Пашка

Пашка, прозванный Рекетиром за то, что регулярно отбирал у малышни мелочь, засопел, грозно нависая над своей жертвой. – Ты че борзая такая? А ну давай все. – У меня больше нету, – тощая лопоухая девочка с косичками–крысиными хвостиками втянула голову в плечи. – А если найду? – он приподнял жертву за шиворот. Та пискнула. Чуть повозившись, Пашка–Рекетир убедился, что в карманах у девчонки и правда остались только скомканный фантик от конфеты и старый, давно вышедший из обращения пятак. Еще советских времен пятак, раритет, правда в современные блага жизни неконвертируемый. Убедившись в честности своей жертвы, Пашка немного подобрел, аккуратно поставил хлюпающую носом девчонку на землю и повертел найденную монету в руках. – Накой тебе эта фигня? – Это… Чтобы домой… – Чего «домой»? – Пройти домой. У нас там мумь живет. Вот я ему монетку покажу, он убежит, и можно домой идти. Пашка невольно заржал. Все с мелюзгой понятно. Придумала себе страшилку и пятаками от нее защищается. Мелькнула мысль не отдавать монету, просто выкинуть и посмотреть с попкорном, как девчонка будет без нее обходиться. Мелькнула и ушла. Да ну ее, пусть играет. Даже забавно. Мумь. Раньше боялись всяких маньяков из ужастиков, Самары из «Звонка», например, а тут что–то новенькое. – Че за мумь такая? Или такой? – Пашка аккуратно засунул монетку в нагрудный кармашек куртки девочки. – Обычный, – та снова хлюпнула носом. – Живет напротив. Лампочки ест. А еще у него дядька в квартире. На паровозиках катается. – Это как? – Пашка опешил от подобного разгула фантазии. Сожранные лампочки еще ничего, они и правда все время не горят, иногда он и сам к тому руку прикладывает, расстреливая их пластиковыми шариками из китайского пистолета. Но катающийся по квартире на паровозиках дядька, это что–то с чем–то. – Не знаю, – девочка передернула плечами. – Я же не Мумь. – Ну ты и придумала, – Пашка снова заржал. – Мумь, надо же! – И вовсе не придумала. Он напротив живет. У него радио ночами говорит, и дядька на паровозиках катается. Его соседи на двери машину стиральную нарисовали. Чтобы не вошел. Он не опасный, только лампочки жрет и яблоки, он яблоками питается, но страшно все равно. И вообще, зачем дома Мумь? Вот они и нарисовали машину. Мумь посмотрит и решит, что в эту дверь ходить не надо. А еще он монеток боится. Сразу к себе убегает, как их увидит. Сидит потом у себя, деревянную куклу большую обнимает и поет заунывно. А кто его песню услышит, сам Мумем станет, если монетку не съест. – Нехило сочинила, – с некоторым уважением заметил Пашка. – Я не сочинила. Он правда там живет. Вон, его окна, – девочка ткнула пальцем в сторону частично скрытого ветками раскидистого дерева балкона. – Они на Орел выходят. – На двор они выходят, – Пашка задал голову и посмотрел на указанные окна. Обычные окна. Ничего примечательного. Балкон средней обшарпанности. На том углу, который виден, стоят рассохшиеся лыжи. – Это снаружи на двор. А изнутри – на Орел. Я пойду? – Иди, мелочь, – Пашка отступил в сторону, пропуская девчонку к подъезду. – Привет вашему Мумю. До вечера он тусил с приятелями за гаражами, где покуривали добытые разными способами сигареты, травили пошлые анекдоты и пили купленное старшими пацанами дешевое пиво. Со смехом рассказал про давешнюю девчонку с ее Мумем. Поржали. Только Серый почему–то не ржал, а лишь задумчиво покивал. Домой Пашка возвращался уже затемно, сильно затемно. И как раз через тот самый двор, где поймал мелкую фантазерку. Автоматически поднял голову и посмотрел на окна Мумя. В комнате с балконом горел неяркий свет. Лампа ритмично покачивалась, из–за чего на шторах мелькали тени, словно и правда в окне поезда. Да и ритм раскачивания был соответствующий. Пашка остановился, задрав голову, взирая на эту гипнотическую игру света. Интересно, что там жильцы делают, что у них люстра ходуном ходит? В голову полезли стебно–пошлые ассоциации с обезьянами и методами их размножения. Да ну, фигня. Но посмотреть даже любопытно, кого там девчонка Мумем покрестила. Дедок какой–нибудь, наверное, может алкаш. А что? Можно и посмотреть, что там за паровозики такие с Орлом. Дерево крепкое, ветвистое, только снизу залезать тяжело, а дальше ветки идут как ступеньки. И к балкону подходят близко, проползти вон по той, и все будет видно. Пашка примерился, подпрыгнул. До нижней ветки так и не достал. Высоко, зараза. Ну точно по стволу ползти придется. Джинсы пачкать. А, ладно, все равно батя всыпет, пусть уж скопом и за джинсы. Поплевав на руки, он обхватил ствол и, прильнув к нему, пополз наверх как по необыкновенно толстому канату. Каждый уважающий себя пацан знает, как лазать по деревьям. Это целая философия. Надо не просо лезть. Надо стать деревом. Быть единым с ним. От корней до самых тоненьких верхних веток. До последнего листа. Чтобы сок дерева тек через тебя, а кора стала твоей кожей. Пашка–Рекетир владел этим искусством на все сто. Когда он дотянулся до первой ветки, у него отросла жиблая бородка. Плечи стали шире, а руки загрубели. Что тут удивительного? Он же дерево. Даже такой двоечник и прогульщик, каким был Пашка, знает: чем дерево выше, тем оно старше. Поднялся над землей – вырос. Спустился – помолодел. Очевидный факт. Перебираясь на вторую ветку, он завалил экзамены в ПТУ, загремел в армию и набил себе наколку. На третьей – вернулся домой, впервые забухал, устроился слесарем в железнодорожное депо и женился. На четвертой – снова запил, подрался с мужиками и получил перо под ребро. Оклемался, вернулся в слесарку. На следующей ветке запой и драка получились серьезнее. Пашку вышибли с работы. Помотавшись немного как говно в проруби между вторым и третьим этажами, схоронил отца, а вслед за ним и мать. Жена родила ему дочь. Оторву и шалаву, такую же, какой была сама. На шестой ветке Пашка жену хорошенько проучил, застав с соседом в семейной койке. Проучил так, что разнимать их приехал целый наряд полиции. Жена грозила разводом, но так и не развелась. А Пашка отсидел свое и вернулся в родную хату. Снова забухал. К этому времени никакой бородки у него уже не было. Были залысина на макушке, обвислое пузо и пять расплывшихся наколок. На восьмой ветке пузо пропало. Волосы с головы тоже почти все пропали. Появились морщины и одышка. И руки стали трястись. Наверное, от старости, хотя жена и утверждала, что от запоев. Дочь к тому времени подцепила какого–то мажора и свалила с ним из родной хаты, только раз в год приволакивала внуков, чтобы не мешали отдыхать на курортах. Внуков Пашка любил. Рассказывал им про Орел, под которым довелось служить в юности, перемежая рассказы бодрым матерком. А еще рассказывал про паровозы. Даже купил игрушечную железную дорогу. Внуки играть в нее любили, но на крохотной кухне железная дорога полностью не умещалась. Пришлось часть рельсов проложить по стене. И заштукатурить, чтобы не отваливались. А в конце лета приезжала дочь и внуков забирала. Теперь Пашка сидел за столом с бутылкой водки, смотрел на рельсы на стене и слушал радио. По радио шли всякие постановки, научные передачи и пели песни про Орел. А всякие новости Пашка выключал. Кому нужны эти новости? У него жена есть. Посидит у подъезда, и все новости узнает. А он лучше послушает, что дядька–проводник говорит. Тот, что на паровозике по стене катается. На девятой ветке тощий и жилистый Пашка загремел в больницу. Точнее его туда отправила жена, стерва. Мало того, что повадилась песни про Орел переключать, так еще и Василия собралась выкинуть. Василий был манекеном. Деревянным. Пашка его заприметил на помойке, когда возвращался после очередного запоя домой. Заприметил и забрал. Чего ему на помойке валяться? Пусть дома сидит. В шкафу. А надо будет выпить, можно достать, на табурет напротив посадить, все компания. А еще жена, зараза, делала вид, что не видит, как Пашка сам деревенеет. Это все детство сказалось, так Василий говорил. Лазали они в детстве по деревьям, становились с ними одним целым, вот теперь, к старости, и деревенеют. Василий сам так одеревенел. А бабы не деревенеют совсем, потому, что по деревьям в детстве не лазали. В то, что Василий говорит, жена верить отказывалась. Орала про «белочку» и наконец упекла Пашку в больницу. Врач спорить с ней не стал, хотя на пациента своего смотрел понимающе. Чего с бабой спорить–то? Пить и в больничке можно. Хорошо они с врачом пили. Запрутся в кабинете, достанут пузырек из ящика стола, врач нарезочку разложит на больничной тарелке, красота. И, опять же, компания обоим. И про Орла врач пел душевно. В общем, Пашка решил в больничке остаться. Хорошо там было. Правда иногда тоскливо. И мысли накатывали, что жена, стерва, соседа в их квартиру теперь безнаказанно водит. Врач к мыслям этим относился с пониманием, оставлял Пашке окно открытым, чтобы тот мог проскользнуть мимо охраны и жену навестить. Ну как навестить, в дом жена его не пускала. Но Пашка же не дурак был. Он с детства по деревьям лазал отлично. А прямо под окном его квартиры дерево росло крепкое, ветвистое, только снизу залезать тяжело, а дальше ветки идут как ступеньки. И к балкону подходят близко, проползти вон по той, и все будет видно. Пашка прополз по ветке, уселся поудобнее, кутаясь в больничную пижаму. Отдышался. Бросил взгляд на родные окна. Темно. Говорят, жена, стерва, квартирку–то сдала. Как там квартирант с Василием обращается? Не распилил ли часом? Ничего, в следующий раз он гвоздь с собой из больнички возьмет. Он еще в свою единственную ходку научился гвоздем–то замки открывать. Вот и вскроет дверь. И покажет этому квартиранту Орла–ла–ла. А то, ишь, на его кухне сидит. Поди, Василия выкинул, рельсы со стены содрал. Хотя нет, рельсы не мог, они же под штукатуркой, не найдет их квартирант. Пашка представил, как квартирант недоумевает, когда слышит гудки паровоза из стены. Протяжные такие, и стук колес: чу–чу–чу–чу. Представил, что дядька–проводник до сих пор там катается и в ус не дует, только спать квартиранту не дает. А квартирант ходит по квартире ночами и в батарею стучит. Воображает, что это у соседей гудят и чу–чухают. И лицо у него такое обалделое. Представил все это Пашка, и стало ему вдруг так смешно.