Меня нет

Сука, Баюн, какая же ты сука! Самое отвратительное, самое паршивое чувство на свете — будто тебя использовали и выкинули на помойку. Все, больше не нужен. Ты не сломался, но тебя не вернут потом, попозже, нет — ты выполнил все свои функции и больше уже ничего не дашь. Как гондон или шприц. Как это описать-то словами, чтобы понятно было? Чтобы самому понять? Один-единственный человек становится тебе не просто другом, братом, становится тебе самым близким и родным человеком. Потому что до него ты нахер никому не был нужен, даже родному отцу — ты был битым уличным псом, который только огрызается в ответ на любое участие. Грязью под ногами, вот кем ты был. И руки твои были в грязи и крови, потому что не было ни одной дозы на районе, что так или иначе не проходила бы через тебя. Ты ненавидел жизнь, ненавидел себя, шел, будто в бесконечной пелене из выхлопных газов — уже и дышать-то нечем, легкие скоро отхаркивать начнешь, но с пути не сворачивал, даже не зная, а куда он, собственно, ведет. И вот появился человек, которому ты — вдруг! — стал важен, нужен, значим. Он смотрит на тебя как на восьмое чудо света, слушает с открытым ртом все твои отбитые, тошнотворные истории, впрягается за тебя в любую терку и держит, держит, держит так крепко, как только может. Сколько пудов соли было выжрано вместе, по скольким головам прошли, чтобы вскарабкаться на самый верх пищевой цепочки Дыбенко, когда выше — уже такие люди, что страшно даже тебе? Ты убивал за него, ты умирал за него, самые крайние меры, самая низкая подлость — все было можно, если для него. Потому что без него ты был инвалидом, калечным, пустым. Баюн, Баюн, кот ученый, как же я проглядел, как же я не увидел, что в глазах твоих? А казалось ведь, что как книгу тебя читаю, знаю лучше самого себя. Помнишь Ульяша? Это из-за него все. Я ведь в тот разговор тебе не поверил, не мог поверить, что ты можешь вот так. Потом просто не думал как-то — ни к чему мне, я другие задачи при тебе решал. Подумал бы — может, жив бы был наш дурной Ульяш. Когда все случилось, ты молчал, а я — после его похорон уехал на неделю, вроде как к родственникам. Смешно, какие у бродячего пса родственники! Я пил тогда, засел на даче у одного приятеля-барыги и пил всю неделю. Поставили два бака браги, дешево и сердито. Потому что на трезвую голову меня просто выворачивало от осознания, кто ты и кто я. Мои связи, мои знания, мои навыки — все это стало неплохим фундаментом для тебя, отличной площадкой, на которой мало-помалу ты разворачивался в полную мощь. И теперь ты — вот такой. Чудо-юдо, рыба-кит, готовая сожрать любого ради собственной выгоды. Лучший друг — давно уже лишь средство решения проблем, отличное средство, лучшее из всех, но не более. Потом, уже на зоне, накрыло. Что бы я ни делал, как бы ни прикидывал, ты слишком глубоко засел во мне. Обида, жажда отомстить, наказать — наверное, только это позволяло продержаться поначалу, хотя и разъедало щелочью изнутри. Смех, в какой-то момент я даже ждал, что ты приедешь, готов был в ноги тебе повалиться, лишь бы все, как прежде. Изо дня в день, кроша кости и отрывая от себя куски, я вытравливал из себя тебя, свою собачью преданность тебе, свою зависимость. Ты не мой друг, ты никогда им не был — я вдалбливал себе это в свою дурную, непутевую башку. Я не могу тебе ничего сказать, объяснить, прокричать, я не могу ударить тебя или обнять. Не помогало, не спасало, мои персональные круги ада всегда были со мной — отпусти-сдохни-прости-дай мне сдохнуть, поставь уже эту проклятую точку. Сука, сука, сука, я же тебе верил! Ты досадуешь, наверняка, что я не спился, не сторчался и не вздернулся на батарее в камере, а вернулся на Дыбенко. Конечно, в твоей жизни давно нет места для простого пса, рядом с тобой давно другие лучшие друзья, получше. И, конечно, ты и бровью не поведешь, если услышишь про меня — я, вроде, все равно что умер, да, Баюн? Нет меня, так? Я когда-то тоже так думал.