Лорд Форкосиган

Я всегда был слишком маленького роста. Но до сегодняшнего мне никогда не случалось об этом жалеть. Я имею в виду — жалеть всерьез, а не обижаться на подначки про «малыша Эйрела, который не ездит верхом, потому что все стремена ему слишком длинны, и катается по перилам, потому что ступеньки на лестнице ему тоже слишком высоки». У моего брата всегда был острый язык. У моего обожаемого, ненавистного, идеального, бесценного старшего брата, который сейчас лежит рядом с ножкой покосившегося стола, и на его плечо сползла скатерть, а лицо залито кровью, и ко лбу прилипла прядь, за которую мама любила его дергать. А крови много, гораздо больше, чем должно было быть от выстрела — потому что он упал спиной на тот самый стол, под которым сейчас лежит, и стекло… там было много стекла, и сейчас вокруг него тоже слишком много стекла, тоже перепачканного в крови, и почему-то меня страшно бесит, что он лежит вот так — посреди осколков, как будто это чем-то его оскорбляет. Или как будто это он сам чем-то оскорбляет меня. Лорд Форкосиган, гордость рода, мой безупречный старший брат не должен, не смеет выглядеть так... Додумать, что должно означать это "так" у меня не выходит. Мне очень хочется убрать осколки, поправить ему прическу… а еще мне страшно хочется сказать ему, что присутствовать на празднике в мятом и грязном мундире — позор для нашей семьи, и ему должно быть стыдно… Только бы он встал. Только он не встанет, и я это прекрасно понимаю. Ни он, ни сестра, ни дядя, на которого я стараюсь не смотреть — после первого выстрела дядя был еще жив и пытался защищаться. А после третьего — еще сумел закрыть собой тетю Соню… На нем, наоборот, почти нет крови. Плазмотрон оставляет ожоги, кровь на ожогах запекается почти мгновенно — я стараюсь это запомнить. Это должно пригодиться потом, когда я научусь воевать. Если меня вообще возьмут в армию. Зачем бы там были нужны солдаты, которым для того, чтобы попасть в противника, нужно подпрыгнуть? Впрочем, может быть, подпрыгивать даже не придется. Я ведь почти дотянулся. Не моя вина, что ножик прошел ниже, по щеке этого ублюдка. Я пытался ударить по глазам. И если бы я дотянулся — не имело бы значения, за который из ножей я схватился. Но я все еще слишком маленького роста. И на самом деле я бы все равно не дотянулся — это я понимаю сейчас, глядя на чужого высокого человека в зеленом мундире, человека, который убил мою мать и почему-то не убил меня, который сейчас лежит рядом с ней, и на его лице уже почти незаметна оставленная мной царапина… Отец сказал бы, что я ничему не учусь. Что при такой разнице в росте мне не следовало бить выше горла. Отец всегда недоволен. Что бы я ни делал, все получается не таким. И сейчас — тоже не такое. Мне вдруг становится интересно — отстраненно, как о чужом человеке — скажет ли отец, что во всех этих смертях виноват я — просто потому, что я здесь, жив, и ничего не сделал? А потом я понимаю, что не знаю, где сейчас отец. И знает ли он о резне. И жив ли он. Дедушку Ксава защитили его люди. Это я уже знаю — дедушка здесь. Я знаю — ему показалось, что он опоздал. Что его охранники открыли огонь не ради того, чтобы кого-то спасти, а чтобы отомстить за погибших. Я не знаю другого: как и почему мне показалось настолько понятным и осмысленным подняться в полный рост прямо под выстрелами. Но я должен был, обязан хоть как-то дать им знать, что я жив — а я после того, как взорвалась граната, не слышал ничего, и почему-то был уверен, что все вокруг тоже меня не слышат… Дальше я помню какие-то осколки: дедушка приказывает прекратить стрельбу; кажется, меня спрашивают, не ранен ли я, но я понимаю вопрос только когда меня заставляют снять китель и рубашку, осматривают и убеждаются, что кровь на мне почти вся чужая. Тогда я, кажется, пытаюсь что-то ответить… и тогда у меня темнеет в глазах, и я перестаю не только слышать, но и видеть. А потом я сижу в кресле посреди комнаты, и не понимаю: я хочу как следует рассмотреть и запомнить их всех, и убийц, и убитых, — или я хочу на них ни в коем случае не смотреть. Я помню только, что несколько раз порываюсь встать, но у меня слишком кружится голова и ничего не получается. Таким меня и застает отец — скорчившимся в кресле, белым, и, кажется, снова перепачканным в чьей-то крови, хотя на меня и надели — я не запомнил, кто и когда — чистую рубашку. Он влетает в выбитую дверь, один, далеко обогнав спешащих за ним оруженосцев, и замирает посреди комнаты. Как будто это в него только что выстрелили. Я с трудом, держась за кресло, заставляю себя подняться на ноги и сделать несколько шагов ему навстречу. Он обнимает меня — движением, в котором боли, страха, ярости, чего угодно больше, чем любви — и я утыкаюсь лбом ему в подмышку. Очередное напоминание о том, насколько я маленького роста. Мне кажется, что меня вот-вот стошнит от отвращения к себе. Отец принимает это за желание разрыдаться. Он что-то произносит, выпустив меня, сделав шаг назад и глядя в глаза. Потом смотрит в сторону, на маму, потом снова на меня — и, кажется, замечает что я ничего не слышу. Поэтому он повторяет, медленно, так, чтобы я мог прочитать по губам. — Дыши. Медленно. Спокойно. И не смей плакать, лорд Форкосиган. На это ты больше права не имеешь.