die Sonne

      Они словно были своеобразной карикатурой друг на друга: полыхавший внутри него огонь был слишком скрыт исчисляемой сотнями лет коркой морального льда, в то время, как она, пылая на поверхности, зачастую оказывалась холодна внутри. Обычно. Но не сейчас.       Сейчас по артериям вместо обычной крови текла жажда. Не голод, но заставляющее хрупкие смертные пальчики сжиматься в кулаки до хруста, желание отомстить.       Ее... не сбросили с трона, да и власть отныне не была первостепенна. Предали. Те, кто были ниже не то, что по положению, вовсе по виду. Рабы решили, что могут восстать против своих богов. И обманом смогли то осуществить.       Для них тело всегда значило крайне мало. Материальное воплощение, не более. Но Амару до сих пор помнила боль. Ни с чем не сравнимую боль, когда те, кому Королева по глупости верила, поедали ее заживо.       Она всегда упивалась страданиями, находя в них нечто сродни персонального наркотика. Всегда любила играть, как кошка с мышью перед съедением. Находить слабые места, давить на них так изощренно, что внутри расплескивался восторг от самого процесса, пока объект не ломался, лишь тогда наскучивая и отбрасываясь за ненадобностью.       Но свои... Явившись полнейшей неожиданностью, они вызвали удивление, спешно сменившиеся негодованием, которое молниеносно трансформировалось в ярость.       Как. Они. Посмели?! Жалкие пресмыкающиеся. Наделенные клыками черви. Но ничего. Они заплатят. За все заплатят. И будут давиться ошметками мира, что так любовно и трепетно воздвигли, избавившись от тех, кому прежде поклонялись.       Обида, злость, желание уничтожить, обратив в пепел... Вероятно, со стороны они, являя воплощение эмоциональности и импульсивности, делали Королеву Шибальбы этакой куклой. Симпатичной мордашкой, что капризно требует желаемого, а свита подпрыгивает вокруг, стремясь услужить переменчивой в склонностях госпоже. В то время, как Браса со всем своим непрошибаемым спокойствием подходил на роль не высшего придворного чиновника, но правителя, куда больше. Однако, на поверхности являя собой образчик рассудительности, единственный, в принципе, кто изредка осмеливался давать Амару советы и пытаться как-то влиять на свою госпожу, был лишь таким же, как все они. Приспешником, религиозным фанатиком, что был готов в порыве спалить вовсе всю планету за неуважительное отношение к своей святыне.       Она была религией. Объектом преклонения. И к тому привыкла. Вот к дерзости, что так забавляла ее в потенциальных жертвах, придавая игре интерес, от своих… Вовсе нет.       Одно-единственное откуда-то взявшееся какое-то странное авторитарно-мужское “нет, моя королева” раз и навсегда перечеркнуло все предыдущие “да”.       Как. Он. Посмел. Сомневаться?!       Те, чье положение в шибальбийской иерархии граничило с понятием “приближенных”, на деле, в ее глазах были немногим лучше тех же рабов. Могущественнее и сильнее в разы, да. Но все также рожденные лишь подчиняться. Ей не нужен напарник. Тем более, король. Но Браса, по всей видимости, решил иначе.       Короткая вспышка из этого его гипертрофированного желания помочь ей принесла лишь одно – желание поставить на место. На проявление которого, впрочем, ответили так же легко, как полыхнули до того, с играющей на лице знакомой Амару по отражению в зеркале усмешкой:       — Давайте, моя Королева. Поглотите мою душу. Повысьте Генерала Татуахи.       Пожалуй, именно тот первый раз, когда ей пришлось задуматься о нем не как о чем-то разумеющемся, и стал этакой поворотной точкой.       Он был… всегда. Фактически, в каждом моменте ее жизни. Всегда ровно на шаг позади, соблюдая негласную дистанцию. Всегда готовый исполнить что угодно, будь то очередной виток плана по подчинению мира живых или банальное капризное “мне холодно”.       В ее представлениях Браса был создан, чтобы служить ей. Что ж. Впервые за свое существование Амару готова была признать, что заблуждалась.

***

      Губы как-то сами собой растягиваются во что-то такое широкое и отвратительно-непонятное, что Королева тут же хмурится, плотнее кутаясь в шелковый халатик. Не нужно даже просить – температура в комнате тут же повышается словно сама собой. Как должно.       Она не станет улыбаться. Идти на поводу порывов это слабого и глупого человеческого тела. И бросает короткое и будничное:       — Завтра мы вернем свое, - и даже не замечает, как вырывается совсем не привычное местоимение.       — И весь мир склонится перед Вами, моя Королева.       Она не смотрит на него, лишь слышит шевеление на постели. И только тогда замечает:       — Можешь остаться.