Сгореть дотла

Чернь. Густая и плотная. На ощупь холодная и склизкая. Она окутывает, обнимает, травит, парализует, входит глубоко под кожу и давит на горло. Изабель нечем дышать. Будто узкое кольцо пережимает трахею, сворачивает легкие, вызывая коллапс. Девушка хватается за шею длинными пальцами, сгибается пополам, заходится сухим кашлем, пока мелкие порции кислорода не начинают медленно поступать внутрь. Это ломка. Простая ломка тела. Первые симптомы зависимости. Так ей сказал Магнус Бейн, велел много пить, есть белковую пищу и ждать, когда йен-фен полностью выведется из организма. Серьезно? Нет, серьезно?! Это грань истерики и истошных воплей, которые час за часом снова и снова слышатся в дальнем крыле Института. Усталость подгибает ее ноги, когда кулаки безотчетно колотят по запертой двери, а потом застывают, разжимаются. Охотница оседает на пол и прячет лицо в ладонях. Выпустите! Отоприте… Бесполезно. Глухо. Равнодушно. Всем наплевать. Потом становится страшно до лихорадочного озноба. Изабель чувствует, что становится ожившим зомби, ходячим мертвецом с гниющей плотью. К зеркалу подходит. Так нерешительно, будто оно ослепит, испугает кошмарами. Она не ошибается. Чернь можно разглядеть. Даже коснуться трясущимися пальцами. Вот ее присутствие проступает в правильных чертах лица, искажает их, делает острыми и косыми. Жутко. Страшно. Боязно. И некуда бежать. Изабель рассеянно смотрит в большое зеркало, уходящем в пол. Едва стоит на ногах, раскрытыми ладонями давит на спинку стула. Вдох-выдох. Глубже. Больше. Кожа — белая бумага, лишь полные губы алеют яркой краской и тусклый застывший взгляд. Сил хватает скользнуть им по фигуре, рассмотреть в зеркальной глади слишком короткое платье, открывающее руки с рисунками черных рун, округлую грудь, стянутую линией декольте, и узкую талию. Горькая усмешка. От прежней Изабель Лайтвуд скоро ничего не останется, несмотря на попытки изображать обыденность, скрывать нужду. И почему-то страх перерождается в иную форму. Бесится. Ярится. Шипит. Взвизгивает. На раз сметает рукой с тумбочки всю косметику и флаконы с духами и маслами для тела. Стекло разлетается на куски, ароматические жидкости растекаются аляповатыми пятнами. Она согласна драть на себе волосы, орать так, что осипнет, сорвать голос, согласна признать, что зависима, черт их дери, согласна на всё. На всё. Она устала от эмоциональных всплесков, от жрущей ее внутренний свет депрессии, от гробового молчания и безмолвия, что служат ответом на все ее действия. Никто не придет. Никто не протянет руку помощи. Даже Элдертри. Тот, кто подсадил ее на яд нежити. Сама доигралась. Сама. Скулеж побитой шавки и только. Изнутри ее лижут языки пламени, кости сдвигаются, словно выворачиваются из суставов. Это больно. Очень больно. Никогда прежде Иззи не испытывала ничего подобного, не была столь разбитой. Она облизывает губы, ощущая сильную физическую слабость, отворачивается от зеркала и, шатаясь, идет к окну. За ним вечереет. Включаются первые уличные фонари. Мимо проходят люди. Примитивные. Со своими бедами и радостями. Но они все остаются людьми. А во что она превращается? Кем становится? Девушка всегда была чиста от скверны, а теперь испачкана и вымазана чернотой с ног до головы. Сама виновата. Правда же. Ей нет оправдания, да и не ищет она его. Хочет, жаждет иного. Рафаэль. Она думает о вампире, и отголоски сладости воспоминаниями разливаются по телу. Это яд. Это наркотик. Это безжалостная зависимость, которая может убить. Это невыносимо. Тело начинает бить крупной дрожью. Ей снова не хватает воздуха и мышцы сводит дерганными спазмами. Надо держаться, не показывать виду, — словно мантру шепчет себе. Получается плохо. Даже отвратительно. Весь ее идеальный образ, в котором девушка всегда чувствовала себя уверенно и непоколебимо, трещит по швам. Только не сегодня. Не сейчас, черт возьми. Злится, заходится тремором в каждой клетке тела, уходит прочь от распахнутого окна, от зеркала, которое уродует ее и весь отраженный в нем мир. Она не хочет видеть себя такой. Не хочет чувствовать. Уверенность ускользает сквозь пальцы, а в груди поселяется колючий страх. Она боится изменений и последствий. Любых. Боится, что на нее посмотрит мама или отец, или Клэри, и все всё поймут без слов, прочитают на ее измученном лице. Больное воображение и больные фантазии. Никто не должен узнать. Никто из них не узнает секрет. Она зависима, это глупо отрицать. Столь же глупо, как было слушать Элдертри. Идиотка. Фееричная дура. Губу кусает острыми зубами, чувствуя языком собственную проступившую кровь. Говорят, кровь нефилимов сладка, действует дурманом, мороком для нежити. Рафаэль дал ей понять, что и она для него острый соблазн, тяга, дурь и блаженство. Они приняли условия друг друга и слишком погрязли во лжи и сладких муках плоти. В итоге уязвимость. Вот, что пришло в ее четко слаженную жизнь. Вот, что подтачивает изнутри до состояния оголенного комка нервов. Разделять наслаждение и боль — взрослые игры примитивных и нежити, а не Сумеречного Охотника. Изабель дала себя заклеймить, отравить тело, запятнать душу. Самое страшное, что отмываться она не хочет. Ей нужен йен-фен. Еще раз. Еще один чертов раз. Пожалуйста. Готова молить, молиться, ползать на коленях. Но молить некого и кричать некому. Она заперта в стенах собственной комнаты, и может лишь сдирать кожу запястий в кровь острыми ногтями, имитируя боль и глубокий укус вампирских зубов. Да, ей нравится. Нравится истязать себя, представлять близость Рафаэля, вдыхать его запах и закатывать глаза от расползающегося по жилам и мышцам безграничного удовольствия, когда клыки вонзаются в плоть и прыскают долгожданную отраву. Зачем? Зачем? Зачем? Иллюзия. Ей нужен реальный он, из плоти и крови, из всего порочного и запретного. Изабель садится на кровать своей комнаты и сжимает пальцы в кулаки. Она была особенно глупа, даже тупа, когда пришла к Рафаэлю. Ей казалось, она спасает себя, выходит из непростой ситуации победительницей, только получает, ничего не теряет и уж точно не ошибается. Смешно, но он предупреждал, говорил, что опасно играть в запрещенные игры, нельзя переступать черту и нарушать правила. Иногда Сантьяго кажется ей слишком умным, слишком сосредоточенным и правильным. А это раздражает. Ведь он не остановил ее, не настоял на разумности своих же доводов, а поддался женским уговорам. Он столкнул ее в бездонную пропасть или же помог. Она запуталась, не знает. Хотя виноват тут точно не Рафаэль. Иззи уже тогда была обречена, в тот самый момент, когда ловкие пальцы Элдертри втерли в ее рану на правой лопатке дозу йен-фена. И теперь вот это все. Разве она готова сгинуть сейчас, когда молода, сильна и красива? Девушка жмурится, ощущая болезненную пульсацию в мышцах и в висках. Она падает на кровать, подбирается, сжимается в кокон. Ей плохо, ей отвратительно, ей паршиво. Ей нужен его укус. Ей жизненно необходим сам Рафаэль. Она не знает, где он и как его искать. Прошло ровно два дня, как Алек ворвался в отель Дюморт, накинулся на Рафаэля, увидев их вдвоем в приватной обстановке, интимной близости на красных диванах, получающих каждый свой личный кайф. Ее он выволок за шкирку, как какую-то опустившуюся девицу на героине, запер в домашней клетке Института, лишив свободы и возможности хоть как-то связаться с внешним миром. Рафаэля же избил. Странно, что вампир ему не ответил. Возможно, это того не стоило. Возможно, понимал свою неправоту. И вообще связываться с Алеком Лайтвудом, пребывающем в гневе и ярости, смертельно опасно. Тем более нежити. Она осознает, что у брата своеобразная забота. Это ясно. Но ее оставили ни с чем. Глухие стены и тет-а-тет с растущей болью. Это жестоко. Даже Джейс не обращает внимания, приносит еду, которая ей отвратительна на вкус, отводит взгляд и не говорит. Непробиваем на уговоры, безразличен к слезам. Брат своего брата. И мобильным не разрешает воспользоваться. Бессердечная скотина. О да. Девушка не скупилась на оскорбления вчера, не скупится сегодня, но вскрики ее становятся все тише и реже, а самочувствие хуже и хуже. От приступов боли хочется плакать, реветь в ее такт, уткнувшись лицом в подушку, чтобы стоны остались при ней. Выть истерично, глотая слезы. Это конец. Нервы накалены до предела, до точки кипения. Что-то подсказывает, что настоящие страдания Изабель еще не ощущала. Они впереди. С каждой прожитой секундой становятся ближе. Ее ногти впиваются в кожу ладоней, в груди набатом колотится сердце. Бессилие и безнадега. Жалеет себя, конечно. Одна из сильных Охотниц Конклава сейчас рассыпана, раздроблена на части. Ирония судьбы или собственная глупость. Скорее, второй вариант. Она конченая дура, спорить с этим сложно. Хочется кричать, сдирать с себя кожу, которая вдруг кажется слишком зудящей и горячей. Ей то жарко, то холодно. То смешно до колик в животе, то так паскудно, что тянет сдохнуть, выброситься из окна, пойти камнем ко дну реки. Ей до одури нужно облегчение. Нужно чувствовать чуждую эйфорию, наслаждение клеток тела, расслабление натянутых мышц. До острой необходимости нужен яд вампира. Его яд. Если она хочет стать прежней, то поможет лишь он. Стать красивой, блестящей, сверкающей и непобедимой. А она гаснет, теряет внешнюю привлекательность медленно идущими минутами, сгорает изнутри так, что во рту остается вкус пепла. Мама однажды сказала, что Изабель — избалованная и самовлюбленная девчонка, упертая, чересчур упрямая. Без злого умысла или желания обидеть. Просто озвучила сложившийся факт. Прямая она, лепит всё, что думает. А сейчас что бы сказала? Выпотрошенная, изнеможденная, похожая на синюшный призрак. Алек, конечно, скрывает от родителей ее порочное состояние, замаранность тела и души. До поры, до времени. Ее поглощает скверна, и самое поганое, что Изабель всё это нравится, нравится темная сторона, нравятся вязкие клубы сизого тумана, куда ее тянет войти. Войти и не вернуться. Подушка впитывает соленую влагу из глаз и частые всхлипы рта, обведенного красным. Как быть? Что делать? Ни одного ответа. Ей начинает мерещится, что кровать плавно качается, отрывается от пола, а потом внезапно взлетает к потолку, словно виснет в вакууме. Нет, пожалуйста. Она беззащитно выставляет руки, кричит истошно, глядит вниз. Комната сменяется черными бугристыми стенами, кривыми трещинами по ним, в которых проступают раскаленные докрасна угли, глубокой пропастью без дна. Еще немного и кровать перевернется, выбросит ее туда, где пахнет смрадом и гнилью. Кричит. Кричит. Кричит. Вцепляется фалангами в ткань покрывала. Она сходит с ума. Этого не может быть. Ей кажется. Мутится рассудок. Сквозь сумятицу видений, она слышит свое имя, чувствует чужие теплые прикосновения. Дергается. Глазами хлопает. Галлюцинации. Лайтвуд понимает, что видела то, чего в действительности нет. А еще она видит Магнуса Бейна. Кошачьи глаза мага сверлят ее насквозь. Очередной глюк? Она приподнимается, изо всей силы ударяет его по щеке. У мужчины дергается голова, приоткрывается рот. Хмыкает, потирает ушиб пятерней. Настоящий. Реальный. Живой. Зачем он здесь? Изабель сжимается, затравленно взирает на нежданного гостя. Меж мужских пальцев с нанизанными на них массивными перстнями парит голубая субстанция, похожая на маленькое облако. Бейн проделывает привычные манипуляции, проводит рукой над ее телом, а затем выпрямляется, протягивает ей раскрытую ладонь, и взгляд его приобретает сосредоточенность. Девушка вкладывает пальцы в его. Он заботливо помогает ей встать, зацепиться за свое плечо. Очаги боли будто присыпаются чем-то прохладным, снимающим страдания, замораживаются. Маг облегчил ломку. — Спасибо, — проталкивает сквозь горло девушка. — Не за что, — Магнус улыбается одними уголками губ. — Я даже не запомню эту пощечину. — Извини. — Ерунда. Я тебя прекрасно понимаю, — он вновь становится серьезным, и Изабель начинает догадываться, что маг что-то задумал. Принес йен-фен? Ее глаза загораются обсидиановыми камнями, наливаются сиянием. Предвкушение. Какое сладкое предвкушение. Фаланги отзываются рябью мелкой дрожи. Девушка прикусывает губы, нетерпеливо ожидает, переминаясь с ноги на ногу. Но Бейн не торопится, не достает из карманов заветную коробочку, а быстро отходит к окну, задергивает плотные шторы. Улыбка медленно сходит с ее лица. У него ничего нет. И снова ужас, осознание тупика, безвыходности. — Изабель, — мягкая, но вкрадчивая интонация бруклинского мага заставляет Лайтвуд слушать, хотя она борется с тем, чтобы не закричать, не послать его вон. — У тебя есть около часа, не больше, — азиатские глаза встречаются с ее, потемневшими и непонимающими. — Я даю тебе возможность выйти, увидеться с Рафаэлем в последний раз, поставить точку, пока я ищу лекарство для тебя. Не удивляйся, — замечает изменение мимики женского лица, — я просто знаю каково это. Вам надо разобраться, во что вы вляпались. Чувства это или наркотическая зависимость, замешенная на крови. Алек тебе не позволит, ему не позволит. Как выбраться незамеченной из Института, ты знаешь. Помни — один час. Один час. Изабель срывается с места, пробирается коридорами, добегает до двери, открывающей дорогу в вечерний Нью-Йорк. В груди сердце исполняет кульбиты. Она быстра, как никогда. Ее несет по узким улочкам, тесным подворотням, низким аркам. Лабиринтами знакомого маршрута. Девушка знает его наизусть. Выучила. Хранит в уме, как единственно верный источник истого блага. Иссиня-черные волосы струятся по плечам, щекочут шею, колышутся при движениях гибкого тела. Торопится. Бежит. Скорее. К дому, в котором найдет свой покой, хоть ненадолго забудет силу страданий двух длинных чумных дней. Там будет Рафаэль. Он ждет встречи так же сильно. Она уверена. Окна отеля Дюморт темны и зловещи, словно дыры в самую бездонную пропасть. Изабель поеживается, потирая ладонями плечи. Логово вампиров неприветливо, но так и должно быть. Серое, мрачное, опасное место. Атмосфера угнетения кричит «беги, спасайся», а она лишь переставляет ноги, приближается к испещренной черными узорами двери. Мир вокруг притихает, не издает ни звука, будто ее заметили. Охотница задирает голову, стреляет взглядом по крышам близстоящих домов, напрягает расплывающееся зрение. Ей кажется, что за ней следят десятки глаз, сверкают в густой мгле, становятся ближе. Но Лайтвуд не страшно, это чувство иного толка. Сродни предвкушению, ощущения азарта, таранящей плоть жажде. Она готова провести стальным ногтем по сгибу локтя, прорезать тонкую кожу, дать крови проступить в ране, посеять в воздухе напряжение, приманить. Кого угодно. Ей уже плевать. Магия Магнуса Бейна проходит сквозь нее в землю, больше не маскируя боль, истые страдания. Она сумасшедшая. Повернутая. Зависимая. — Изабель. Мягко, тихо, с бархатом в мужском голосе. Девушка поворачивает голову, встряхивает копной черных волос, моргает часто. Рафаэль. Он едва видимо улыбается, делает шаг вперед, встает так близко, что впору задохнуться. Дрожь снова сотрясает ее тело, гоняет бешено кровь по стянутым жилам. — Тебе нельзя быть здесь. — Сделай это, — нервно, рвано. Вампир касается холодными пальцами ее содрогающейся руки, смотрит неотрывно, сканирует. Внутри что-то ломается, с глухим треском рвущейся шелковой материи. Изабель это чувствует. Позор, грязное пятно на репутации, порицание Конклава и семьи, возможно, изгнание и болезненное лишение рун. Всё это между ними, словно повисшая сизоватая дымка в воздухе, тот самый туман, в который ее затягивает и затягивает. И взгляд Рафаэля гипнотизирует, лишает остатков разума. Он делает шаг, давит телом на ее тело, толкает бедрами, вынуждая женские ступни, обутые в неудобные узкие туфли на высокой шпильке двинуться, отступить, шаркая по асфальту, попятиться назад, пока оголенные лопатки и плечи не впечатываются в кирпичную стену старого дома. Камень холодит сзади, мужчина спереди. Но холод для нее ощущается иначе. Дико, горячо, постыдно нужно. Темные глаза в темные. И по закону их скрывает темнота, узкое пространство меж нежилых домов вампирского квартала. На секунду Лайтвуд задумывается, что они заходят слишком далеко друг с другом, переигрывают в эмоциях, в плотских наслаждениях, забавляются чувствами. Быть может. Ей же давно плевать, так давно, что быть похуисткой стало до жути нравится. Она задирает подбородок, призывно, почти моля одним взглядом, приоткрывает алые губы, давит затылком на кирпичную кладку, прижатая твердым телом Рафаэля. Это возбуждает. Трогает рябью сладостного предвкушения низ живота. Ей хочется укуса. В первую очередь. Пожалуйста. Мужчина, кажется, читает мысли — глаза наливаются черной опасностью, обнажаются клыки, и хватка его пальцев становится железной. Кожа вспарывается одним укусом, вены лопаются, текут красным. Девушка непроизвольно дергается, как дергалась всегда. Одно мгновение. А следующее — его яд. Разливающийся по руке, смешивающийся с ее кровью, питающий каждую больную, измученную клетку ее тела. Волшебно. Она тает, плавится, как воск свечи, превращается в подчиненную, в рабу, в мягкую патоку, в безымянную и неизвестную, принадлежащую лишь ему. Делай, что хочешь. Бери. Бери. До дна. Изабель слабо стонет, закатывает глаза, едва держась на ногах. Если бы не сильное тело Рафаэля, она бы давно упала, рухнула вниз. И он отрывается, дышит тяжело, прижимает грудью еще крепче. Она вздрагивает, ощущая мужские ладони на своих бедрах, собирающие ткань короткого платья в пальцах, скользящих вверх по ее фигуре, до талии, а потом и до тонких бретелей на ключицах. Сантьяго целует ее слишком жадно, просто впивается губами в губы, не давая ей вдохнуть воздух, лишь ухватиться тонкими фалангами за шею, чтобы окончательно не потеряться в этом мире, в урагане и жгучем огне собственных ощущений. Она пьяна, одурманена. Она вот-вот сойдет с ума. Всё слишком. Всё очень слишком. На грани. Изабель ловит кожей прикосновения пальцев, их требовательные и настойчивые движения, которые лишают плечи тонких, как нити, бретелей, спуская их по плечам, поддевая ткань лифа, тяня его вниз, обнажая полную грудь с дерзко торчащими сосками, затвердевшими от возбуждения. Девушка возбуждена. Да, до умопомрачения хочет. Всего его. В своей крови, в своем теле. Глубоко, так глубоко, что можно задохнуться, закричать, взорваться. И она сжимает ломаными пальцами ворот пиджака, дергает как-то резко, решая где-то остатками разума, что хочет стянуть его с мужчины, прижаться голой кожей к коже, тесно, близко, спаяно. Вампир помогает ей, снимает пиджак, оставаясь в белой рубашке, пахнущий чем-то бессовестно манящим, мужским, щекочущим ее нос. Губы вампира втягивают сосок, и Охотница судорожно вздыхает, прогибаясь в пояснице, трясь о его бедра чересчур откровенно, слишком пошло и развратно. Он ласкает литую грудь поочередно, проводит шершавым языком, оставляет слюну, покалывающую кожу, вбирает в рот мягкую плоть, мнет и ласкает до искр из глаз. Рука Рафаэля скатывает до пояса платье, накрывает промежность ладонью, продвигается между ног, а Изабель с охотой их разводит шире. Ее бы называли шлюхой, легкодоступной девицей, долбанной дешевкой с панели, которая за каплю наркоты готова лечь с каждым. Но они ошибутся. Рафаэль такой один. Ему она позволяет. Нет, неправильно. Его она хочет. До безумия, до гортанных вскриков из глотки, до глубоких царапин на коже, которые только прибавляют остроты происходящему. Его пальцы тянут белье, тонкое, кружевное, почти прозрачное. Изабель не удивляется, когда нитки трещат, и тряпка, скрывающая самое интимное место ее тела, разрывается на части. Она закусывает губу, почти до крови, от накатывающего желания в промежности. Не тяни, прошу. Возьми. Всю. Сейчас. Она торопливо тянет полы его рубашки, вынуждая пластмассовые пуговицы оторваться, слететь с петель, упасть россыпью под ногами. У нее выходит коснуться подушечками пальцев его груди, столь холодной и одновременно обжигающей ее, сильной и твердой, монолитной и гладкой, словно мрамор. И хватка мужских рук, сжимающих ягодицы, приподнимающих, вынуждающих обхватить его поясницу бедрами, почувствовать затвердевший член под тканью брюк. Изабель успевает только глухо вскрикнуть, когда вампир быстро расстёгивает ширинку и входит в нее одним глубоким толчком. Наполняет своей плотью, растягивает и совершает первое поступательное движение. Член скользит назад, чтобы вновь толкнуться вперед, до самого упора, вызвать новый приступ крупной дрожи и горячее дыхание изо рта. Мужчина склоняется к шее, девушка ощущает, как кожи снова касаются острые клыки. И резкий укус бешено бьющейся жилки. Ее ногти оставляют на плечах вампира одни лишь линии, ломаются почти, гнутся. Происходящее здесь и сейчас настолько будоражит, и крутит, что она не понимает на чем концентрировать внимание, каким ощущениям отдаться. Йен-фен, расползающийся по мышцам подобно сладкому нектару, твердый член, скользящий внутри, улица во мраке, где их могут увидеть. Сдерживать крики, задыхаться, смотреть помутневшими глазами, принимать в себя резкие толчки, быть под действием яда нежити — Изабель теряет саму себя. Соски утыкаются в мужскую грудь, трутся о фарфоровую кожу, зудят, посылают импульсы удовольствия. Внизу живота горит, хлюпает смазкой от каждого нового вторжения напряженного члена во влагалище, и шлепки бедер Рафаэля о ее вспотевшую кожу кажутся слишком громкими. Он ускоряет темп, вбивается, вколачивается в нее изо всех сил. Она не сдерживается, кричит. От наслаждения, от пика всего, что прежде никогда не испытывала. А мужчина отпускает изящную шею из плена своих зубов, слизывает языком остатки крови Сумеречного Охотника, находит ее рот, закрывает своим, подавляет рвущиеся наружу стоны, мнет ее губы, давая распробовать собственную кровь на его языке. Изабель напрягается всем телом, сжимает бедрами поясницу вампира, хватает ртом воздух, когда жар внутри превращается в нечто сладостное, распирающее, отдающее долгожданными спазмами. Она обмякает в сильных руках, утыкается лбом, покрытым каплями пота, в мужскую грудь, и слышит лишь гулкий стук своего сердца. Рафаэль усмехается, ставит ее на землю как-то осторожно, все еще придерживая за талию. Время замедляет ход. Они стоят так, опустошенные и наполненные чем-то совершенно новым и ранее неизвестным. Понемногу мир начинает принимать привычные очертания, звуки, запахи. Изабель находит себя в тесных объятиях Рафаэля, прислонившегося спиной к старенькому роллс-ройсу во дворе отеля Дюморт в той же распахнутой белой рубашке. Вокруг тишина, лишь фонарь, который был потушен, вновь льет на них тусклый желтоватый свет. Который час? Черт возьми. Она дергается, сбрасывает с плеч приятную негу, косится на наручные часы на запястье мужчины. — Десять минут, Изабель. Иди. — До встречи? — Да. Десять минут. Она успеет. Ее губы трогает слабая улыбка. Спасибо. Рафаэль кивает. Она выскальзывает из его рук и уходит прочь, громко стуча каблуками и все еще находясь во власти йен-фена и чего-то по-настоящему особенного. Они вновь не говорили о том, что между ними. И теперь никогда не заговорят. Охотница должна и обязана с этим покончить. А Магнус придумает как. Мысль кажется единственно верной среди всего, что произошло, среди всего, от чего она потеряла голову. Так больше нельзя. Конечно, она говорила себе это много раз. Но это же определенно последний? Точного ответа у нее почему-то нет, зато есть надежда на магию возлюбленного родного брата. Но хочет ли она этого? Изабель начинает бежать, петляя прежними улочками. Силуэт девушки растворяется в сумраке черной ночи. Рафаэль не сводит с нее глаз до последнего, пока еще может видеть и слышать скорые шаги. Ему нравится засекать на часах время, ставить таймер и никогда не ошибаться в прогнозах. Сегодня она пришла, потому что он знал и ждал. Через несколько дней она бы пришла вновь. А потом вновь и вновь. И вновь. Если бы не одно но. Вампир не хочет для нее неясного и сумбурного точно так же, как и не хочет для себя. Встреча с Магнусом накануне все прояснила. Он рассказал магу обо всем, что может помочь в избавлении зависимости от йен-фена. Магнус же в свою очередь дал им последнюю встречу и пообещал найти все ингредиенты для заклинания. Пелена спадет с глаз, кровь очистится, и молодая Охотница больше не придет в район отеля Дюморт. А если и придет, то с совершенно иной целью. Рафаэль уверен.