Они приходят в пещеру

Донг Хан Чан приходит в пещеру. Между щетинистыми извивами кварцита и жилами мрамора он находит то, что станет сердцем — гранатовый камень, рубиновую искру. Протекли реки и реки воды. Ветры высушили пустоту, в которой был когда-то огонь, остался — тусклый, с редким переливом, гранит. Железняк и мрамор, опаловые слитки, кусочки янтаря — все, что принес вечный враг, желтоватая, бурная вода, щекотавшая, выедавшая, размывавшая — веками. Малахит, лунный камень и колючая, едкая сера — все, что никогда не сходится в одной скале — открывает глаза. Гранатовый камень ударяет в пустоте первый раз. Донг Хан Чан говорит: «Ты будешь Фоу», — кладет руку на живой, теплый камень — ищет такое же тепло в опалах. Камню все равно, как его назовут. Камень прикасается к стенам родной пещер и сдвигает их — как сдвинула бы их земля, как сдвинула бы их вода. Уходит в скалу — как гладыш на дно подземной реки. Донг Хан Чан говорит ей: «Природе на это понадобилась бы тысяча тысяч лет». Донг Хан Чан говорит ей: «Ты понимаешь это?» Донг Хан Чан говорит ей: «Фоу?» Пустота перекована в причудливую, ненатуральную форму. Наросты там, где их быть не должно, щели там, куда в них пролезет шумный, беспардонный зверь. Много лет спустя Фоу узнает, что за одну ночь создала тогда еще грубую, неотесанную Цитадель, о чем ей расскажут люди, которых она никогда не научится различать без чужой подсказки. Камень не различает времени. Донг Хан Чан уходит. Ли Чан приходит в пещеру. Нагромождения деревяшек и где попало разбросанного железа в причудливых формах. Смотреть и не понимать — что такое? Несуразно, неловко вертеть их в неподатливых (как же их называют?) руках — смысл ускользает. Ненужное, человеческое, крошится и ломается в ее руках. Ли Чан говорит ей: «Это был чайник. И не трогай мои походные реторты, они хрупкие». Ли Чан говорит ей: «Ты меня понимаешь?» Ли Чан говорит ей: «Фоу?» Ли Чан берет в руки железо — изуродованное жаром и каким-то еще металлом, который называется «краска». Медь и цинк поверх железа, проступающие красные жилки, но не ржа — ри-су-нок. Ли Чан показывает ей по очереди — чайник, сковорода, котелок. Потом черед за кремнием, в который ударила молния — стекло. Тонкий, как слюда. Ли Чан повторяет ей. И еще раз. И еще раз. Потом Фоу вспомнит — тысячу раз. Ли Чан говорит ей: «Как об стенку, честное слово». Ли Чан говорит ей: «Слушай». Он чертил по ней. Руками — по спине. Пальцами — по губам. Касанием, жестом, движением — обозначал звук. Дул ей в губы, чтобы этот звук в ней родился. Сжимал там, где он появляется у людей — ниже живота, сдирая ладони и пальцы. Ли Чан говорит ей: «Фоу». Ли Чан слышит: низкий, далекий гул, затерявшийся ветер высокогорья, заблудившийся в самой ее глубине вместе с опаловой искрой в глазах. Ли Чан слышит: «Фо-о-о-оу». Под его рукой, там, где у людей рождается звук, он чувствует вместе с ней — отклик той магии, которая заставляет двигаться мертвый гранатовый камень в ее груди. Много лет спустя Фоу вспомнит: до Ли Чана не было ни «я», ни «она». Был кварцит и мрамор, был селенит и топаз, были десятки камней, сплавленные в форму, которая едва двигалась и трескалась на каждом шагу. После первого слова у Фоу отвалились губы — и она не почувствовала ничего. У камня нет имени. Ли Чан уходит. Цзинсун Чан приходит в пещеру. Он двигается — так стремительно, что опаловая искра не поспевает за ним. Фоу мычит — что-о-о-о? Цзинсун Чан хохочет в ответ и хватает ее за несуразно огромные ладони и кружится с ней на месте. Цзинсун Чан говорит ей: покажи мне, Фоу. Давай же. Фоу пытается собрать слова и поспеть за его речью. Она не знает, как это объяснить — как воде рассказать, куда и как она течет? Фоу пытается объяснить, как это — быть с Цзинсун Чаном и быть вокруг него в каждой сталактитовой колонне. Он тащит ее за руки вглубь ее самой, карабкается на мраморные столбы и кричит с их верхушки, что Фоу могла бы сделать что-то получше. Цзинсун Чан говорит ей: «Улыбнись». Он тратит целых три вечера, чтобы научить ее этому. Кладет ее несуразные ру-у-уки себе на лицо и показывает — как это, улыбаться. Цзинсун Чан не приходит к ней три недели, потому что лежит в той ее части, которая называется «Больница», потому что Фоу может сдвигать колонны внутри собственного тела, может изменить своды движением одной руки, но — люди так не могут. Это называется «перелом». И Фоу «переломала» Цзинсун Чану скулу и челюсть. Цзинсун Чан приходит к ней снова и кладет ру-у-уки на то же самое место и смотрит в опаловые искры. «Улыбка, Фоу. Улыбнись». Цзинсун Чан с не проводит времени почти столько же, сколько с остальными людьми, только с одним человеком, который называется «невеста», он видится чаще. По его просьбе Фоу сдвигает стены снова и снова, потому что то, что она сейчас — это называется «неуютно», и Цзинсун тратит еще неделю, чтобы объяснить ей, как будет «уютно». Фоу создает и кое-что для себя — впервые поняв по-настоящему, что есть «она». Фоу — это Домен, а Домен — это Фоу. Цзинсун Чан улыбается, хотя ску-у-улы его трещат под ее ру-у-уками, но — не переламываются. Много лет спустя Фоу хохочет — над всеми подряд. Подшучивая над зелеными лаборантами, Фоу создает новые галереи там, где их не было. Она же выводит на свет заблудившихся и успокаивает мягким полумраком тех, кому нужен сон. У камня нет разума. Цзинсун Чан уходит. Фэн Чан приходит к Домену. Фэн Чан говорит ей: «Тебя нужно усовершенствовать, Фоу, это ни на что не годится». Фэн Чан показывает ей «скульптуры» — это вызывает у Фоу странную тревогу. Она ходит вокруг «скульптур» несколько часов — неторопливо, как и привыкла всегда. У людей есть слово — «боль», и Фоу кажется, что ей больно. Фэн Чан говорит ей: «Посмотри на это», — и очерчивает, как его дед когда-то, трещины на ее лбу и вокруг рта. Фэн Чан говорит ей, что улыбаться — это нормально, но не с таким телом, как у нее. Фоу кладет руку на огромную, щербатую выбоину на животе. Что делать с этим? Фэн Чан улыбается. Гранатовый камень в ее груди вспыхивает под его руками. Фэн Чан режет одну свою ладонь, потом — вторую. Проводит кровью по ее губам — и там, где он это делает, появляется странный, светлый след. Фэн Чан чертит по всему ее телу, особенно старательно выводя по бедрам и рукам. Он касается груди — и это странное, незнакомое. Это называется «чувство», и Фоу только предстоит все их познать, потому что на следующую ночь она обрастает кожей. Опаловые камни тускнеют. В них остается только гранатовые отблеск — красная искра. Фэн Чан находит человека, который учит ее драться — сперва как человек, потом лучше, чем человек. Фэн Чан вливает свою кровь в ее вены и заклинает их магией, от чего у Фоу впервые появляется оружие. Фэн Чан говорит ей: «Я так тобой горжусь». Фэн Чан говорит ей: «Фоу, никогда не трогай меня. Особенно так». Новая ее кожа болит от того, что Фоу кусает ее — белый мрамор оставляет жутковатые следы. Кровь у Фоу не идет — и она впервые об этом жалеет. Фоу говорит: «Простите мое любопытство, мастер». Много лет спустя Фоу поймет — Фэн Чан гордился не ей, а собой. А если и гордился — то не так, как надо гордиться «невестой». У него ведь тоже была «невеста». Они бывают у всех людей. У камня нет чувства. Фэн Чан уходит. Чжу Мэй Чан приходит к Домену. Чжу Мэй Чан говорит ей: «Покажи все, на что ты способна». Вокруг Чжу Мэй Чана вьются темные змейки, которых не видит человеческий глаз. Чжу Мэй Чан прикладывает ухо к ее груди, чтобы услышать в нем гулкую пустоту подземья. Чжу Мэй Чан говорит ей: «Тебе ведь непонятен страх?» Фоу не знает, что ответить на этой. Она читала про страх и слышала о нем. Она чувствует, как страх меняет людскую кровь, когда кто-то прислоняется к ее стенам. Она знает, как вода может выщелочить тело и убивать. По меркам людей — долго, но не знает, как это объяснить. Фоу отвечает: «Я ничего не боюсь». Чжу Мэй Чан держит в своей ладони тени — люди называют их «демоны». Фоу чувствует, как они обретают форму и обрастают плотью — совсем как она когда-то. Делают они это лишь после того, как пытаются выскрести в ее разуме хоть что-то, что поймут, но — не понимают. Фоу уничтожает демонов. Потом Фоу уничтожает не-людей, на которых ей показывает Чжу Мэй Чан. Чжу Мэй Чан говорит ей: «Есть дело, в котором мораль будет только мешать». Чжу Мэй Чан удивляется, что никто не смог объяснить ей, что такое мораль. Фоу не знает, как это объяснить. Представь, говорит она, что кто-то будет выговаривать булыжнику, что он упал на чью-то голову. Чжу Мэй Чан говорит ей: «Но разве есть у булыжника воля?» Фоу говорит: «У меня есть?» — и не слышит ответа. Фоу убивает еще не-людей. И еще не-людей. Они называются «акума». Когда один из них ранит, она впервые осознает по-настоящему, что такое «боль». Чжу Мэй Чан выхаживает ее, жадно чахнет над ее телом, над каждой трещиной в «коже». Он вливает в нее свою кровь — снова и снова. Трогает ее — так, как трогал когда-то Фэн Чан, но не возникает того самого чувства. Чжу Мэй Чан объясняет ей, что такое смерть. Для Фоу смерть — это то, что было всегда, до Донга Хана Чана. Когда акума ранит ее снова, она оказывается там, где нет ничего — ни тока воды, ни мышиного писка, ни движения камня, ни тепла родившей ее земли. Когда она возвращается из этого места (у людей есть для этого слово — «Чудо»), она понимает, что это и была смерть, только смерть — без селенитовой песни, без шепота земли и ее бесконечного движения — будет всегда. Чжу Мэй Чан говорит ей: «Это было необходимо». Фоу ничего не отвечает. Она никому не рассказывает о том, что видит, но — с новых сторон узнает смерть, какой она бывает у людей. Нет тепла под кожей. Нет шепота крови в теле. Нет движения и нет искры в глазах. Такой бывает смерть. Чжу Мэй Чан говорит ей: «Проекту «Второй экзорцист» нужна твоя помощь, Фоу». Фоу прячется в камне. Фоу не хочет смерти и не хочет быть ей причиной — достаточно того, что она дала этой смерти приют под своими сводами. Много лет спустя Фоу провожает взглядом Канду Юу. Для камня нет смерти. Чжу Мэй Чан уходит. Эдгар Мартин приходит к Домену. Эдгар Мартин говорит ей: «Я хотел познакомиться. Столько слышал о тебе». Фоу вспоминает: есть Тви Чан, первый ее мастер-женщина. Она слышит шрамы на ее ладони и дурной нрав — тем, что под кожей, той искрой, которую породила Магия Чанов. Фоу не хочет помнить про Тви. Она появляется из камня нехотя, лениво. Вспрыгивает перед Эдгаром и заливисто хохочет. Фоу переняла у людей достаточно, чтобы походить на одну из них, но многого ей не хватает. Эдгар Мартин краснеет и смущается. Но продолжает приходить к ней. Фоу чувствует каждой своей стеной, что он приходит просто так. Подружиться. Он считает Фоу чем-то нерукотворным. Призванным духом или оживленным телом — чем-то, у чего была душа. Фоу до сих пор не знает, что же такое душа. Эдгар Мартин просит ее рассказать о себе. О прошлом и настоящем — и что ответить Фоу? Фоу не знает, как объяснить — она не научилась различать «вчера» и «сегодня». Хотя прошло «много лет», как она в Ордене. Но ведь Фоу может вспомнить то «время», когда не было ничего — только бушующее раскаленное пламя, которое стало ее телом. Фоу была «здесь» по меркам людей «всегда» и пребудет «всегда». Фоу не знает, как объяснить — у вас, людей, сказала бы она, есть то, что вы называете смыслом. Если не трогать меня — год, два, десять по вашим меркам, я просто врасту обратно в свой камень и стану собой. Иссякнет магия Чанов — погаснет искра, чтобы я вернулась к своим истокам. Шепот земли — ты можешь слышать его, Эдгар Мартин, в эхе моих слов. Я и есть эта земля, я эта скала, я — твой Дом. Все это Фоу хочет сказать, потому что какая-то ее часть, растревоженная искрой Магии Чанов, покрытая кожей, которая кажется настоящей, тянется к Эдгару Мартину, которого Фоу совсем не знает, лица которого не отличит от тысяч других — Фоу не помнит лиц. Люди для нее — это ритм. Биение их сердец. То, как они давят на каменный пол. Касание их теней, ложащихся на стены. Эдгар Мартин неловко улыбается: «Что-то не так?» Фоу запоминает его — высекает на своей памяти. Тви Чан приходит к Домену: «Смотри, Фоу». Фоу помнит ее другой — колючая, брызжущая кровь под кожей, тепло дыхания на Домене, секреты, которые она рассказывала только ей. Это было «давно» по меркам людей. Для Фоу это было — всегда. Фоу чувствует: тепло кожи, мягкое, дрожащее касание, и металл — на одном из пальцев Тви Чан. Об этой традиции Фоу тоже знает. Тви Чан говорит: «Я очень рада, Фоу», — Фоу единственная, кого Тви не может обмануть ни своим тоном, ни поведением, потому что она — открытая книга нервных, напружиненных шагов и бурных толчков крови. Фоу обнимает Тви — и прошло то «время», когда Фоу могла сломать кому-то кости. Ах, прошло. Фоу говорит: «Я рада за тебя, Тви». Фоу тешит себя не надеждой даже — ее призраком. Призраком того, что остается между ними тремя, когда Эдгар и Тви — «вместе». Под ее сводами. Так, что она видит и запоминает все. Учится вновь — как всегда училась у Чанов. До поры — надеется на что-то. Тви Чан говорит: «Возьми его, Фоу». Бака Чана приносят к Домену, когда тому не исполнилось и трех дней. Когда Фоу берет его на руки, у нее исчезает всякая надежда. Где-то в глубине Дома рушится несколько мраморных колонн. У камня нет слез. Эдгар Мартин и Тви Чан уходят. Бак Чан приходит к Домену. Бак Чан приходит к Домену, когда ноги едва держат его — он крохотный человек, и сердце его колотится в три раза быстрее, чем у других людей. Он шлепает по ней мокрыми ладонями и отчетливо выдувает сквозь губы-трубочку «Фоу-у-у». Бак Чан приходит к Домену, когда ему едва-едва минуло пять лет — и он обижен на весь мир, и никто кроме Фоу не выслушает его и не поддержит, что Рене Эпштейн — нахальная дурочка. Пусть будет так, думает Фоу, мастер говорит, кто дурочка, но она почему-то отвечает: «Может, это ты дурачок?» — и покатывается со смеху, когда Бак злится. Бак Чан приходит к Домену, когда ему тринадцать и руки его разрывает боль от татуировок. В ее прохладе он находит спокойствие, ее руки, приносящие эту прохладу, он целует в благодарность, и Фоу проще стукнуть его, чем ответить: «Не за что, мастер». Бак Чан приходит к Домену… Бак Чан приходит к ней. Бак Чан приходит к ней в том вечном «сегодня», в котором для нее отпечатались все поколения Чанов, чтобы оставить на ее теле еще одну засечку. Бак Чан приходит к ней в слезах — и он не знает, что в ту ночь, когда погибли его родители, Фоу научилась плакать. Эти слезы она делит с ним. Бак Чан приходит к ней, когда тишина и темнота ее стен давят ему на плечи всеми демонами, которые в них припрятал Чжу Мэй Чан. Бак Чан касается ее Домена так, как это делает только он — раскрытой, трепетной ладонью, как к чему-то живому. Он зовет ее чуть слышно: «Фоу», — и она отвечает ему, даже когда находится глубоко-глубоко в скале, которой люди дали какое-то название. Иногда Фоу хочет уйти — так далеко в скалу, чтобы не вернуться и остаться в ней, потому что от этого тихого голоса появляется то самое чувство, которое Чжу Мэй объяснял ей — страх, но чего она боится? Бак Чан говорит ей: «Фоу», — и за этим следуют тысячи других вещей, но Фоу едва их слышит, потому что его голова у нее на коленях. Фоу говорит ему: «Ты ведь понимаешь, что я не человек?» Каменный, глухой ее голос рассеивается без эха между стенами. Фоу говорит: я — сама земля, плоть ее, оживленная людской прихотью. Я — поворот магического колеса, гранатовый камень, стонущий от движения, которое ему чуждо. Я — малахит, селенит и янтарь, тысячи и тысячи камней, слепленные воедино, с кровью твоей семьи вместо своей крови, с их Магией вместо желаний, и если ты скажешь… Бак Чан говорит: «Ну знаю, и что?» Он вдыхает ей свое дыхание в губы, как один из предков, по наитию находит ту ее часть, которая откликается на это Фоу хочет сказать ему: я — все поколения твоей семьи. Каждое слово твоего деда и деда твоего деда оттиснуто у меня внутри, выцарапано в камне вечной, незаживающей раной. Я — чуть больше, чем вещь. Фоу хочет сказать ему: ты — будущие поколения твоей семьи. Все вы для меня — одно лицо, ведь я не помню их. Одна на всех кровь, которая так по-разному бьется. Ты — это Линали Ли, возможно, твоя «невеста», и десятки других девушек, от которых ты так странно краснеешь и покрываешься этими пятнами. Ты — это жизнь во всех ее проявлениях. Ты — это смерть. Фоу хочет сказать ему: я — больше, чем вечность, по вашим меркам. Когда ваш пророк даже не родился, я уже была. Я была вторым, что сотворил отец вашего пророка. Фоу говорит ему: «Понимаешь?» — и прижимает его голову к своей груди, приглаживая растрепанные волосы. Бак Чан говорит ей: «Фоу…» А потом целую вечность не говорит — ничего. Ее кожа под его руками оживает, и много часов спустя он говорит ей: «Для меня ты человек». «Много» — по его меркам. По меркам Фоу — всегда. Вслух Фоу говорит: «Дурак ты, Бак», — и возится у него подмышкой, слушая его кровь, впитывая его тепло и пытаясь подарить хоть каплю своего. Она не может быть человеком — и не станет им никогда. У камня нет будущего. Фоу думает: Бак Чан уйдет. Фоу думает, что лучше быть камнем, чем на какую-то, пусть и сотую, часть — человеком. Бак Чан уходит. Той же ночью Фоу берет его на руки, как брала ребенком. В самой ее глубине есть пещера, с которой все началось — когда-то открытая солнцу и всем ветрам, что наполняли Фоу жизнью. Теперь это — крипта для рода Чанов, и для каждого из них есть каменная гробница, вытесанная в ее теле. Фоу садится рядом с той, в которую опустила Бака Чана, чтобы замереть. Фоу знает: пройдет год или два, пять или десять, может быть — целая вечность по меркам людей. Но пройдет. Фоу смыкает веки, чтобы так же сомкнуть вход в гробницу. Фоу вновь становится пещерой. В пещеру больше никто и никогда не войдет.