* * *
Джозеф странный. У него толстенный блокнот и две шариковые ручки — синяя и черная. На каждой ручке — колпачок, на голове Джозефа — шляпа типа хомбург. Он одет как детектив. Уолли глазеет на него через ограду на старом кладбище. Если бы кто-то сказал, что ребенку здесь не место, Уолли ушел бы, не сопротивляясь, робко понурив голову. Но он давно не встречал людей, особенно в такое время суток. Время — день, солнце светит, но почти не греет. Джозеф вытаскивает небольшую лопатку из-под пиджака. Черенок выкрашен в жизнерадостный зеленый цвет, Джозеф воровато оглядывается и приступает к делу. Если бы кто-то спросил Уолли, что он думает о поступке Джозефа, он бы пожал плечами и не проронил бы ни слова. Ему все равно. Джозеф взрослый. Джозеф чужак. Он пыхтит, разрывая лопаткой сырую землю, и посматривает по сторонам. Джозеф боится. То, что он делает, незаконно, хотя Уолли нет до этого дела. Земля наверняка тяжелая, рядом озеро — здесь влажно и всегда прохладно. Джозеф странный. Никакой он не детектив. Джозеф писака. Проклятый журналист — так их называли в Доме желаний, в приюте, где Уолли провел детство. Джозеф хочет обо всем рассказать! Написать откровенную историю. Сделать из этого сенсацию. В газетах такое охотно публикуют, люди любят чужие трагедии. Уолли смотрит через ограду и не пытается его остановить. Бренчит одной рукой по ржавым прутьям и переступает с ноги на ногу. Под мышкой он держит куколку. Тряпичную куколку без лица, у нее синее платье и две косички. Уолли не помнит, откуда у него эта куколка, потому что он вообще ничего не помнит. Ему неинтересно. Ничего его не волнует. Джозеф роет себе могилу, но это было сразу понятно, как только он здесь объявился. В шляпе типа хомбург, в сером потертом костюме. С толстенным блокнотом и двумя шариковыми ручками — на всякий случай. Лопатку с ярким черенком он предусмотрительно сунул под пиджак. И думал, что ему удалось пробраться сюда незамеченным. Уолли не против, он наблюдает за ним глазами ангела, и ему плевать. Джозеф самозабвенно роет могилу, в руке мелькает веселой расцветки черенок от лопатки. Комья земли он отбрасывает руками, брюки на коленях покрываются толстым слоем глины и песка. Шляпа отлетает в сторону. Джозеф так увлечен этим занятием, как будто там — клад. Но его там нет. Он хочет докопаться до истины, а потом сделать из этого сенсацию. Но его самого тоже скоро не станет. Джозеф трудится, не замечая усталость и подкрадывающиеся сумерки. Ночей здесь почти не случается. Уолли не любит ночи. Уолли боится темноты. Поэтому солнце светит, пусть тускло, и не греет. Под конец Джозеф забирается в могилу целиком, торчит только лысая макушка, шляпа — в стороне. Он кряхтит, ломаются гнилые доски, шорохи деревьев из раскинутого неподалеку леса не могут заглушить этот шум. Разрытые комья земли потихоньку ссыпаются обратно в яму. Джозеф выкарабкивается из нее, как ошпаренный. Глаза горят в лихорадке, руки трясутся. Потом Джозеф молится. Уолли кажется, что он молится. В приюте так было принято. В приюте молились все. Джозеф божится и повторяет: — Могила пуста… могила… пуста… Могила пуста… — как заведенный. Он садится на корточки и протирает платком крышку гроба. На ней выбита одна единственная надпись: «11121». Джозеф делает заметки в толстенном блокноте синей ручкой, вытирая пот с лица рукавом пиджака. Кончик платка торчит из его кармана. На кармане пятно. Джозеф замарался и так крупно вляпался — вошел в эту историю. Нет — вломился. Земля на его костюме — последнее, что должно его волновать. Но она его и не волнует. Он уходит со старого кладбища усталым и грязным, судорожно сжимая в руках блокнот, в котором последней строкой значится надпись: «Могила была пуста». Какое-то веское доказательство, как будто это примут в качестве заявления в полицию. То, что сделал Джозеф, против правил. Шляпа кособочится на его голове, черенок лопатки выглядывает из-под пиджака. Брюки в глине, руки в глине, Джозеф весь в поту и догадках. Он повторяет строку про могилу до тех пор, пока не закрывает за собой скрипучие ворота. Замка на них нет, входи кто хочет. Уолли чувствует ленивый интерес. Его всегда отчитывали за любопытство, и он перестал его испытывать. Все — лишь бы его больше не наказывали. Но сейчас вокруг ни души и только рваные завывания ветра. Уолли подходит к бугристому краю могилы и несмело заглядывает вниз. Земля понемногу обваливается под его ногами. Там — никого. Он роняет туда куколку и убегает прочь без крика, смеха или слез. Могила стоит без надгробия, но там — в земле — вычерчен его номер. Кто там должен быть? В земле? На дне ямы?* * *
— Мама, впусти меня! Впусти меня, впусти меня, впусти меня! Мама! Уолли — шесть лет, телячий взгляд и сущность ангела. Он барабанит в дверь и кричит не замолкая, раздражая соседей, которых, к счастью, сейчас нет. За дверью — мама. За дверью он был счастливым. Когда-то в прошлой жизни, но этого он помнить не может, как и всего остального. Уолли — шесть прожитых лет из двадцати четырех отведенных. Уолли — телячий взгляд, которым нельзя глазеть на то, как разрубают куски человеческой плоти. Уолли — сущность ангела, Уолли отнял жизнь у десятерых, а одиннадцатую — свою — отдал добровольно. Дважды отдал и отдал бы еще, если б смог. Уолли — тюрьма, камера и остывшая бурда на заключительный обед, напоследок. Обед нетронутый. Уолли — заостренная столовая ложка из дешевой стали. Уолли — поврежденная сонная артерия. Уолли мертв. Так давно мертв, что не помнит об этом. Уолли шесть. Уолли покончил с собой в двадцать четыре. Отдал жизнь — свою и десяти невиновных, отдал их за одну, ту, которой никогда не существовало. — Впусти меня, мама! За дверью ничто: тишина и глухие стены. Забитые окна, закрашенные стены и запах разложения. За дверью — смерть, впитавшаяся в краску с момента, как Уолли распахнул глаза и вдохнул первый глоток воздуха. Почти что умер. Все живут с момента рождения, но никто не пытался моментом рождения окончить жизнь. Уолли пытался. Уолли — телячий взгляд и упорство барана. За дверью — тьма и ничего больше. — Мам? — спрашивает Уолли пустоту и долго ждет ответа. Но никого там нет. Никого нет нигде. Нигде — это Мир Уолли.