость. — Уверен, они были бы счастливы, приди к ним без оружия член эскадрильи Красного Барона и обладатель Железного Креста Первой степени.       Плечи Геллерта при этих словах расправились, бесцветные глаза вновь обрели блеск. И Дамблдор знал почему — Грин-де-Вальд всегда гордился тем, что служил рядом с Манфредом фон Рихтгофеном — несмотря на то, что тот был маглом.       — Не забывай к тому же, что Германия — моя Германия — лежала в руинах, что её грабили и унижали. И магия могла решить множество проблем, начиная с обеспечения продовольствием, заканчивая лечением всех раненных. Но не огорчайся, мой добрый друг, — улыбка Грин-де-Вальда снова стала холодной. — Судя по тому, что творилось на Восточном Фронте — со слиянием магии и технологии вы ещё намучаетесь, вне зависимости от того, жив я буду или мертв.       — Хорошо… но почему Гитлер? — Альбус не спеша забарабанил пальцами по подлокотнику. Оговорка темного мага о том, что красные действительно практиковали нечто подобное, была крайне интересной. Но речь сейчас шла не об этом.       — Мне был нужен политик среди маглов, — голос Геллерта, как и его лицо, когда он отвечал на этот вопрос, были слишком легкими, слишком для слов о монстре из мира маглов. Что-то в этих интонациях было не так.  — И я нашёл того, кто набирал популярность, успешно развился как оратор и кого немцы любили. Того, кто мог повести их за собой, как символ. Считал его простым популистом, пусть и с весьма подвешенным языком, обещающим рабочим рабочие места, а промышленникам — льготы.  Многие тогда страдали подобными заблуждениями… за что потом и поплатились. Я надеялся использовать германскую промышленную машину для синтеза, даже обучил сам нескольких магов, которые должны были стать маяками нового общества.       — Аненербе? — у Альбуса перехватило горло, когда он это услышал, но сквозь странную дымку лёгкого шока вырвались слова, поднявшие его голос на несколько тонов вверх, Палочка вновь уставилась в грудь магу. — Я догадывался… но… Аненербе — это твои ученики, Геллерт?!       — Быстро понял, — Грин-де-Вальд прочно сомкнул глаза, словно эта часть признания его жгла. — Правда, не до конца. Несмотря на то, что именно я положил начало этой организации, когда началось самое интересное — ни меня, ни моих учеников там уже не было. Альбус, раздери тебя демоны, подумай головой! — Геллерт резко вновь поднял взгляд. — Ты знаешь, я не испытываю пиетета перед человеческой жизнью. Я готов убивать тех, кто путается под ногами или стоит на пути. Но зачем мне гноить людей в лагерях смерти просто так? Тем более — по расовому признаку? Дементоров приманивать в промышленных масштабах?       Волшебник глубоко вдохнул, и выдохнул воздух несколько рвано, словно Дамблдор наконец-то подошёл к тому, что его по-настоящему мучило. Наконец началось самое важное. Подобные эмоции вряд ли можно было сыграть. Геллерта корёжило, словно тёмный маг рассказывал не о деянии своих рук (или всё же не своих?), а о величайшем проигрыше в своей жизни.       — Я не учёл одного. Что Адольф, после открытия ему магического мира, поняв, какое оружие идёт ему в руки — решил, вполне способен играть на этом поле один. И быстро нашёл себе союзников и покровителей — тех самых чистокровных, «фонов и баронов», которые были отодвинуты от кормушки после пришествия меня к власти и жаждали реванша. Они очень скоро нашли общий язык. Ещё бы! По сути, им обещали место в едином магловско-магическом мире, рынки сбыта, и прочее, и прочее, и прочее. И разумеется — рабов из числа покорённых народов, куда же без этого. После этого неудобный элемент, тянувший одеяло на себя — стал уже не нужен. И если какое-то время властный паритет всё ещё сохранялся, хотя позиции моих собственных сторонников в едином правительстве постепенно сокращались, то затем… это должно было рухнуть в тартарары, так или иначе.       Геллерт было дёрнулся, чтобы продолжить, но замолчал, мотнув головой. Кажется, он действительно сожалел, что породил это чудовище. Продолжил маг уже совсем глухо, втянув носом воздух.       — Всё началось в «хрустальную ночь» тысяча девятьсот тридцать восьмого. Меня победили моим же собственным детищем. Пули были зачарованы, пройдя сквозь кинетический щит, как нож сквозь масло. После чего меня ждала та же судьба, что и других. Пытки и лагерь. Так что то, через что проходили остальные жертвы этой твари, я знаю на собственном опыте, — пальцы чародея сжались так, что побелели костяшки. — Ал… Я его породил. С какими целями — не так важно. И я же ему проиграл. Поэтому сейчас — я сдаюсь тебе. Я готов ответить за свои действия.       — Геллерт… — Дамблдор и сам не заметил, что его кулаки уже давно были прочно сжаты. — Тебя ждёт пожизненное заключение. Ты это понимаешь?       События, о которых рассказал бывший друг, прояснили многое. Например то, почему Грин-де-Вальд не появлялся на людях после тридцать восьмого года, несмотря на то, что многие приказы тогдашнего Магического Рейха делались его именем. И всё же, профессор был рад что услышал это признание. Понимание того, что пусть друг юности не имел отношения к самым черным делам этого чудовища, хоть и являлся первопричиной всех этих событий, грело и успокаивало. Теперь… да. Теперь Альбус был готов выполнить свой долг. И слава Мерлину, что теперь, возможно, ему удастся обойтись без убийства друга, без поступка, на который он почти что решился… но теперь, кажется, так и не сделает.       — О, — смешок тёмного мага был лающий, кашляющий, саркастичный. — Понимаю. Даже вынужден признать, что это ещё мягко, вряд ли ваш суд решит так. Поцелуй Дементора от Визенгамота, Озеро Смерти от Конгресса или вечная работа магической батарейкой, после того как душу заточат в камень, от коммунистов. Интересный выбор.       — До суда не дойдёт. Я… — Альбус вдохнул очень глубоко, прежде чем решиться. Он по сути собирался совершить военное преступление, но ему — тому, кто победил Геллерта Грин-де-Вальда в большой дуэли (как будут думать все)  — ему поверят. — Я не отдам тебя под трибунал. Ни в руки Советов, ни Конгрессу США. Ты пожизненно будешь заключён в Нурменгард, я запру любые выходы из крепости, и любой контакт с внешним миром. Ты останешься там навсегда, а крепость будет под неусыпным контролем. Надеюсь, что авторитета твоего победителя, — маг хмыкнул. — На это хватит.         Когда Дамблдор это сказал, брови Геллерта, слушавшего Альбуса, откинув голову на спинку кресла, удивлённо приподнялись.       — Спасибо, Альбус. Я это ценю, право. Хотя с твоей стороны было бы гуманнее пустить мне в голову Смертельное Проклятие.       — Не дождёшься. Что же, тогда… — два волшебника не спеша встали с кресел, прежде чем всё закончится навсегда. — Последнее слово? Прежде, чем я обездвижу тебя.       Геллерт ехидно улыбнулся и со смешком сказал:       — Скажи… ты настолько не хотел встречаться со мной лично, что натравил на меня своего ручного любителя зверюшек с его бешеным нюхлем? Как он там?       — Он… хорошо. Женился недавно, — Альбус остолбенел. Последняя фраза перед пожизненной тюрьмой — и его интересует это?       — Я говорил о нюхле, — и когда они оба, в последний раз, улыбнулись, он закончил уже серьёзно. — Улыбнись, Альбус. Победитель Геллерта Грин-де-Вальда, спаситель Европы и всего мира от Тёмного Лорда. Моё имя проложит тебе дорогу, и, поверь мне, имея его, ты сможешь изменить мир. И я тебя уверяю… — чародей тихо хмыкнул, скрестив руки на груди. — Ты будешь менять этот мир. Ты поймешь — и продолжишь моё дело.       — Сомневаюсь, Геллерт. Я немного поменялся, и во многом — твоими стараниями, — брови Альбуса сошлись на переносице.       — Разумеется. Поэтому будешь ты это делать не моими методами. Мягко, дипломатично, но станешь двигать это стоячее болото вперёд. По-другому ты просто не сможешь. И ещё кое-что, — голос главного пугала Европы за последние столетия упал до шёпота. — В моём письменном столе лежит склянка с воспоминаниями — запись моего последнего проекта перед тем, как случился переворот. Это — причина того, почему в итоге я угодил к палачам Адольфа. К моей чести, информации он так и не получил. Теперь — оставляю всё тебе.       Этот шёпот, эти слова — они въедались в память, выжигались в разуме калёным железом — даже после того, как великий тёмный маг рухнул, обездвиженный, связанный по рукам и ногам и закованный в цепи. И они остались — после того, как Альбус вышел из кабинета, левитируя своего пленника. Оставив после себя пылающую огнём, специально разгромленную комнату и унося с собой воспоминания бывшего друга.       Альбус сумел убедить всех, что изолировать Грин-де-Вальда надо как можно скорее, ссылаясь на то, сколько сил было потрачено во время дуэли. Он поместил Геллерта в Нурменгард, и опечатал всеми возможными чарами. Блокирующими трансгрессию, порталы, мешавшими возможным незваным гостям и самому пленнику выбраться, сигнализационными… даже несколько домовых эльфов, что обеспечивали еду и другие потребности единственному пленнику Нурменгарда. Всё для того, чтобы убедить правительства в том, что нет необходимости в смерти великого тёмного мага. Даже приоткрыл часть его настоящей истории. Он взял на себя ответственность за то, чтобы Геллерт не вырвался, и ему, победившему Тёмного Лорда своего времени, верили. Не все, конечно. С магами из Советского Союза, жаждавшими крови человека, который породил Гитлера, пришлось спорить до хрипоты…       Заклятый друг оказался прав, имя и титул победителя Грин-де-Вальда открыли Альбусу дорогу в большую политику, создав ореол героя, к которому прислушивались. Мнение которого было важно и имело политический вес даже для чистокровных, вынужденных считаться со славой народного героя. Предложения сыпались. Впрочем, неудивительно — Магическая Англия размахивала им, поместив свежеиспеченного героя на собственное знамя. Вначале — приглашение Визенгамота, позволившее стать его членом. Затем, участие в делегации Британии в Международной Конфедерации Магов. Немногие в принципе могли себе позволить тот уровень внимания общественности, который снискал Альбус в первые недели после окончания войны. Переговоры, совещания и суды над сообщниками Геллерта, Гитлера и Аненербе шли без остановки, репортёры наперебой брали у него интервью по сложившейся ситуации, стараясь узнать, как будет выглядеть жизнь дальше, и этот круговорот завертелся вокруг мага. Но даже эти бесконечные волны не стерли одно.       Он не стёр тех слов, что говорил ему Геллерт.       Сначала они вызвали только омерзение, словно эта дружба окончательно умерла, и лишь её жалкие остатки вынудили Дамблдора сохранить бывшему другу жизнь. Казалось, желание что-то менять в Магическом Мире после такого было сожжено напрочь.       А потом Альбус вновь видел Малфоев, Блэков, Макмилланов, что гордо возвещали о своих заслугах в этой войне. Видел директора Диппета, который отправил первокурсников обратно под бомбы. И каждый раз слова тёмного мага издевательским шёпотом вновь возникали в памяти.       Чистокровные, опасаясь за свою власть, не чурались скупать активы под шум войны, они не боялись отправлять детей под бомбы. Маглы и маги воевали вместе против общего большого врага, семиголовой гидры. Но в магическом мире, как и в прошлый раз — вновь ничего не поменялось. В нём по-прежнему маглорождённым детям — тому же мальчику в лагере у школы — не на что было рассчитывать, так как вся возможная власть была сосредоточена в одних руках, и делиться ни с кем эти руки не собирались. Геллерт имел полное право смеяться в своём заточении.       Мир ничуть не изменился. Но методы заклятого друга, его война — не помогли. Ведь именно из-за этой войны дети оказались в палаточном лагере. Из-за этой войны лагерь в принципе стал необходим! И всё, что смог сделать Грин-де-Вальд — это лишь породить ещё более страшное чудовище.       Это жгло, и тем невыносимее становились воспоминания, тем сильнее наваливались на плечи Альбуса усталость и бессонные ночи. Кошмары, мучившие его во время кратких попыток вздремнуть, не уходили, сколько бы ни выпил он успокоительных настоек — об алкоголе с таким графиком не могло идти и речи.       Именно тогда был куплен омут памяти, именно тогда первые воспоминания были опущены туда. Память не ушла, он помнил все события, но появилось ощущение, словно боль и эмоции кто-то бережно завернул в уютный рождественский носочек, и этот носочек, эта тёплая варежка — не пропускала боль.       И тогда, сидя рядом с омутом памяти в своём кабинете, устало смотря в стену и считая до десяти, Дамблдор понял несколько вещей и принял решение, что делать дальше.       Нельзя научить людей жить в мире, постоянно бросая их на амбразуру. Война въедается в плоть и кости, оставляя покалеченные жизни, которые не умеют жить в мире. Невозможно научить людей делиться, ставя в условия, когда отнимание становится залогом выживания. Война Геллерта Грин-де-Вальда не сгладила напряжение между магами и маглами, и волшебники по-прежнему оставались в своём скрытом мире. Она ни к чему конструктивному не привела. Не мог привести ни к чему хорошему и тот путь, которым шёл СССР, с его попыткой перевернуть всё с ног на голову и поставить под контроль всех и каждого. Очередная благородная прекрасная мечта, которой либо прикрывалась обычная жажда власти и могущества, либо носителями этой мечты были идеалисты вроде Геллерта, готовые проложить дорогу к всеобщему счастью трупами. И, учитывая рассказ бывшего друга — ещё неизвестно, что было хуже.       Магический мир требовалось изменить изнутри, без излишних военных потрясений. Необходимо было дать права маглорождённым. Дать им дорогу в мир. Отменить дискриминационные законы, воспитать новое поколение. Альбус должен будет поставить на место самых яростных защитников закостенелой власти, открыть дорогу к созданию единого пространства, где по единым правилам, по единым правам и обязанностям, единой морали будут жить все. Но для того, чтобы воспитать этот новый мир, это новое поколение — требуется создать условия, закрытые от больших потрясений, изолировать от мира маглов, такого нестабильного и бурлящего ненавистью. В том, что маглы способны разрушить мир — Альбус был с Геллертом согласен, особенно после того, как увидел последствия ядерной бомбы. Но раз так, у этих двух миров явно разные пути, несмотря на то, что маглы и их изобретения поневоле притягивали взгляд. Хорошего — в меру.       Магическому миру нужен мир, тишина, спокойствие. Ему нужны единые законы и единые правила для всех, нужны свежие идеи, новое воспитанное поколение, где маглорождённые и чистокровные будут равны — как в детстве, так и за ним. Для которых Хогвартс станет домом и дверью в мир чуда, а не местом, где их будут сечь розгами и подвешивать за руки на цепях в подземельях.       И Альбус это сделает. Птенцы Магической Британии станут расти под его крылом, вдали от жестокости, по единым правилам и законам, справедливым законам.       Это будет новый мир, лучший и более светлый. Мир равенства, единства, мир без жестокости и власти чистокровных, без идей слияния с маглами, хоть некоторые из изобретения действительно можно взять на вооружение.       Это будет новый мир. А наследие Геллерта пусть лежит глубоко в сейфе, среди личных бумаг и старых вещей.

***

      Марволо глубоко вздохнул, пытаясь унять треклятое сердцебиение, пробившиеся даже через прохладное спокойствие, оставленное крестражем, появившиеся — как только на горизонте показались очертания дома. Сейчас. Вот оно — исполнение мечты… нет. Не мечты — цели. К исполнению которой Мракс шёл так долго и упорно, которой добивался — с того самого момента, как понял, кто он такой. Сейчас…       Идя сюда, к дому, адрес которого Том так долго получал, юный наследник Слизерина бережно прижимал к себе записи, надёжно замаскированные чарами. Выдержки из «Тайн наитемнейшего искусства», описание собственных экспериментов и наблюдений, теория, бережно собранная из самых разных источников, и, как венец его собственных трудов — бережно хранимый крестраж. Собственный якорь Мракса, которым он надёжно уцепился за бессмертие, кладезь информации, столь кропотливо собираемой. Настоящий артефакт, который не стыдно предъявить знающим людям.       В этих записях было всё, что он собирался продемонстрировать новой семье, чтобы доказать, что Марволо мог присоединиться к ним, стать частью клана. Что он был полезным. Что несмотря на осквернённую кровь, слизеринец был и оставался волшебником по своей натуре — больше, чем его «истинно-чистокровные» сверстники.       И медальон великого прародителя, добытый обманом и убийством, потерянная ценность, украденная идиоткой-матерью и возвращаемая магом в семью — тоже был при нём. Этот медальон Том нёс бережно, словно тот был сделан из хрусталя и мог треснуть в любой момент — и имел на это полные основания. Ещё бы, артефакт, принадлежавший Салазару Слизерину! Древний, искусно созданный, чудом переживший тысячелетия!       Практически святыня для любого, для кого волшебство не является лишь звуком. Для кого очевидно, что магию, магическую кровь, этот редкий дар, требуется оберегать, для кого не требуется доказательств, что её нельзя сводить до статуса игрушки в руках маглов, до утилизаторского использования интересных вещиц, до, прости Салазар, средств производства! Когда медальон оказался в руках Тома, тот испытывал волнение, приятное и сладкое, редкое чувство, которое после создания крестража посещало его редко — и тем не менее, в такие минуты Мракс чувствовал себя будто во время ночей с Лицинией. Нет… Лучше! Как можно сравнивать низменное желание с этим? Медальон, как символ всего, чего Том был лишён, приятно холодил ладонь, своей тяжестью напоминая, что ещё несколько шагов — и он сполна получит то, что заслуживал всегда.       Пока Марволо собирался и всё самым бережным образом подготавливал, он не раз и не два успел представить, как всё будет. Маг хотел поскорее увидеть их, свою настоящую семью. Доказать им, крикнуть им: «Испытайте меня!» Том уже представлял в своём разуме одобрительные улыбки одними губами — но и этого будет достаточно! — сухопарых, бледных, опасных, с проницательными и пронзительными глазами исследователей. Настоящих чистокровных, чьё могущество до сих пор зиждилось на магии, а не экономике, будь она проклята.       Слизеринец словно наяву видел, как его спрашивают. Даже был готов выдержать Круцио, если они потребуют испытания его силы воли. Что угодно, чтобы вернуться в семью, дождаться заветного кивка, вместе с сохранившимися верными потомками Основателя встать у исследовательского стола. Видит Салазар, Марволо много раз менял в своём разуме подробности, но самое главное оставалось неизменным: едва заметная улыбка, кивок, массивная книга, в которую долгие поколения вписывали заклинания и формулы, долгие беседы о природе того или иного заклинания…       Ещё шаг — и он совсем рядом. Марволо совершенно не смутил ободранный, даже бедный фасад дома. Во-первых, тот же Хогвартс для непосвящённых выглядит руинами, здесь иллюзии могли быть куда могущественнее, призванные скрывать род магов столетиями. А даже если и нет… Мракс упрямо тряхнул головой, потянувшись к потемневшей от времени медной ручке двери. Он был готов к тому, что истинные потомки Слизерина могут быть бедны. Волшебник с самого начала знал — они не торгаши Малфои, что променяли исследования на подписание договоров на закупку порошка из крыльев пикси по оптовой цене для особо важных клиентов пять сиклей за горшочек. И втянул самого Мракса в это. От того, что это теперь была и его жизнь тоже, как… малфоевской собачки, губы кривились. Но полно! Сейчас не время. Том быстро успокоил себя надеждой, что деньги, заработанные им — их юный маг тоже сможет преподнести клану, частью которого — полноценной частью — он так мечтал стать. В пекло галеоны. В конце концов, в приюте тоже было обшарпано. Но здесь — не приют…       Сделав глубокий вдох, наконец уняв предательское сердцебиение — Марволо постучал, удивляясь тому, что внешне, при первичном сканировании иллюзии даже не были заметны. Неужели они настолько тонкие, неподвластные простому, пусть и искусному, семикурснику Хогвартса? Надо будет расспросить, но чуть позже. Дверь не была заперта, и Мракс толкнул её, освещая себе дорогу старомодным фонарём — такая форма первая пришла в голову, когда трансфигурировал из куска дерева. И Том вошёл внутрь, внимательно разглядывая всё, что было в доме, едва сдерживая предвкушающую, вежливую, но внутренне торжествующую улыбку.       Лишь для того, чтобы получить удар, с которым разбился весь образ, что он бережно лелеял в разуме. Ноги предательски подкосились, и Тому пришлось опереться на потрескавшуюся от времени стену, чтобы не упасть на колени и не выронить сумку с драгоценными записями. Губы мага предательски дрогнули, пусть и всего лишь один раз.       А где же… Где же величественные маги? Где хотя бы педантичность учёных, изучающих мастерство волшебства, подобно тому, как мастер изучает искусство скульптора?       Как же исследовательские столы? Фильтры и реторты, котлы, алхимическая лаборатория? Или верстак артефактора?       Где же хоть что-то? Почему бутылки дешевого алкоголя, а не исследовательских пробирок покрывали пол? Почему в нос ударил настолько удушающий и мерзкий смрад алкоголя, кислого пота, плесени и Слизерин знает чего ещё, а не реагентов и шипящего котла?       О Тьма… Запах был столь ужасен, что Том поспешно прижал к носу собственную ладонь, сжатую в кулак, вдыхая запах мыла и одеколона со своих костяшек, иначе его бы от такого резкого погружения в это просто вырвало. Лишь сила воли, выпестованная годами и закалённая призывом дементора, заставила мага не развернуться и не убежать отсюда как можно дальше — куда глаза глядят. Лишь бы не видеть всего этого. Не видеть, как он ошибался…       Внутри комком нарастало напряжение, всё сильнее и сильнее. Растерянность, какая-то детская обида — «а как же? где же?» — сменилось горечью разочарования, даже болью — горячей, острой — как прикосновение огня. А они, в свою очередь, угрожали взорваться яростью, вырваться раскалённым потоком, что уничтожит всё вокруг. Каким же он был глупцом… каким идиотом! Как глупо ошибался! Он, «приютская крыса», казалось бы, прошедший эту школу разочарований и развенчаний сказок о том, что дальний богатый родич заберёт тебя — купился на ту же удочку. Нафантазировал себе мнимое величие, красивый образ магов-затворников, истинных аристократов, что оценят его таланты и примут в свой круг. Каким же он был кретином… Дыхание стало прерывистым, хриплым и Реддл — снова Реддл, не Мракс! — понимал, что ему не стоит ничего перешагнуть черту и сжечь этот сарай ко всем мерлиновым чертям.       — ТЫ! — на слизеринца бросились с ножом и палочкой, и волшебник, изрядно натренированный, величественно прошипел нападавшему:       — Стой!       Забавно, но подействовало. Парселтанг несостоявшийся убийца явно понимал, запнувшись буквально у ног Реддла.       О Тьма… Это был не величественный, могущественный маг. Никакой сухопарой худобы, никакого огня исследователя в глазах. Никакого запаха реагентов, витавшего флером, что лучше изысканных духов. Нет. Это было то, что Том не смог бы назвать иначе как «тело». Даже в сластолюбивом и охочем до телесных удовольствий с девушками Лестрейнджей было больше души, было больше того, что поднимает человека над оболочкой, превращая в человека, а не животное, подобное маглам. Это тело, вонявшее алкоголем, грязью, кислятиной. Оно не вызывало ничего кроме омерзения, отвращения. Разочарования.       Том спрятал руки за спиной, сжав пальцы так, что ногти впились в кожу, потихоньку её сдирая. Как, как он мог подумать, что в этом доме он найдёт ответы на свои вопросы? Как он мог даже подумать о том, чтобы попасть в этот клан?! Как мог хотеть стать частью этого! Частью этого навозного хлева!       Удивительно, но в этот раз проблема с эмоциями, вызванная крестражем, принесла пользу. Холодок в груди шевельнулся, пожирая ярость, делая её холодной и осмысленной, оборачивая бушующий поток лавы смертоносным ледяным клинком. В иные моменты этот холод мог испугать, но сейчас… сейчас слизеринец был ему даже отчасти благодарен.       И всё же, в чём-то эта пародия на человека оказалась полезна.       Реддл. Том Реддл-старший вернулся. Воистину, если Божества Удачи решили сегодня ударить его в лицо и оставить с разбитым носом и мечтами, они хотя бы дали тёмному магу возможность отыграться за разочарование и нанести визиты всем, всем тем, кого он долгими ночами не забывал и о ком помнил. Сжечь все мосты и закрыть все счета, что не давали покоя столько лет. Начиная от мнимой семьи, в которую можно было бы вернуться, и заканчивая отцом, с которого все и началось.       Маг сделал один шаг, поднимая палочку.       Не из своей же палочки убивать отца на тёплой семейной встрече?       Тонкие губы по-змеиному улыбнулись. Разумеется, не из своей. А воспоминания потом можно поправить, точно так же, как той дуре-домовухе.

***

      Когда Реддл шёл в этот злополучный дом, он был полон надежд, полон иллюзий, которые он сам себе нарисовал, а теперь… теперь в нём этих надежд не осталось. Он, наивный глупец, представлял, как его принимают в семью? Теперь и семьи-то не было. Старик Марволо умер. Морфин — лучше об этом животном вообще не вспоминать лишний раз.       Остался гадкий червячок, который требовалось выпустить, так чтобы он жалил других, а не его. Том был полон злобы, что постепенно снова поднималась из глубины, борясь с холодом на сердце. После того, как эта семейка Мраксов потопталась по его надеждам — он хотел боли. Смертей. Он стискивал зубы, сладко представляя их агонию. Каждого, кто носит эту фамилию, слишком громкую и гордую для таких скотов как эти. Их — и того, кто был во всем этом более всех виновен. Того, кто запятнал Тома, поставил на нём магловское клеймо — и бросил. Но сегодня? Сегодня он отомстит всем, и те, кто выкинул его на улицу, в холод и голод — их боль будет магу небольшим, но утешением.       Реддл не стал стучать в красивую дверь магловского дома, воспользовавшись заклинанием. Кто они, чтобы Том просил их дозволения войти, чтобы просить у них впустить его? Кто они, эти маглы? Маг и в дом, который должен был стать ему сегодня родным — зашёл без стука. Не будет он оказывать честь и этим тварям.       Здесь царила ночная тишина, мирная и спокойная, спящая, глухая к ночным шорохам. Впрочем, скоро это должно было измениться.       Шаги Тома были едва слышны: он давно научился ходить как уличная крыса, едва слышно ползти, как змеёныш. Как опасный хищник.       — Кто вы? — раздался напряжённый мужской голос, который Том узнал и очень, очень медленно повернулся. — Уходите! Или я вызову полицию, — хозяин дома держал в руках пистолет. Наивный. Волшебник лениво повёл рукой с палочкой, притягивая к себя глупую магловскую игрушку манящими чарами — и наслаждаясь произведённым эффектом. Оставляя Тома Реддла-старшего беззащитным перед сыном, отданным вернувшемуся чаду на растерзание, на изучение. На месть. Тот, увидев чародейский инструмент в руках ночного гостя и сохраняя остатки здравого смысла, понял, что лучше будет молчать.       Слизеринец же пока стоял и смотрел, наблюдая, как в таких же голубых глазах, как у него самого, постепенно формируется понимание. А сам же Том смотрел на черты этого лица, которое было и его собственным, и самым ненавидимым лицом на свете. Точно такие же губы. Точно такой же нос. Глаза такие же. Понятно, почему «дядюшка» Морфин их спутал — Реддл был до умопомрачения похож на своего отца, на магла, без единой капли магического дара в крови! Волшебник сжал зубы, отчаянно желая выколоть своему отцу глаза, чтобы это кривое, лишённое дара зеркало не смотрело на него столь явно. Совсем как тогда, во время призыва воплощения его собственных страхов, зародыша дементора.       — Полагаю, что нам не требуется даже ходить к гадалке, чтобы понять, кто я… папочка, — прошипел маг чувствуя, как гулко и колюче, непривычно и неправильно перекатывалось на языке это слово «папочка». Это был его биологический отец, но настоящего отца у Тома не было: он пришёл в этот мир безотцовщиной, мечты об обретении отца в доме Мраксов умерли. И теперь — волшебник так и останется тем одиночкой, что будет выживать в мире сам. Осталась только… формальность.       — Том? — также неуверенно сказал магл, теряясь в своём страхе.       — Ты знаешь, надо же. Откуда? — лениво, необычайно язвительно поинтересовался чародей, расслабляясь, пальцами поглаживая гладкое дерево волшебной палочки. Ещё не время, он ещё не наигрался. — Неужели матушка говорила тебе, каким именем хотела меня назвать?       — Я не знал, — магл судорожно сглатывал, стараясь не теряться под ленивым взглядом волшебника, который даже несколько издевательски изучал его. — Если бы я знал… я бы…       — Не бросил меня и мать в нищете? — всё так же лениво задал вопрос наследник Слизерина. — Не ври. Ты ведь знал, я не поверю ни за что, что эта влюблённая дурочка не написала тебе ни единого письма, — в голосе Реддла на мгновение колыхнулась злоба, словно прорвавшись изнутри.       Подумать только, у этого магла хватает наглости говорить, что он о чём-то не знал! Как же, как же. Если чему-то Тома Лициния и научила, так это тому, как себя ведёт влюблённая женщина. Влюблённая женщина, если хотя бы даже намекнуть на возможность расставания, не говоря уже о чём-то более серьезном — точно не уйдёт в сторону после первых же слов, о нет! Она будет стараться вернуть объект своей страсти. Всеми силами, доступными средствами — даже если её собственная судьба намекнула, что затянувшийся, по мнению Максимилиана (а уж тем более — Абраксаса) роман пора заканчивать. И в то, что его матушка, даже воспользовавшаяся любовным зельем для выбивания из мужчины заветного побега, откажется от борьбы, чародей совершенно не верил.       — Итак, ты не знал о её беременности, несмотря на уйму писем, которые она писала, — обманчиво мягко прошелестел маг, стараясь смотреть куда угодно, только не на отца. Злость брала его за живое, подтачивала оковы воли. Злость, ненависть, желание уничтожить по отношению к этому сытому и холёному маглу: даже на мать, пусть та и была полной дурой, Том не мог злиться настолько сильно. Всё же она была волшебницей, и именно через неё, никчёмную, глупую и влюблённую, в чародея попала кровь Салазара Слизерина, открывшая дорогу в Тайную Комнату. К тому же она умерла сразу после родов, и её отношение к сыну Том так никогда и не узнал. Быть может, останься та в живых — даже и любила бы. Но этот ничтожный слизняк…       — Мне сказали после, что она умерла. Я думал, что и ты умер тоже, — это отребье было сильно, влиятельно, имело дом и деньги, а всё туда же! Поганый магл юлил, подобно ужу на горячей сковородке. — Том, мальчик мой, я все тебе возмещу. Обещаю…       — Хотелось бы узнать, как, — слизеринец начал рассматривать собственные ногти: те не раздражали так же сильно, как всё этом доме, как его слизняк-хозяин. — Я слушаю, — тихо произнёс Том, медленно поднимая тяжёлый и требовательный взгляд.       — Я… я могу дать тебе ту семью, которая тебе нужна. Я помогу тебе окончить хороший колледж, подготовим. Ты поступишь, отучишься, сможешь начать новую жизнь. Женишься на достойной девушке, у тебя будет дом, большой и просторный, семья, — магл говорил торопливо, словно пытался выговорить себе прощение, поторговаться. Словно сейчас находился на суду у мирового судьи, которым для него стал суровый, непрощающий взгляд его брошенного ребёнка — и при этом имел наглость предлагать взятку.       — Дом, не похожий на приют, в котором я вырос, ты хочешь сказать? — шипяще хохотнул чародей, на мгновение вновь смотря на лицо своего биологического отца. И почему он постоянно возвращался к этому лицу взглядом? Он не хотел видеть его, не хотел слушать его, он хотел выколоть ему глаза, чтобы их не видеть! — Колледж, девушка, деньги… Забавно, но всем этим ты от меня уже не откупишься. Я смог это выгрызть сам, кровью и годами кропотливого труда. Я получил это своими знаниями, своим умом и силой. И твоя помощь мне не была нужна. Что же ты ещё можешь мне предложить? — в голубых глазах мага блеснули багровые искры.       — Ты не назвал семью. Том, я… останься у нас, оставайся. Познакомишься с бабушкой, дедушкой. Они будут тебе рады. Моя жена примет тебя, как родного, ты будешь нам сыном, будешь жить в семье, Том. Оставайся… — казалось, что некое подобие раскаяния пробиралось в сердце магла, которому было откровенно плевать на сына на протяжении семнадцати лет. Казалось, он искренне сожалеет. Сейчас шагнёт вперёд и попытается обнять сына.       Но волшебнику это раскаяние не было ни капельки интересно. Раскаяться? Раскаяние — это жалкая попытка снять ответственность за свои действия, это жалкая попытка замаскировать отсутствие планирования до совершения поступка. Раскаяние… да кому оно нужно? Это хоть как-то вернёт все эти годы?       И всё же Том встал с угла стола, на который облокотился, и пошёл к отцу, держа в руке чужую палочку, с некоторым удовольствием смотря на то, как напряжённо и испуганно смотрит на эту палочку отец. Магл боится. Правильно боится. Так и должно быть, ведь магия — это то, что отличает волшебников от животных, чтобы там не говорил не так давно проигравший окончательно Грин-де-Вальд.       — Папа, — приторно улыбнулся Том, так приторно, как ранее не улыбался даже Лицинии. — Я долго ждал этих слов, — маг мягко приобнял отца. — И я тоже хотел бы сказать, — интонации резко изменились. Обманчиво тонкие пальцы впились во вздрогнувшее плечо. Змеиным шипением разливался голос Тома Реддла по комнате. — Avada Kedavra.       С презрением отбросив тело отца, слизеринец прошёл в комнату дальше. Что он там говорил? Бабушка, дедушка, жена? Что же. Эта ночь будет плодотворной.       — Том? — женщина средних лет, на ходу запахивая халат, вышла из комнаты. — Что случилось? Кто пришёл? — едва успела закончить она, и была почти тут же убита зелёным всполохом.       Бабушка и дедушка тоже умерли быстро.       Уходя и на мгновение оглянувшись на трупы, Том чуть улыбнулся, одними своими краями губ: он вспомнил первое своё убийство. Как завораживающе выглядела дурочка Миртл, совершившая самое главное в своей жизни, Том мог бы долгое время наблюдать за этой очаровательной красотой. Это даже пленило.       Эти мёртвые тоже выглядели красиво. Но по-другому. Они не завораживали, не притягивали взгляд. Они выглядели… естественно. Когда они жили — было неправильно.       А сейчас — правильно.       Так же правильно, как пьяная бездарь, которую Том когда-то ошибочно называл дядей в своей голове, которая сядет в Азкабан за групповое убийство, которое она «уже давно мечтала совершить». А о подробностях убийства Реддл позаботится.       Пальцы вновь сжались на рукояти палочки. Реддл. Эта фамилия сводила с ума, скрипела на зубах и сводила лицо в болезненной гримасе. Не Реддл. И не Мракс. Отвергнутый обеими семьями и сжегший сегодня ночью за собой все мосты. Но кто тогда?       Что-то большее.

***

      Затхлый, сыроватый воздух пещеры, тихое капанье воды. Сейчас всё это не пугало. Напротив, успокаивало, давало ощущение покоя. Ощущение дома. Тайная Комната.       Единственное место, где мог себя найти наследник Салазара Слизерина, последний, кто из всех его многочисленных потомков, от Блэков — до Поттеров и Мраксов, остался достоин этого титула. Единственный, кто мог не дать искусству умереть и единственный, кто видел магию, саму магию, а не деньги или покрытые пылью игрушки знати. Последний, кто задумывался о порядке вещей, о том, что предначертано потомкам изумрудного мага.       Тайная комната, мраморная, гладкая, с зеленоватым отливом и сырой затхлостью, что должна быть у подземелья, за небольшое время стала почти родной, стала тем представлением о доме, которое наивный мальчишка семнадцати лет, резко изменившийся, строил в своей голове, надевая бархатную драпировку на самый дешевый деревянный сарай. В наивных мечтах полагая, что Мраксы были исследователями и затворниками, а не спившимся и опустившимся семейством.       Чародей сидел в глубоком кресле, что ему не составляло трудов наколдовать, порой рассеянно поглаживая витые дубовые подлокотники. На столе же перед ним были разложены те немногие ценности, что были добыты, кровью и обманом. То немногое, что ещё, помимо самой школы, оставалось от наследства Салазара, уничтоженного глупыми, никчёмными, неблагодарными потомками.       Медальон Салазара Слизерина, тяжёлый, украшенный изумрудами. Открывавшийся лишь змеиным языком — и скрывавший два искусно сделанных портрета. Самого Основателя и худощавой, миниатюрной молодой женщины с чёрными, как вороново крыло, волосами и тёмно-синими глазами. Волшебник хмыкнул про себя. Давняя догадка времён первого спуска в Тайную Комнату всё-таки подтвердилась.       Кольцо Мраксов. С виду простое, с чёрным отполированным камнем, украшенным личным гербом братьев Певереллов.       Змей Салазара, василиск с «чудесным» именем Шипик, который, чувствуя настроение хозяина, притих и лишь иногда, словно проверяя, что замерший в одной позе хозяин не умер, тёрся чешуйчатой головой о руку Тома.       Каждая из этих реликвий была добыта убийством, и ценилась за то, чем она была для него. Каждая из них была роскошной, и знающий ювелир был бы готов отдать по руке за каждую из этих вещей. Каждая реликвия — будущий, по первоначальному замыслу, крестраж. Но несостоявшийся.       Наследник Слизерина скользил по ним взглядом, отмечая изысканность форм и совершенство очертаний. Даже Василиск, хоть и не оправдывал ожиданий, являя собой могущественного Стража вместо ужасного Чудовища, был совершенным магическим созданием. Истинным Королём Змей.       Маг вспоминал, как ранее был готов создать все шесть крестражей, деля душу на семь частей. Семь — наиболее сильное магическое число. В идеале — следовало заключить их в реликвии Основателей, например чашу Пенелопы Пуффендуй, что была забрана вместе с медальоном. Таким был первоначальный замысел, ещё до первого убийства. Но затем… многочисленные чтения, этот вечный холодок в груди, что поселился после создания первого крестража. Появившиеся определённые проблемы с телесными удовольствиями, пусть они и преодолевались сильным возбуждением. Всё это поневоле заставило задуматься — и поневоле, раз за разом, в голову начинали лезть мысли о судьбе потомков Слизерина.       В ладонь уткнулась чешуя верного Стража Салазара, что признал в юноше своего хозяина, как регулярно его и называл, и маг машинально погладил эту огромную клыкастую морду, рассеянно, будто и не замечал зверя. В голове засели мысли, эти тяжёлые и нежеланные мысли. Воспоминания о вечере, которые волшебник хотел отбросить подобно плесневелому хлебу, когда его отправляют в мусор, переплетались с мыслями о крестражах. Порой и плесневелый хлеб Том ел, и знал, каков тот на вкус, и этот мерзкий привкус, мохнатый и гнилостный, он ощущал на языке и сейчас.       То, что увидел потомок Основателя в доме Мраксов, было для волшебника словно подтверждением того, что род Салазара почти прерван. Если, конечно, предателей вроде Блэков с Поттерами не считать. Одни ударились в бесконечную демонстрацию своей власти, других — и вовсе хоть в маглолюбцы записывай.       И сам Слизерин из мира духов — подобно проклятому королю, сидящему на ледяном троне у вершины горы — видит падение своей семьи. Когда в костре догорает последнее, что от рода осталось. Даже магловский дом его слизняка отца был чище и ухоженнее, чем родовое гнездо Мраксов. Где не нашлось ни реактивов, ни заклинаний.       А последний — он сам. Полукровка, оказавшийся достойней чистокровных. И несмотря на нынешнее, казалось бы, бессмертие — быть может, именно ему, чисто теоретически, придётся продолжить род потомков Слизерина.       Создать ещё шесть при таких условиях и такой ответственности — значит ослабеть. Значит перестать концентрировать силу в себе, значит рисковать своей способностью мыслить трезво, здраво и логично, а что для мага могло быть более значимым и опасным, чем это? Значит постепенно лишиться, даже гипотетической, возможности возлечь с женщиной и сделать необходимое для продолжения семьи. В нынешней ситуации — недопустимо.       И он отказался, решил не делить душу дальше, решил не рисковать. Отказаться было тяжело, но необходимо. В конце концов, даже один крестраж — это уже мощная заявка на бесконечную жизнь. А если когда-нибудь всё же понадобится ещё, то можно будет вернуться к этому вопросу.       Взгляд чародея скользил по реликвиям, по гладкому мрамору комнаты, словно в трансе, и, повинуясь движениям палочки наследника Слизерина, на полу огнём выводились буквы, заставлявшие волшебника каждый раз ненавидеть своё происхождение.       «Том Марволо Реддл»       До буквы, до буквы имя предателя отца, имя слабовольного слизняка деда, до буквы! Том — в честь отца, Марволо — в честь деда. Словно его самого, волшебника, что способен быть много большим, чем часть гнилой ветви великой семьи, стать много весомее, чем наймит на службе богатых финансистов Малфоев, куда более великим, чем все эти изнеженные аристократы… Словно его самого и не существовало, и лишь память о недостойных людях была в нем заключена!       Слизеринец раздражённо махнул палочкой, гоня надпись, и буквы начали гаснуть, перемещаться, загораться вновь, рождая различные анаграммы. Несколько букв пришлось погасить, несколько переставить, и на полу сияла совсем другая надпись. Имя, которое говорило о самом его носителе много, много больше, чем поганые имена отца и деда.       «Лорд Волдеморт»       Полёт смерти. В памяти вспыхнули недавние убийства, которые маг оставил за собой, и он понимал, что этих смертей будет множество. Если наследник Основателя хочет, чтобы слава имени Салазара воскресла, то смертей, убийств, казней — будет ещё много. Очень. Очень. Много. Воистину, полёт, несущий смерть. Но не смерть из старых-старых сказок, смерть смешная и глупая, от которой смогли скрыться под мантией-невидимкой.       О нет, он станет большим! Смерть, которую он будет нести, не будет бессмысленной, каждая будет новой ступенью, что возведёт его выше, что возвеличит имя Салазара. Поставит его наследника выше над маглами и их слепым невежеством, выше над деньгами, которые облепили магическое общество и которые были ему дороже даже магии. Выше над глупыми идеалистическими идеями таких, как Ламперуж, что играл в защитника угнетённых и купался в этой дурацкой славе. Выше над всеми, кто его унижал, смеялся, грозил, предавал и использовал.       Волдеморт станет чем-то большим, станет больше, чем они все.       Встав из-за стола, маг шагнул дальше, к статуе Основателя, и почти благоговейно провёл пальцами по гладкому мрамору, из которого было сложено лицо Салазара Слизерина. Подобно тому, как крохотный малыш, как ребёнок из колыбели проводит по лицу своего папы, ещё не понимая, что этому человеку он сможет довериться, Лорд проводил по лицу каменной статуи. Также рождался в нём этот доверительный жест, исполненный тепла и интимности отца и сына.       У Тома Реддла не было отца. У Волдеморта — был. Тот, кто вдохновлял. Тот, кто показал путь. Предок, чьё знамя благодарный потомок вновь возвеличит.       И у Волдеморта было гораздо больше.       — Спи спокойно, Изумрудный Маг, — прошептал чародей, поглаживая холодный мрамор. — Спи спокойно. Твоё имя и твоё знамя в надёжных руках. Клянусь.

***

      Гостиная Малфой-мэнора была молчалива и напряженна, пока все чистокровные маленькие лорды изволили читать новости в газетах, сдвинув над тонкими листами бумаги головы, едва касаясь друг друга лакированными приглаженными причёсками. Гробовое молчание разливалось по залу, шокированное, яркое, испуганное. А с волшебных снимков то и дело в небо поднимался огромный гриб из огня, пыли и дыма. Результат сброшенной магловскими военными бомбы, сброшенной на Хиросиму. Среди маглов, по слухам, счёт убитых шёл на тысячи. Что же касалось магов… Те, чьи дома находились в пространственных карманах, или, как в случае с Косым Переулком, в иной плоскости — выжили. Хоть и оказались запертыми у себя дома, не в силах выйти иначе, чем трансгрессией. Остальным не помогли никакие многослойные щиты, стоявшие на жилищах.       Маг же едва заметно кривил губы в презрительной усмешке. Беззвучно хмыкнув, развалившись в кресле и наблюдая, как холёная рука Абраксаса, увенчанная обручальным кольцом, поглаживает плечо уже жены, что в ужасе прижимала к ярким губам тонкую ладошку в перчатке. Неожиданно Макмиллан издал звук, похожий то ли на рык, то ли на шипение, и резко поднялся от стола, сжимая губы в белёсую линию.       — Звери! — прошипел он, и крылья его белого носа раздувались от гнева. Огненного цвета волосы слегка ударили по плечам. — Просто звери… какие же они животные!       Глаза чародея насмешливо блеснули багровым. Рыжий как никогда сейчас походил своей горячностью и несдержанностью на своего тёзку, магловского короля Генриха VIII. И это был отнюдь не комплимент.       — Генрих, — взволнованная, испуганная Линда попыталась было успокоить его, но его злость наткнулась на ледяной взгляд Малфоя. Тот отрицательно покачал головой. Ледяной, жестокий и решительный, он поневоле притягивал к себе взгляды окружающих, отвлекая от бушующего Макмиллана. Юный Малфой напоминал магу, смешливо подглядывавшему на него со своего места, белого гепарда, на которого капнули кровью. Он был решителен и внешне спокоен. И, несмотря на шок и раздражение, казался почти монолитной скалой, что всеми силами хочет держать всё под контролем. Серые глаза казались щёлками, а белые руки, тонкие, изящные, сжимали подлокотники кресла. Для завершения дворянского образа не хватало лишь шпаги, на эфес которой блондин бы опустил руку.       — И Дамблдор ещё хочет, чтобы мы были с ними… на равных! С ними! Целый город, Мордредова борода!       — Генрих, остынь, — раздался голос Абраксаса. Блондин бросил свою газету на столик. — Выживший из ума учитель это выживший из ума учитель, даже если сейчас он купается в славе победителя Грин-де-Вальда. Вот если его грязнокровки займут в Министерстве пост, тогда и будешь растрачивать своё красноречие. Побереги его. А до того, они как были зверьми, лишёнными чести и положения, так и будут ими оставаться, сколько бы ещё смертоносных игрушек не изобрели.       — Ты прав, — Макмиллан глубоко вдохнул, прикрыв глаза, неизящно падая в кресло. — В конце концов обедать с ними нас не сажают.       — Ни обедать, ни ужинать, ни постель делить. Успокойся, — тягуче и иронично говорил Малфой. А маленькая ладошка Линды гладила Абраксаса по плечу, нежно и ласково. Тот рассеянно взял молодую жену за руку. — Хотя, думаю, Дамблдор и был бы рад, возьми мы себе по грязнокровке на постой.       — Лично я готов, — ехидно прокомментировал Лестрейндж. — Если это будет девчонка да покраше.       — А ты всегда только об этом, да, Жуан?       — Виноват, меня ещё не окольцевали, могу наслаждаться свободной жизнью. Что и делаю, впрочем, — отбрил блондина слизеринец, выходя из залы и не забыв прихватить с собой бутыль эльфийского вина, которую не преминул тут же открыть. В этом он был весь: ничто не могло омрачить его дух, жаждавший веселья да вина, цыганок да султанш. Даже подобные известия. С его уходом в комнату вернулись холодное напряжение, тяжёлый молчаливый страх, занимая свои законные права.       Волшебник же смотрел на напуганную Линду, на бледного, но старавшегося сохранять видимость спокойствия Абраксаса, на ленивого, но такого мрачного Септимуса Нотта, на всё ещё пребывающего на грани бешенства Макмиллана. Все они — все! — были напуганы ядерным оружием, которое оказалось в руках обезьян, что получили рецепт оружия и теперь угрожавших им всему свету. Наивные мартышки…       — Как думаете… могут они направить её и к нам? — раздался тихий голос Лицинии, сидевшей на небольшом пуфике. Маленькой, хрупкой, нежной Лицинии, сейчас смотревшей на Абраксаса. В серых глазах плескался неподдельный ужас.       Её старший брат перевёл глаза на сестру и из него пропала вся скрываемая злость — а ведь Малфой тоже был зол! — когда он бросил на неё взгляд. Приподняв сестру за подбородок, Абраксас ответил с неприсущей его змеиной натуре нежностью:       — Нет, сестрёнка, обещаю. И Хогвартс, и Министерство, и наш дом укреплены достаточно, находясь вне досягаемости от их новой игрушки. И тебе нечего бояться. Ты меня поняла? — Абраксас говорил обволакивающе, тепло, почти нежно, и его голос казался Тому совсем иным, чем пару мгновений назад. Словно совсем недавно напряжённый змеёныш взял себя в руки, почувствовав ответственность за тех, о ком он мог заботиться. — Тебя никто не тронет, а если кто из этих обезьян даже посмотрит в твою сторону, я лично вырву чарами у них сердце из груди. А они будут на это смотреть, ещё живые. Обещаю, — пальцы блондина ласково гладили нежную, гладкую кожу на щеке его сестры, словно в каком дешевом романе. А наследник Слизерина видел зарождавшегося змея, который в будущем создаст для маглорождённых настоящий ад, когда чуть подрастёт. Он почувствовал угрозу, почувствовал ненависть, и он её будет лелеять, особенно учитывая то, что у него теперь появлялась ответственность за свою будущую семью. И действительно, горе грязнокровкам, что хотя бы посмотрят в сторону Линды или Лицинии. Ведь что только обычные люди не смогли бы сделать из самых чёрных и ужасных поступков на земле, если выставить семью на противоположную сторону доски?       — А если американский Конгресс возьмёт их на вооружение? Решат объединиться с маглами и использовать её против нас?       — Они не решат, Лициния, — терпеливо и тепло говорил Абраксас, ласково проведя ладонью по золотым локонам сестры. — Они же не самоубийцы, и, думаю, американское сообщество магов не хуже нас поняло, что иметь дела с этими варварами попросту нельзя.        Чародей мысленно закатил глаза, не выдавая своего скепсиса, сомнений и просто уверенности, что это заявление блондина как минимум ошибочное. Тот, кто сумеет контролировать бешеного зверя и будет достаточно низок для того, чтобы не обращать внимание на его звериную натуру, некоторое время будет способен держать в страхе Магический Мир, а значит, получит доступ к неиссякаемому денежному потоку. На Грин-де-Вальда посмотреть достаточно. Или на слухи об СССР. Американцы любили деньги не меньше своих английских собратьев, а английские чистокровные лорды вроде Малфоев могли бы за прибыль продать и собственную печень, будь у них лишняя. Осталось только найти достаточно хитроумного, беспринципного и наглого промышленника, которому взбредёт в голову прекрасная идея о том, что объединить магические и магловские технологии — воистину «прекрасная» идея — и от тёплого тона Абраксаса, что так усердно утешал свой дамский цветник, и следа бы не осталось. Впрочем, такой поворот событий был бы отчасти даже на руку.       — А значит они решат ужесточить границы между магическим и магловским миром, чтобы этим зверям не досталось ничего из магических технологий. Более того, они уже начали это делать — хоть в чём-то этот маразматик Дамблдор не сошёл с ума. Даже эти безумцы из Союза скоро, по сути, окажутся в изоляции, если слухи о них окажутся правдой и они не прекратят эту мерзость. Магическая кровь ещё в цене, Лициния, и она будет в цене ещё очень долго, — Абраксас в последний раз провёл рукой по локонам сестры и откинулся на спинку кресла. — И чистокровные приложат все усилия, чтобы так и оставалось…       — Но ведь Альбус Дамблдор будет делать так, что маглорождённых станет больше, брат, — тихий голос блондинки разливался по комнате, и отнюдь не все в зале обладали хладнокровием её брата. Во многих сердцах подобное сомнение лишь прорастало. — С их технологиями, с их оружием, они ведь будут учиться в Хогвартсе. Что помешает им изучить магию самим, объединить с бомбой, чтобы она пробивала наши заслонки, и обратить её против нас? Что? Раньше мы не думали, что подобное вообще возможно. Не замечали того, как меняется мир, откуда приходят маглорожденные. Что им помешает сделать ещё что-то страшнее этой бомбы?       Абраксас замолчал, обдумывая слова сестры. Шепотки стали разноситься по комнате, шепотки, приглушённые разговоры. Линда Малфой держала Абраксаса за плечо, и по закушенной губе было видно, что и она напугана, и цепляется за мужа как за спасение от страшных мыслей. Абраксас же смотрел на сестру, обводил глазами присутствующих. Наследник Слизерина скривился, как от горечи. Кудахтанье курочек в курятнике, а не воинственность солдат. Они уже, глубоко в душе, готовы сдаться на милость стаду свиней!       Но ничего… Очень скоро всем этим холеным физиономиям придётся взяться за палочки и вспомнить, кто они есть на самом деле, вместо того, чтобы пересчитывать галеоны. Он это обеспечит.       — Мы помешаем, — раздался спокойный и уверенный голос Тома от его кресла. Головы аристократии тут же повернулись к нему.        — Не пугайся, Лициния, зверя, который может лишь лаять и бить со спины, но никогда не сможет укусить человека подготовленного, — тихо говорил маг, магией чуть усилив свой голос, добавляя ему глубины, добавляя ему объёма. Он хотел быть уверенным, что его слушают, и с каждым словом он видел глаза, что были к нему обращены. — Мы все не дадим этому случиться. Ты забыла, Лициния, как впрочем, забыли и все в этом зале, о том, что мы — волшебники. Чистокровные, древние, истинные. И у каждой из семьи есть веками накопленные знания, которые семья оттачивала веками — и этими самыми веками держала под собой сферу деятельности и власть. Которые никогда не будут доступны разумам грязнокровок, пусть об их же глупых предрассудках на счёт «родовой магии» речи не идёт. Думаешь, они будут способны хотя бы понять любое из заклятий, что хранятся в вашей библиотеке? О нет, — всё продолжал говорить чародей, и в сердце проникало — и, в отличие от многого другого, пускало там корни чувство, которого он не испытывал раньше. Маг видел глаза, которые смотрели на него, которые слушали, внимали. Волшебник ощущал, как его слово влияет, он видел, как усиленные чарами речи обволакивают слушавших. И наслаждался игрой своего голоса, его вибрациями и силой, наслаждался своей властью над их умами, заработанными без всякого Империуса. То, что он так желал получить уже давно.       — Атомная бомба, да, — Наследник Салазара презрительно скривился. — Да, она у них есть, и они её сбросили на таких же зверей. На маглов и грязнокровок, которые не способны понять, что дома свои надо ставить вне досягаемости от животных, а не жить с ними в одном хлеву. Любое же магическое место защищено много лучше. Более того, — глаза опасно загорелись багровым.  — И у нас есть оружие, которому маглы противостоять не в силах. Вспомни хотя бы о дементорах, которые подчиняются нам, волшебникам!       Маг голос не повышал, не срывался ни в крик, ни в ор, он говорил тихо. Потомок Слизерина смотрел из своего кресла, сложив ладони в зелёных перчатках. Тьма не терпит криков и воплей, и он говорил тихо, размеренно, магнитом приковывая к себе глаза слушавших.        — Вспомните вы все о стражах Азкабана. Ты ведь знаешь о поцелуе дементора, милая Лициния. О том, что он делает с человеком, о том, во что превращает даже мага. А маглы дементоров не способны ни увидеть, ни защититься. Не способны они спастись и от Адского Пламени, которое не затушить обычной водой из ведра. В своё время Грин-де-Вальд едва Париж не сжёг. Они не способны защититься от боггартов, которых мы загоняем обратно в шкаф простым движением руки. Их легко обмануть даже такой примитивной вещью, как Оборотное зелье, а прочитать их мозги проще простого. Этих ли существ ты так боишься, Лициния? — Лорд чуть поднял руки вверх, обращаясь к будущим подданным. — Всё, что дано им — это выпрашивать милостей природы и преобразовывать её так, как того позволят её законы. Мы же этими законами не скованы, нам никакие шоры материального мира не чинят препятствий. Мы маги, Лициния, и мы способны повелевать миром нашей мыслью и волей. Даже если они изобретут что-то материально страшное… ещё до того, как они это применят, мы сможем поработить их, сможем сделать их души своими — и даже их поделки станут нашим достоянием. Ты рано опускаешь руки. Не стоит, не стоит, — голос Наследника Слизерина тихо шелестел в комнате. — Магическая кровь будет ценна как никогда, и чем больше грязнокровки будут с подачи Альбуса Дамблдора наводнять магический мир, тем ценнее будет наша кровь. Наши знания, наши умения. Особенно если мы их сохраним и приумножим.       — Мы? Наши? — сидевший в кресле Абраксас, подавшийся вперёд и напряжённо слушавший Тома, прищурил глаза, внимательно смотря на подопечного. — Ты чистокровный, Том? Я чего-то не знаю?       Вместо ответа Волдеморт улыбнулся, глядя прямо в серебристые глаза и повёл рукой, заставляя подаренную самому себе на день обретения нового имени змею выползти на свет.       — Подойди ко мне, Нагайна, — демонстративно сказал он на парселтанге. — Подойди, — приговаривал он, смотря, как гладкая чёрная кожа индийской королевской кобры касается кожи, видя, как она извивается вокруг его руки. — Подойди, — Волдеморт, победно улыбаясь, обратил глаза к всем присутствовавшим.       Выражение шока на их лицах доставило ему подлинное удовольствие. Их расширившиеся глаза, в которых постепенно приходило понимание происходящего. Их приподнятые брови. Их изумлённый шёпот, постепенно окутавший гостиную.       Лорд Волдеморт улыбался, смотря на тех, кто однажды ещё преклонит перед ним колени. Он знал это.

***

      — Отец? — Флимонт вышел к отцу, когда тот вернулся с заседания, результатов которого они все ждали. Ждала мать, ждал и сам наследник Поттеров.       После событий последних месяцев Магическая Британия (исключительно на взгляд Флимонта) выглядела так, будто какой-то умник забросил навозную бомбу в женский школьный туалет. Никак не меньше. Много шума, много вони, много возмущённых и испуганных возгласов… и очень-очень мало толка. Вот примерно какая картина сейчас являлась лицом Магического мира с того времени, как Ужас Европы пал, а маглы использовали свою смертоносную игрушку, небрежным движением пальцев стерев с лица земли целый город. И это практически вытеснило все остальные темы. Победа в войне — и новое оружие, созданное маглами, единственное спасение от которого — пространственный карман или вовсе другой план мира. Интересно, защитило бы от подобного семейное поттеровское заклятие Доверия?       В шоке были все. Ругался отец, со страхом и заинтересованностью смотрел Флимонт, мрачно хмурился Лелуш, будто что-то вспоминая, прижимала пальцы к губам. Да и остальные английские волшебники выглядели не лучше. Впрочем, быстро определив, кто в этом виноват, и уже несколько месяцев пытаясь решить, что делать. Вот сегодня — должны были уже решить окончательно. Заседание, на котором определится, какой же сделает шаг магическое сообщество. И хоть Поттеров и исключили из списка благороднейших родов, не прислушиваться к зельеварам, что контролировали почти весь рынок зелий, просто не могли. Во всяком случае, так Поттер-младший надеялся. Генри Поттер вернулся через систему Летучего пороха и почти сразу бросил на спинку кресла свой плащ, буквально падая в него. Выглядел он измотано, раздосадовано и устало.       — Как прошло? — сын заботливо налил Генри вина, садясь напротив. Хотя, судя по выражению лица новоприбывшего…       — Мы живём в обществе страусов, Флимонт, что закопали головы в песок, и ждём, что они начнут нести огромные яйца, — раздражённо отозвался отец, деловито отпивая из бокала. — А они стоят с головой в песке, гадят и не видят из-под песочницы ничего. Даже бегемота на горизонте!       — Они решили усугубить Статут о Секретности? — Флимонт подался вперёд. М-де. Может быть, младший Поттер слишком хорошо думал о Министерстве и Визенгамоте? Не говоря уже о МКМ? А Мерлин его знает.       Раньше, когда новости о чудовищном взрыве только ворвались в общество, наследник Поттеров… мог, в принципе, понять тех, кто решил отгородиться от простецов таким количеством стен, сколько сумеют выстроить. Вряд ли можно найти волшебника, который не был бы испуган этой бомбардировкой. Пока что Лелуш, что отец не выступили против этой позиции единым целым, буквально разгромив её по кускам, на примерах показав, что у магов способов массового убийства едва ли не больше. Начав с дементоров и Адского Пламени — и заканчивая Империусом, с помощью которого вполне можно было дать приказ нажать на эту самую большую красную кнопку.       — Практически единогласно, — ветеран первой Великой Войны раздражённо процедил сквозь стиснутые зубы несколько ругательств, которые вряд ли бы произнёс при супруге. — Сын, я был единственным членом Визенгамота, кто призывал к тому, что не должны прятаться под одеялом подобно детям в грозу. Что мы должны были организовать полноценное изучение магловских технологий! Я был единственным, Флимонт, кто выдвинул мысль о формировании исследовательских центров, которые будут полноценно изучать магловские технологии и адаптировать их, учиться с ними бороться и взаимодействовать. Чтобы, начнись ещё одна война или раскрой простецы Магический Мир, мы были бы готовы дать отпор. Единственным, пожри их всех церберы на завтрак! — Генри, раздражённо поморщившись, достал сигару.       — А что Альбус? — парень вопросительно посмотрел на отца, наливая вина уже самому себе. В последнее время отношения между Дамблдором и Поттерами изрядно дали трещину. Во многом — как раз из-за разногласий по вопросам Статута Секретности. Нет, Победитель Грин-де-Вальда не изменил своей репутации маглолюбца и защитника маглорождённых… Но прочно встал на позицию всё более чётких незримых границ между мирами маглов и волшебников, начиная от предложения по созданию нового отдела в Министерстве — борьбы с незаконным использованием изобретений маглов.       — Альбус, — глава Поттеров фыркнул, закуривая.  — Тоже ничего нового, увы. В отличие от дорогого Сириуса, он хоть немного мыслит дальше своего страха и хоть о каком-то сотрудничестве думает. Но, — в карих глазах Генри отразился огонек тлеющей сигары, — вся его идея сводится к тому, чтобы «давайте жить дружно, улучшим ситуацию для маглорождённых, но с маглами и их технологиями будем играть в разных песочницах». Иными словами, обжёгшись на Грин-де-Вальде и его Рейхе, он начал дуть на воду, — мужчина закатил глаза. — В принципе отрицая возможность развития нашего мира в сторону их технологий чуть дальше, чем магловские схемы для вязания или галоши. Исследовательские работы твоего протеже на эту тему, которые ты мне показывал пару месяцев назад — можно смело выбрасывать в камин, несмотря на то, сколько они могли нам принести!       Генри выпустил изо рта кольцо дыма, глубоко вздохнув.       — А, ну ещё Дамблдор предлагает брать в школы побольше маглорождённых детей и попытаться воспитать их в мире и равенстве с отпрысками тех, кто уже не ходит к нам на чай. Примеры такого совместного воспитания ты можешь на нашем волчонке видеть. Между тем, мистер Блэк и не думал скрывать, что совершенно не собирается смотреть на грязнокровок как на равных. И думаю, со временем он станет лишь более жестоким, как и остальные.       — Бедные дети в таком случае, — Флимонт скрестил руки на груди, вспоминая всех тех малышей, что каждый год приезжали в палаточный городок во время войны. Он помнил, как с позволения учителей они организовали вывоз детей и в следующем, после первого, году. Причём как уже участвовавших в затее, так и первокурсников-новичков.       — Во взрослой жизни их тоже мало что будет ждать. И они будут злиться. Альбус хочет избежать крови, но, боюсь, лишь отсрочит её пролитие, — Поттер-старший разогнал дым рукой. — Вопрос в том, кто его начнёт. Учитывая славу Дамблдора, как и то, что ему, после смерти сейчас совсем одряхлевшего Диппета, пророчат место директора Хогвартса (а то и Министра!)… продавить этот и другие законы он может быть и сможет. И тогда беситься будут уже чистокровные. Но поверь мне, эта склока — не главное. Главное то, что он пытается наш мир самым прекрасным образом законсервировать, в то время как маглы будут становиться лишь сильнее. Интересно, доживёт ли Альбус до того момента, как поймёт, во что Магическому Миру обойдётся время спокойствия, обеспеченные его правлением, хах.       — Не ожидал, папа, что тебя так поразит их новое оружие, — Флимонт сощурился, вновь разливая вино по бокалам. — Да ты заодно с Ламперужем мне сам втолковывал, что в случае чего — в арсенале магов найдутся средства не менее убийственные!       Генри лишь устало, с затаённой грустью, вздохнул, по-новому посмотрев на сына. И это действительно было удивительно. Нечасто сын видел отца таким… тоскующим, что ли?       — Флимонт, Флимонт… меня не оружие поразило, нет. Меня поразила их способность меняться. Я помню Первую Войну, окопную войну, войну авиации и пулеметов — и что видел там. Я был шокирован и почти потрясен тем, что выдумали маглы, особенно сравнивая с черепашьим прогрессом магического мира, — глава Поттеров меланхолично стряхнул пепел с сигары. — Но сейчас… два с половиной десятилетия — и настолько другие маглы. Поверь мне, Флимонт, пока мы тут варимся в собственном соку и консервируем статус кво под крылышком нового героя войны, они однажды объединятся, поднимутся к звёздам — и бросят их к ногам человечества. И если и будет найдена жизнь за пределами нашей планеты — найдут её они. Не мы. И от этого мне горько. Ты правда думаешь, что с такими темпами прогресса, они не исследуют однажды, что вся наша магия… скажем, лишь побочный продукт какого-нибудь дельта распада? Интересно, кстати, смогут ли они с помощью своей науки воссоздать магию полноценно?       — Сомневаюсь, это всё же дар, — Флимонт уверенно замотал головой. Подобной отповеди от отца он не ожидал никак. Как оказалось, в уверенном и где-то циничном главе зельеваров до сих пор жил романтик, хоть и где-то глубоко в душе. Где-то очень глубоко.       — Когда-то и дети считались даром от Бога, а теперь мы знаем, что всё чуть иначе, — в глазах Генри мелькнула озорная искорка. — Кстати о которых… как там наше юное дарование?       — Учится, а когда не учится — в лагере, пока французы ещё не отправились домой. И делает успехи в артефакторике. Ты сам сейчас упомянул одну его работу на тему использования нашей магии и магловской технологии вместе. Интересуется колдомедициной.       — Надо будет для него и миссис Вэйн выделить квартиру, — Поттер небрежно стряхнул пепел с сигары. Приступ тоски прошёл, вновь уступив место расчётливой деловитости. — Исследовательскую работу по слиянию сочтём за то, что его можно будет скоро привлекать к делам семьи. Ты к дарованию привязался, а мне это нетрудно. К тому же, так мы будем его контролировать. Этот волчонок с самого начала, как и за прошедшие годы, показал, что умеет кусаться даже молочными зубками. И если он в дальнейшем будет их отращивать, я бы хотел, чтобы ты его гладил в перчатках. А пока мне требуется отдых. Это было ужасное заседание. За победу! — Генри поднял свой бокал. — По крайней мере, этого у нас никто не отнимет.

***

      Бывший принц с лёгкой улыбкой шёл по гудящему, медленно собирающемуся лагерю, что за прошедшее время сумел начать ассоциироваться с домом. Вторым домом — наравне с Хогвартсом. Иронично, раньше Лелуш не чувствовал столь сентиментальной привязанности к местам, с которыми была связана его жизнь. Япония не в счёт. Неужели стареет? Или просто изменяется и оттаивает, убирая ледяную броню настороженности, которой он оброс за время жизни в приюте, на второй план?       Пять лет прошло. Пять лет войны, пусть она сюда добиралась лишь опосредовано. Пять лет с тех пор, как Зеро попытался закрыть своей спиной одиннадцатилетних малышей, организовать их, объединиться с союзниками, дать им возможность к спасению. Пять лет, как они, ровно как и новички, каждое лето нашли свой приют здесь, в тиши и относительном покое. С тех пор многое изменилось. Та девочка, что плакала и не хотела возвращаться обратно под бомбы, превратилась в молодую и симпатичную девушку пятнадцати лет от роду. Поменялся и сам Лулу. Вытянувшись, раздавшись в плечах. Черты лица заострились, утратив детскую мягкость и пухлость. И постепенно, год за годом — всё более походя на тот облик, в котором он пребывал от времени получения Кода и до самой кончины. Тот, в котором когда-то поднимал Чёрное Восстание.       Скоро, всего два года осталось — ему исполнится семнадцать. По меркам этого мира, разумеется. Знаменательная дата. Совершеннолетие в магическом мире — и возраст, в котором тогда, раньше, он начал свою войну. Осталось немного.       Улыбнувшись своим мыслям, брюнет раздвинул полог магически расширенной палатки, влезая внутрь. Глава французских беженцев, мало изменившийся за эти годы, сидел за столом. Он был не один, на собственноручно сколоченном стуле тут же расположился Хагрид, возвышавшийся над своим собеседником, как колокольня над церковью.       — А, Лелуш, — Арман приветственно улыбнулся Лулу, махнув рукой.       — О, Лу! Эт, проходи, проходи, — полувеликан с лёгким кряхтением встал со стула. — Хорошо, что пришёл. Я вот попрощаться всё хотел, спасибо ещё раз сказать…       — Как продвигается обучение? — брюнет кивнул на зажатый в огромной руке учебник французского языка.       — Успехи есть, думаю, до следующего года справлюсь,  — с гордостью заявил Рубеус. После чего «слегка» стиснул Зеро в медвежьих объятиях, да так, что кости затрещали. — Спасибо вам с Арманом ещё раз. И удачи тебе! Эта… Не влипай в истории. А то ты парень горячий… Ну ладно, мне ещё книги по драконам собрать надо…       Лелуш задумчиво проводил счастливого полувеликана взглядом, вспоминая Хагрида совсем другим — зарёванным и поникшим, в тот момент, когда третьекурсника обвинили в содержании в школе особо опасного магического существа, убившего девушку с Когтеврана. Рубеус всё отрицал, клялся и божился, что «Арагог» не мог этого сделать. Но в крови девочки нашли яд акромантула. Да и много ли стоили слова полукровки-полувеликана против слов одного из лучших учеников школы, находящегося, тем более, под покровительством Малфоев?       Спасло Хагрида от уничтожения палочки (а возможно и от тюремного заключения) лишь поручительства Армана, как главы французской диаспоры, да Альбуса Дамблдора. Палочку так и не сломали — лишь исключили из школы и поставили условие, что Рубеус не будет выходить за пределы лагеря, и покинет Англию вместе с французами, когда война будет закончена. Не самый плохой расклад, учитывая альтернативы.       Уже два года прошло, как Хагрид, по совету Лелуша, учил язык страны Наполеона, надеясь в следующем году поступить в Шармбатон на третий курс. Даром, что у парня был настоящий талант ладить с магическими и не очень животными.       — Я думаю, он справится, — бывший принц повернул голову на звук голоса де Мандрагора. В его позе, в усталом, но удовлетворённом баритоне — во всём видна расслабленность. Война была окончена, а что могло быть лучше для того, кто видел её своими глазами? Кто, когда родная страна пала, был вынужден бежать, но вновь вернулся на фронт вместе с Францией, пошедшей в контрнаступление? Пусть и не дошедший до вражеской столицы — в одном из боев в апреле сорок пятого Арман потерял ногу, сейчас щеголяя деревянным протезом.       А ещё отдал этой войне и этой борьбе своего младшего брата, у могилы которого старательные и благодарные дети посадили прекрасные белые лилии. Надгробный камень могилы Шарля Мандрагора белел жестоким напоминанием о том, что было четыре года назад. И будет продолжать белеть даже тогда, когда французы уедут. Заклятие Доверия, что будет всё ещё оставаться на месте, не пропустит к ней посторонних.       — Арман, — с улыбкой кивнул Зеро, понимая, что этот разговор, эта встреча, может стать последней, ибо скоро француз повезёт всех, кто были под его опекой — во Францию, на родную землю. Туда, где на них больше не будут падать бомбы. — Читаешь газеты? — вежливо поинтересовался он, замечая в руках француза свернутый в трубочку выпуск газеты. — Не думал, что француз станет столь часто читать английские газеты.       — Оставь своё британское отношение к французам, Лелуш, — фыркнул де Мандрагор. — У тебя у самого фамилия и имя французские, так что не удивлюсь, если твоя покойная матушка могла быть родом из моей страны. А что касается газет… — Арман развёл руками. — А в Англии других не издают! Будь моя воля, с большим удовольствием читал бы на своём языке. Но увы… а события последних месяцев слишком интересны и важны, чтобы оставлять их без внимания.       Лелуш иронично приподнял бровь, скрестив руки на груди. Нелюбовь Армана к английскому языку была истинно французской. Казалось, что Мандрагор порой цеплялся всеми силами за то, что делало его французом: произношение, нелюбовь к Англии, некая французская музыкальность… французские песни, французские представления о мире. Уважение к Наполеону. Liberté, Égalité, Fraternité. Это было очень по-французски, но эти три слова ведь и для самого Ламперужа — для Зеро! — не были пустым звуком. Что касалось Бонапарта… В конце концов, именно он был главным врагом и воплощением зла для Священной Британской Империи — до появления фигуры в маске. За это его нельзя было не уважать.       Что же касалось фамилии…       — Думаешь, я корнями из Франции? — Лулу сел на освобождённый Хагридом стул, вспоминая матушку. Его собеседник, конечно, не знал, что фамилия вымышленная. Но кто знает, может и был — точно так же, как по своему духу и характеру с Германией был связан такой педантичный, расчётливый и холодный Шнайзель.       — Да. Лелуш Ламперуж, — нараспев произнёс Арман, — это по-французски. Как Гаврош. Знаешь… а ведь ты напоминал мне Гавроша временами. Такой же отчаянный, так же рвущийся на баррикады. Такой же горячий, хотя и не весёлый совсем. Ты ни разу не пел в бою! — усмехнулся мужчина, протягивая юноше вазочку с конфетами, чем тот не преминул воспользоваться. В последние несколько лет у него появилась сильная любовь к шоколаду и сладкому в принципе. Постоянно нагружаемый мозг явно требовал подпитки.       — Откровенно говоря, — Лелуш приподнял брови, в упор смотря на мага. — В бою вообще трудно петь. Да и тот, кто решил бы петь за укрытиями, нарушал бы общий порядок строя и мешал передаче команд.       Просто посиделки людей, ставших друзьями и соратниками, вспоминающие былое. Банально до чёртиков, как в романе за пару галеонов. Но сейчас… когда ещё два старых ветерана посидят вот так, греясь на солнышке, болтая о том, что их накрепко связало между собой?       — Твои знаменитые железная логика и расчётливость, — слова Мандрагора приобрели проницательные интонации, — они были полезны во время тех нападений. Но я вновь повторюсь, что детям твоего возраста они обычно не свойственны.       — Быть может, именно они помогли мне не стать символом несбыточных надежд на свободу, — перед аметистовыми глазами встали те полные боли и разочарования взгляды — тогда, после того, как петицию с подписями отвергли. Сдайся он тогда — и все эти люди отправились бы обратно, в разрушенную не-волшебную Британию. Но этого не случилось.       — А символом чего ты хотел бы стать, Лелуш? — сощурился француз, смотря на Ламперужа пытливо, внимательно.       — Справедливости. Защиты. Нового мира, что придёт на смену старому, — сказать это Лелушу было просто. Он назвал лишь то, чем он был когда-то — и чем, со временем, станет вновь. — Гитлер и Грин-де-Вальд лишь порождения своей эпохи, своего общества… своего мира. Он несовершенен, и рабство, угнетение, власть маленькой кучки над всеми остальными — они ведь не ушли. Они остались.       — C'est vrai, — с грустью ответил Арман. — Альбус говорит об этом же. О том, что мы должны создать единую систему, единый мир и единые правила для жизни с родившимися в немагическом мире. О том, что мы должны узнавать их и жить с ними. Стать единой семьёй в магическом мире, отбросив чистокровные предрассудки в сторону.       — А что он ещё говорит? — Ламперуж бросил взгляд на газету. Он и раньше читал выступления Дамблдора после победы — безусловной победы — того над Грин-де-Вальдом, и мнение имел о весьма спорной позиции профессора однозначное, но говорить об этом с Арманом не хотел. Не имел ни малейшего желания раскрывать свои мысли раньше срока.       — Почитай, если хочешь, когда будет время. Если я понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.       — За сбором вещей для отправки во Францию? — улыбка Лелуша была тёплой. Он понимал, как тяжело для Армана быть оторванным от своей земли. Ведь, несмотря на то, что всю жизнь заботился не об одной стране, но о целом мире — он иногда с тяжестью вспоминал о летнем пении цикад. Ему этого не хватало… Особенно сейчас, когда на Японию обрушился местный аналог «Фрейи», изобретённый американцами. Только ещё хуже — взрыв «Фрейи» хотя бы не нёс с собой радиацию. Беспокойство за полюбившуюся страну снедало.       Но и прощаться с новым знакомым было не слишком приятно. Всё же Ламперуж успел привязаться к французам, к тем людям, с кем жил бок о о бок, с кем дрался плечом к плечу, чьи смерти оплакивал наравне с их родными и кого хоронил подчас своими руками.       — Или уже на родине, через переписку. Я списался с нашим Министром Магии, а также с одним… — Мандрагор на мгновение замешкался. — Итальянцем, моим старым знакомым, что будет принимать участие в помощи Франции в восстановлении. Им понадобится знакомый человек для координации своих действий, а я, хоть и оказался сейчас вдали от Парижа, не могу не внести свой труд в это.       — Что это за итальянец? — чёрная бровь Ламперужа, услышавшего оговорку друга, слегка приподнялась.       — Его зовут Альваро ди Лено. Родом из Флоренции, но из-за определённых событий в двадцатых годах перебрался оттуда на восток, к социалистам, — француз чуть хмыкнул. — Сейчас он член Народного Комиссариата Чародейства. Какое-то время будет представлять Советский Союз в Министерстве Магии Франции.       — Ты француз во всём, Арман, — Лелуш поневоле усмехнулся, протягивая Мандрагору руку. — Даже имеешь знакомых из числа революционеров. Что же, удачи тебе! Я обещаю писать.       — И я.

***

      Зеро отложил газету в сторону, переплетя пальцы и положив на них подбородок. Аметистовые глаза вновь встретились со взглядом профессора трансфигурации, смотревшего на него с фотографии на первой странице.       Слишком усталыми были глаза Альбуса на каждой фотографии, что видел Лелуш в газетах. Победитель в тяжёлой войне никогда не бывает счастлив и весел в должной мере, вспоминая о павших друзьях, стараясь не чувствовать боль от свежих ран, давая полностью поглотить себя делам, связанным с послевоенными вещами. Но в Альбусе не было даже малой радости.       Голубые глаза были усталыми, переживающими, но держался профессор достойно, приняв на себя ответственность за новый, послевоенный мир. Но вот его слова…       Дамблдор говорил о восстановлении, говорил о том, что магический мир должен окрепнуть за Статутом Секретности, что сейчас постепенно усилился — так, что, к примеру, эксперимент Лелуша, связанный с зачарованием велосипеда для возможности полёта — совсем скоро станет незаконным. О том, что маглорождённые маги не должны пострадать от агрессивного поведения маглов, о том, что они в первую очередь являются волшебниками. Он вещал о том, что маглорождённые были также достойны магического образования и жизни в магической Британии, а не выкидывании их под бомбы, если что-то подобное начнётся опять. Всеми силами убеждал людей в том, что новое магловское оружие магическому миру не страшно, о том, что атомная бомба не разорвётся над головами жителей Косого Переулка, что для волшебного сообщества радиация не опасна.       Радиация. Атомная бомба. Даже пальцы Ламперужа невольно дрогнули, когда перед глазами вновь встали картины пустоты и полного уничтожения, что оставались после того, как фиолетовое сияние «Фрейи» гасло. А здесь ещё и незримая смерть, что неслась после. Воистину, если простые люди хотели напугать магический мир настолько, что те будут готовы поднять лапки, выбросить белый флаг и закричать «сдаюсь», то они нашли идеальное средство. Смерть, что несётся с небес и стирает огромные пространства? Если рация, огнестрельное оружие, телефон или даже авиация вызывали у многих волшебников лишь весёлые смешки, мол, как коряво эти обезьянки пытаются копировать то, что уже сотни лет есть у магов, то атомная бомба возымела совсем, совсем иной эффект! Неотвратимая гибель, стершая людей за доли секунды, не щадя ни японских волшебников, ни обычных людей, оставив лишь места вроде английского Косого Переулка… маги не успели бы ни единого заклинания произнести! И как бороться с радиацией? Кинетическим щитом? Смешно.       Одни вопросы. Неизвестность. А главное — страх, что заставлял большинство магического сообщества всё глубже и глубже засовывать в песок голову. Засовывать в песок — и консервироваться там, вариться в собственном соку, всё больше и больше стагнировать в своём развитии. И речь здесь была не только о технологиях!       Аметистовые глаза зло сощурились, в который раз вчитываясь в строки.       Альбус предлагал маглорождённым полноценную жизнь и равные права в новом послевоенном мире? В мире, который он же предлагал запереть за чугунными воротами секретности, за каменными стенами заклятий забвения и за бесчисленными замками паники перед раскрытием — той самой, что сейчас постепенно заставляет почти весь магический мир похоронить все разработки Грин-де-Вальда. Дамблдор хотел создать замкнутое, лишённое контактов со внешней средой пространство, в котором будут на равных, в мире и согласии жить маглорождённые и чистокровные маги. Бедные и богатые волшебники, нищие работяги и аристократы-владельцы огромных секторов рынка, хозяева производств. Господа жизни, чьи имена были известны всем. И расчёт будет на то, что они будут обладать равными правами. Что экономическое неравенство не перерастёт в социальное, как было раньше.       У той системы, что пытался создать уважаемый победитель Ужаса Европы, было лишь одно название, которое заставляло Лелуша с иронией скривиться.       Специальная Административная Зона Японии. Место, где покорённый народ и народ-победитель, недалеко в своей политике ушедший от идей Гитлера, живут в мире, согласии и обладают равными правами. Вот только Юфи была наивной семнадцатилетней девушкой. А Альбус…       И к сожалению, у этой системы могло быть лишь три пути развития, и все они не были похожи на тот райский сад, который придумал себе Альбус. Это будет противостояние за власть, за деньги, за производства между маглорождёнными и магической аристократией.       Первые в силу того, что Дамблдор откроет им ворота, со временем станут лишь многочисленнее, незаметно и постепенно займёт собой рабочие места, в том числе в Министерстве Магии. И сможет претендовать на что-то большее, когда станет абсолютно необходимой для функционирования системы.       А вторая будет владеть всем и становиться всё малочисленнее, не желая отдавать свою власть без боя.       К чему это приведёт? Пока на коне Дамблдор, пока его заслуги помнят, пока слава победителя Грин-де-Вальда не померкла — система будет держаться в хрупком равновесии. После же — все пойдет либо к мягкому и планомерному откату назад, к власти чистокровных, что не потерпят полукровки и маглорождённые, либо к лишению аристократии власти мирным путем, что навряд ли, либо…       Либо к тому, что однажды разговоры о чистоте крови, о радикальной борьбе за неё, подобные тем, что слышны были в Германии во время войны, начнутся и в магической Англии. Чистокровным магам не будут нужны равные с ними в правах и имущественных возможностях грязнокровки. Борьба перерастёт в новую фазу. И тогда магической Англии, этой старой аристократичной магической Англии, потребуется лишь одно. Им нужно будет выбрать, взрастить со временем нового Адольфа, нового лидера и нового ставленника, что будет гордо и целеустремлённо нести их знамя, отстаивая их интересы, богатства и власть. Харизматичного и умного, решительного и безжалостного. Того, кто загонит «грязнокровок» обратно в их хлев, кто железным кулаком подавит любое сопротивление, повергнет их в страх. Если надо — истребит наиболее громкую часть, чтобы остальные усвоили урок.       Пальцы Лелуша, ранее напряжённые, расслабились и распрямились, став свободно лежать на бумаге газеты. На лицо вернулась удовлетворённая улыбка.       И именно тогда на сцену и должен будет выйти Зеро. Окрепший, сильный, получивший сторонников, имеющий поддержку. Зеро, которому не будет велик чёрно-фиолетовый костюм, расшитый золотом. Зеро, чьим плечам придётся впору чёрный плащ со стоячим воротником, а чьей голове — ставшая легендарной маска. Зеро вновь, как и раньше, должен будет встать на защиту тех, кого будут пытаться сравнять с землей.       И тогда ему придётся ворваться в этот загнивающий мир старой, хваткой и жестокой аристократии, ворваться в уютный мир вечных игрищ Блэков, Малфоев, Ноттов, Лестрейнджей, Поттеров… Их — и того, кого они взрастят для отстаивания своих интересов. Зеро придётся этот покрытый плесенью мир разрушить — в огне нового Чёрного Восстания.       И построить новый мир для всех тех, против кого будет направлен удар британского Гитлера. А дальше — для жителей всей планеты. И, разумеется, для тех, кого, как Лелуш надеялся, сможет вернуть из-за той грани, как вернулся сам.       Это будет новый мир. Мир, где уже не сможет поднять голову гидра, диктующая лозунги нацизма.       Это будет новый мир. Тот самый высокий идеал, о котором говорил Альбус — только тогда он станет доступен. Маленький Малфой сможет как друг сидеть за одним столом с маленькой Грейнджер — в памяти Лулу вспыхнула первая знакомая ему грязнокровная фамилия, фамилия его биологической матери, фактически убитой Блэком — только если в это время Малфой-старший не держит Грейнджера-старшего за грязь и животное. Только если выйдя из школы или работы — они будут делать одно дело — вместе, сообща, спина к спине, а не разбредутся по кастам, одна из которых подчинена другой и вынуждена прислуживать. Если над маглорожденными не будет стеклянного потолка, через который они не в состоянии пробиться, скованные цепями своего происхождения.       А всё это случится лишь тогда, когда нынешние власть имущие — Блэки, Малфои, Поттеры и прочие — падут с Олимпа власти, падут так, что уже не смогут подняться над остальными, подмять остальных под себя, считая себя высшей расой, а остальных - низшей ступенью эволюции. Не смогут выставить нового лидера и новое знамя, вокруг которого соберутся. Тогда Грейнджер и Малфой смогут стать друзьями, потому что и они сами, и их семьи смогут быть хотя бы в теории равными по своему социальному положению. Тогда смогут быть друзьями Малфой и Поттер, когда из их рук исчезнет яблоко раздора. Власть.       Это будет новый мир, где Зеро, сила, что стоит над королями, будет стоять на страже трёх слов, что стали когда-то лозунгом Великой Французской Революции.       Liberté, Egalité, Fraternité. Конец первого тома