Последний нюрнбергский

Мне снилась Германия. Мне снилось утро, последнее радостное утро, когда я отправился на работу. Мне снились мои коллеги, мои товарищи и друзья. Мне снились внимательные взоры людей, когда я выступал перед ними. Мне снилось радио и та интонация в моём голосе, когда я начинал эфир. Я просыпаюсь раньше обхода. Я удивлён, поэтому некоторое время лежу без движения, смотря в потолок. Слушаю. Думаю. Я знаю, что где-то там за стеной спит Нейрат. Шпеер. Шахт. Они всегда приходят бледные, я знал, что они не высыпаются. Да никто из нас, на самом деле, не высыпается. Я до сих пор не могу привыкнуть к такому режиму. Нейрат молчалив. Он старый, слабый человек, и я не могу смотреть на него без жалости. Шпеер иногда шутит. Он сидит возле Нейрата и иногда смотрит на меня. Я вижу в его глазах грусть. У нас у всех в глазах грусть. Шахт сидит в первом ряду, как раз напротив меня. Мы с ним иногда сидим вместе на обеде, а однажды он угостил меня сигаретой. Но это было давно. С каждым днём он слабеет, и предпочитает сидеть молча, чем поддерживать разговор. Я его понимаю. Мне жаль себя. Каждый раз я прокручиваю свою жизнь, вспоминаю ошибки и придумываю альтернативные действия, которые не привели бы меня к этому. Я стал ненавидеть Нюрнберг, но только в глубине души. Нельзя показывать кому-либо, что ты раздражён, зол и тому подобное. Сзади меня ряд охраны. Эти молодые парни крепкие, они могли бы запросто обездвижить меня или кого-нибудь другого. Они не слабы и не убиты морально. Это вызывает зависть. Я иногда думаю, что было бы, если бы я попытался бежать? Тогда я оборачиваюсь и смотрю на охрану, в холодные и равнодушные лица, и меня бросает в дрожь. Я вспоминаю, что я не тот, кем был прежде, и мне становится стыдно. Я вновь обращаю внимание на судей. Меня окружают холодные и грязные стены камеры. Я закрываю глаза и вижу свой дом. Мне хорошо. Вчера меня избили. Это было вечером, после ужина. Вели к камере. Потом прижали к стене и несколько раз ударили в живот. Я, отвыкший от боли и побоев, упал наземь и впервые за долгое время заплакал. Тогда я убедился, что меня сломали. Два года назад я был уверен, что любые трудности мы преодолеем. Я был уверен, что наша страна победит, это же я и нёс верным слушателям. Я давал им надежду. Надежду, которая давно умерла во мне самом. Нам показывали документальные фильмы, собранные членами стран-победительниц. Тогда же я впервые захотел убежать, скрыться, умереть. Я не хотел быть собой. Я смотрел на свои пальцы, слушая о пытках в концентрационных лагерях. Дахау. Плашов. Аушвиц-Биркенау. Мне было стыдно. Я чувствовал, как меня прожигают холодные взгляды охраны за моей спиной. Они все ненавидели нас. Часто я смотрел на лидеров. Они — словно вожаки в нашей «стае». Самые недоступные и опасные. Мы — никто, по сравнению с ними. Геринг, Гесс, Риббентроп. Я смотрел на них и удивлялся. Они были самыми обычными людьми. Старыми, уставшими, бледными. Слабыми. Отличался один лишь Геринг. Он часто огрызался на меня в столовой, на прогулке. Однажды я даже слышал, как он назвал меня никому не известным неудачником. Я знал, что он скучал по Гёббельсу, но ничего не мог с этим поделать. Я тоже по нему скучал. Гессу я не завидовал. Именно ему уделяли больше внимания, и это сильно раздражало. Когда я пожаловался на избивших меня парней, надо мной лишь посмеялись. Гесса же, с его вечными жалобами и нытьём, все успокаивали и давали поблажки. Люди верили в то, что он ничего не помнит. Это злило. Риббентропу, этому несчастному человеку, тоже не повезло. Но он сам виноват — иногда лучше промолчать. Я слышу приглушенный разговор в коридоре: это пришла утренняя смена. Это, лично для меня, хорошо. Ночью мне было плохо, но звать никого не хотелось. Не хотелось вновь лежать под ногами, будучи избитым. Я понял, что стал трусом. Слышу, как открываются двери и, по моим подсчетам, в камеру Шираха заходят, чтобы разбудить его. Я знаю, что сегодня важный день. Сегодня последний день. Меня бросает в дрожь. Я быстро вскакиваю, прислушиваюсь. До меня ещё камеры три, времени достаточно, чтобы привести себя в порядок. Хватит даже на мимолётный испуг насчёт внешнего вида, но это будет потом. Переодеваюсь. Одежда холодная, но чистая. Я успеваю завязать галстук до тех пор, пока дверь в мою камеру не открыли. На завтраке я сижу со Шпеером. Этим утром он непривычно весел, улыбается мне и даже взъерошил волосы, пока я доедал его порцию хлеба. Он сказал, что не голоден. Сказал, что мне нужнее. Хотя выглядит он не лучше меня. Мне будет его не хватать. Однажды он рассказывал мне о своём проекте, который он так и не закончил. Я сидел рядом, ощущая себя ребёнком, слушающим сказки, но мне было интересно. Шпеер редко общался со мной, но в те моменты, когда это случалось, это было незабываемо. Если его казнят, я не сдержу эмоций. Я чувствую, что Нюрнберг изменил меня. Изменил всех нас. (кроме Геринга, наверное, так как он снова толкнул меня). Мы не те, кто раньше стоял у власти, чувствуя полную безнаказанность. Большинству из нас больше не хочется тянуть правую руку вверх, салютуя. Вместе с верой в победу мы потеряли себя. Сижу на своём месте и оглядываю помещение. Мне до бесконечности грустно видеть это всё в последний раз, но, в то же время, радостно. Каков бы ни был приговор — я покину стены своей камеры. Мне абсолютно всё равно — поведут ли меня на эшафот, или же бросят за решётку. Я знаю, что я виновен. Я готов нести наказание. Но я абсолютно не ожидал хриплых слов: — Ганс Фриче — оправдан.