От песни менестреля душа горит огнем

      — Сэ-э-эр! Сэ-э-эр! Ради всего святого, спасите меня! — раздалось со стороны реки, когда сэр Джон Бэкскворд, младший сын лорда Бэкскворда — между прочим, третьего постельничего при короле нашем божией милостью славном Роналде Муре — выехал на тропу, два десятка ярдов которой тянулось по берегу вдоль самой воды. Сэр Джон придержал коня и с любопытством уставился на открывшуюся картину. По реке плыла старая плоскодонка, наполненная водой так, что ее борта возвышались даром что на ладонь, в ней сидел щегольски одетый чудак с тонкими длинными усами и такой же бородкой, в огромной широкополой шляпе, украшенной пучком петушиных перьев, в трико по последней моде, на разные — красный и синий — цвета, и в пурпуэне — явно с чужого плеча — воротниковая шнуровка которого была небрежно распущена. За спиной гребца болтался какой-то предмет, обернутый, судя по всему, пажеским плащом — торбо. Человек греб на совесть, из всех сил, орудуя вместо весел лишь обломком доски, и поэтому ему приходилось попеременно грести то с одной, то с другой стороны. Причина спешки была сэру Джону очевидна — с дальнего берега группа весьма недружелюбно настроенных пейзан спешно спускала на воду пару лодок, при этом яростно потрясая веслами, вилами и другими орудиями сельскохозяйственного назначения. Человек причалил к берегу и, поскользнувшись несколько раз на глине, спешно предстал перед сэром Джоном. — Защиты прошу у славного, досточтимого рыцаря, воина дорог и спасителя всех сирых и несправедливо угнетаемых, да продлятся годы его дольше, чем все пути мира! — затараторил человек. Сэр Джон подбоченился и спросил: — Ответь мне, пройдоха, почему сии милые крестьяне преследуют тебя как лиса, что переночевал в курятнике? — сурово уставился он на человека, со штанов которого текла вода. — И как твое имя, мокроштанный? — Звать меня Турибар из Берама, я менестрель, ныне странствующий, так как хозяин мой, сэр Арчибальд Донатор, пусть его душу тешат ангелы, третьего месяца преставился. А эти недостойные ваших очей варвары, коих вы по благородству своему именуете крестьянами, просто ничего не смыслят в музыке и современном стихосложении, через это и осерчали. — Сдается мне, что не в музыке тут дело, Турибар из Берама, из-за вкусовщины никто такого усердия в погоне не предпримет, если ты только не сыграл на кожаной флейте для жены старосты или его пухлой доченьки… А? Турибар потупил взор и зарделся, как девственница в общественной бане. — Не могу отрицать, сэр, что некий успех имею у прекрасных дам, благодаря своим скромным музыкальным талантам, — пробормотал он. — Сэр, спасите меня от этих разбойников, и я до самого Уорша буду петь вам дифирамбы или, если хотите, героические баллады! Дорога до Уорша, куда, как правильно догадался менестрель, ехал Джон, была длинной и нудной, и свой собственный поэт-песенник ее бы весьма скрасил. Рыцарь достал меч, снял с луки седла щит и несколько раз звонко стукнул мечом о щит, высоко подняв их над головой. Крики и ругань в лодках, что уже почти доплыли до середины реки, стихли. — Уважаемые, этот человек с этого мгновения находится под защитой рыцаря сэра Джона Бэкскводра из Локсли, и поэтому разворачивайте ваши лодки назад! — Из какого Локсли, из северного или восточного? — донеслось с одной из лодок. — Из восточного! В ответ раздался взрыв непотребств и ругательств, в которых поминался как весь Восточный Локсли, в географическом смысле, так и каждый его обитатель, начиная от старого Бекскворда Безголового и заканчивая последним свинопасом, не исключая даже местного священника, отца Пука, между прочим, известного набожностью далеко за пределами своего края. Лодки развернулись и под взмахи весел поплыли обратно; сидящий на корме здоровенный детина демонстративно похрюкал носом, втягивая все, что там залежалось с прошлой недели, и смачно харкнул в сторону сэра рыцаря, демонстрируя этой инсталляцией все свое отношение к миру и в частности — к защитнику угнетенных. — Я же говорил — варвары, — сказал менестрель и согнул руку в локте, постучав по ней ребром ладони другой руки, как бы прощаясь. Этот невинный жест почему-то вызвал еще один взрыв негодования. Турибар же радостно хмыкнул и довольно вздохнул. — Ну-с, менестрель, поехали, я и так уже порядком задерживаюсь, — поторопил сэр Джон и тронул коня. Турибар привычно затрусил рядом, умудряясь одновременно разворачивать то, что лежало в плаще. Скоро у него в руках оказалась лютня, менестрель провел по струнам несколько раз, пробуя звук, подкрутил некоторые колки и сказал: — Я готов, сэр, если мы не будем сильно скакать, то я смогу вам даже что-нибудь спеть. — Давай балладу о рыцаре Ваенго, — заказал сэр Джон любимое с детства. — Только короткую версию, ту, что часа на полтора. * * * Вечер был чудесен. В темно-лазоревом небе зажигались первые звезды, костер уютно потрескивал хворостом, рыцарь и менестрель лежали по обе стороны от огня, первый сыто рыгнул и принялся выковыривать щепкой застрявший между зубов кусочек мяса, второй нежно касался струн, наигрывая умиротворяющую мелодию. — Слышь, Турибар… — Да, сэр? — Ты мне целый день пел всякое разное, и баллады, и оду, и рыночные куплеты… Что-то мне зашло, что-то не очень. Я только не пойму, за какую музыку тебя чуть не оскопили? — Сэр, я вам ее не показал. Сочинил тут на днях песенку, ля-ля, ля-ля, и рефреном там припев: та-та, тара-ра та-ра-ра, ну и так далее. — Ты хочешь сказать, тебя действительно преследовали за музыку? — Да, сэр. Вы представляете, они утверждают, что у новой песенки слишком навязчивый мотив, и что теперь они не могут работать, мол — песня в голове кружится и мешает сосредоточится. Бред какой-то… Я просто изменил немного построение музыкальных фраз, сделал их современнее. Уверен, что в будущем такие песни будут популярны, я даже название придумал этому: попса. Что означает «populabundus, sal, abjectus», что сие означает «народная, юмористическая, простая». — Вот как? — рыцарь знал латынь, но не стал поправлять менестреля. — Сыграй. — Сэр, лучше не надо! — Сыграй, говорю. — Сэр, вы потом пожалеете… — Сыграй!!! — рявкнул сэр Джон. Турибар глубоко и несчастно вздохнул, сел поудобней и запел: — От песни менестреля душа горит огнем, О, как же нам приятно на лодочке вдвоем, Красавица нагнулась, в пучину сорвалась… Зачем же ты родная, так сильно набралась? — Ну, ничего так мотивчик и слова, — пожал плечами сэр Джон. — Давай припев! Турибар продолжил: — Хвала и мужу и жене, Когда они живут в трезве, А если женушка в хламину, Тогда ей почивать на дне! Лютня, издав еще пару аккордов, смолкла. Где-то в лесу вскрикнула ночная птица. — Нормальная песня, — буркнул сэр Джон. — Такую хорошо горланить, когда в животе пинта доброго эля, а лучше — две. — Сэр, вам и вправду понравилось? — Так… Та-та, та-та, та-ти-и-та, та-ти, та-та, та-та… — промурлыкал рыцарь мелодию. — Простенько очень. Затем, поудобней устроился, подложив голову на седло и укрывшись плащом. — Все, отбой, — сказал он, — завтра, как рассветет, тронемся по холодку. Вскоре оба захрапели. * * * Сэр Джон проснулся через час, когда небо стало совсем черным, вышла луна и коварно, через ветви деревьев, стала светить в лицо. Костер погас, лишь легкий ночной ветерок раздувал несколько темно-бордовых упорных угольков. Не спалось. «От песни менестреля душа горит огнем», — вдруг пришли в голову строки, и внутренний голос пропел их четко и громко, словно куплетист на сцене балагана. Сэр Джон аж вздрогнул и попытался выкинуть песню из головы. «О, как же нам приятно на лодочке вдвоем», — спел внутренний голос вторую строку. «От песни менестреля душа горит огнем», — снова первую, а затем опять вторую. Дальше началось страшное — внутренний голос постоянно пел то одну, то другую строку песни, иногда даже по несколько раз одно и то же, пел без остановки. Сон улетучился совсем. Что бы сэр Джон ни делал, что бы ни пытался вспомнить из героических баллад или даже, черт с ними, низкопробных народно-базарных куплетов, дьявольские строки были словно выжжены каленым железом, и его бедный внутренний голос все пел и пел, и пел, и пел их без остановки и отдыха. Утро для Турибара наступило в виде крепкого пинка под зад. Менестрель вскочил, потирая ушибленное место и дурашливо хлопая глазами. Небо на востоке только начало светлеть. Сэр рыцарь выглядел как с крепкого перепоя. — Сэр? — нерешительно глядя, спросил менестрель. — Как спалось? — Ты, что, петух крашенный, издеваешься?! — тут же сорвался на рев сэр Джон, как баллиста срывается от одного несильного удара молота по чеке. — Я вообще не то что спать не смог, я и сейчас соображаю туго! Это все твоя дьявольская песнь про менестреля, она меня сводит с ума-а-а-а! — сэр Джон с силой заколотил себе по голове. — Убирайся прочь с моих глаз, иначе я за себя не ручаюсь, возьму грех на душу! — рыцарь схватился за меч. Менестрель поспешно похватал пожитки, кое-как завернул их в плащ и дал стрекача, прижав весь комок к животу и что-то горестно выкрикивая. Лютня болталась на спине, время от времени попадая под локоть и жалобно тренькая. — Я предупреждал! — донеслось до сэра Джонса уже издалека. Тот метнул вослед шишку, но она не долетела. Изможденный сэр Джон устало плюхнулся на пень, голова раскалывалась от непрерывного крутящегося в ней речитатива. * * * По дороге брела лошадь, на ней сидел закованный в латы рыцарь, но шлем его был снят и приторочен позади к седлу. Это позволяло рассмотреть лицо рыцаря — будто бы терзаемый зубной болью, он морщился, хмурился и иногда скрежетал зубами. Глаза его были глазами безумца, а губы изредка шептали: «От песни менестреля душа горит огнем, о, как же нам приятно в лодочке вдвоем». — Стоять! — вдруг раздалось перед ним, и дорогу впереди заступил конный рыцарь в дорогих, зеленого колеру, доспехах. Слухи о Зеленом рыцаре ходили давно — он вызывал одиноких рыцарей, спешащих на турниры, и убивал, правда, в честном поединке. Зеленого рыцаря ловили солдаты короля, но пока безуспешно. Сэр Джон вздрогнул, поднял безумный взгляд и вперился в коллегу по цеху. — Я вызываю вас на пое… — из-под опущенного забрала глухо раздавался голос Зеленого. — Я согласен!!! Давай биться, черт тебя побери, снеси мне башку, или я снесу ее тебе! — Это был не просто глас, а вопль несчастного, всей душой страждущего избавления. Сэр Джон выхватил меч и яростно пришпорил коня, даже не беспокоясь о шлеме. Такого резкого старта Зеленый рыцарь не ожидал. Они съехались, столкнувшись броней и обменявшись быстрыми ударами. Кони развели сражающихся. Сер Джон развернул своего коня и вдруг заорал, выплескивая из себя то, что свербело и зудело под крышкой черепа, заорал громко, как только смог: — От песни менестреля душа горит огнем!!! О, как же нам приятно в лодочке вдвоем!!! С этими словами он люто и бешено налетел на Зеленого рыцаря и принялся рубить мечом, повторяя как заклинание: от песни… менестреля… душа… горит… огнем… Зеленого же словно заклинило — он вдруг стал вяло отбиваться, удары его меча потеряли силу, а приспущенный щит приоткрыл горло, куда сэр Джон с превеликим удовольствием вонзил свою сталь. Через полчаса, собрав лут с поверженного Зеленого рыцаря, сэр Джон в отличном расположении духа вскочил в седло. Дурацкая песня совершенно выпала из головы, и даже захоти он припомнить, какие были в ней слова, рыцарь не смог бы этого сделать. Мошна его приятно пополнилась почти сотней золотых, к тому же ему достался очень неплохой конь и меч работы известного в узких профессиональных кругах немецкого мастера Мерседа Бенца. К обеду, уже при въезде в Уорш, он догнал менестреля. Тот, увидав сэра Джона, втянул голову в плечи и уныло остановился, ожидая, что его сейчас будут бить и возможно — по голове. — На, держи, — сэр Джон щелчком отправил под ноги Турибару шиллинг, который чуть не утонул в придорожной грязи. — Выпей за здоровье сэра Джона Бэкскворда доброго эля и за мою будущую победу на ристалище! Конь уже сделал несколько шагов от опешившего менестреля, когда сэр Джон обернулся и добавил: — Запомни, менестрель: «populabundus, sal, abjectus», означает — «опустошительная, едкая, вульгарная», а не то, что ты думаешь. Короче, если я тебя увижу еще раз рядом, и ты соберешься петь, то клянусь святым Ботилитаром, проткну мечом, как поросенка протыкает вертел. И после этих слов сэр Джон скрылся в городских воротах. Турибар поднял шиллинг, обтер его об штанину и хорошенько припрятал. Затем хлопнул ладонью по лютне. — И все же мое искусство явно опережает время, — сказал он безразличному усатому стражнику, что следил за порядком у въезда в город, — не доросла пока еще публика… Стражник промолчал.