Salutem

Последние несколько лет он жил, скрывая о себе как можно больше. Имя, домашний адрес, номер телефона. Аллергию на кедровые орехи и пограничное расстройство личности. Вспышками подступающие приступы социофобии. Никто не знал о нём больше, чем он позволял. Не должен был знать. Несколько звонков в дверь застают его врасплох. Пять шагов от кровати до коридора. Ещё десять до двери. Через круглое стекло сначала ничего не видно: кто-то держит ладонь, прижимая её с обратной стороны. -Это кто? — Голос не дрожит и даже звучит уверено. Как-будто к нему каждый день приходят люди. Стучат в его дверь и шутливо закрывают глазок. Он вновь подносит лицо к деревянной, ничем не обитой поверхности. Крепко прижимает нос и от горячего дыхания на ней остаются белые следы. За дверью призрак забытого, старательно спрятанного в глубины памяти, закопанного за ненужными знаниями прошлого. Он выдыхает и думает, как сразу не почувствовал, не узнал, не понял. *** В лучшем вузе России почему-то нет горячей воды. -Нет воды, нет семьи, нет девушки, нет ёбаного смысла жизни, тупое ты ничтожество, — ядовито выдавливает Саша своему отражению. Поступить в МГУ на факультет журналистики, работать по ночам через день: всё для того чтобы доказать людям, вырастившим его, что он хоть на что-то способен. Вернуться домой, чтобы быть оклеветанным и осмеянным, чтобы девушка, которую любил и которой доверял, ушла от тебя к одной из тех личностей, от которых ты ревностно её оберегал. -Именно, блядь, для этого, — он почти кричит и сжимает керамические края раковины ладонями, чтобы не разбить зеркало, из которого на него смотрит кто-то отвратительно самонадеянный. Вместо лица белое пятно, с чёрными от недосыпа кругами. Стоит Чацкому лечь, как перед глазами возникает насмешливая до боли Софья, и хочется вскочить, убежать, начать делать хоть что-нибудь, лишь бы не видеть её насмешливую усмешку. Он начинает работать в два раза больше, участвует во всех вузовских мероприятиях, никогда не отказывается гулять: всё для того, чтобы ни на секунду не оставаться одному, не дать призракам прошлого занять его мысли, чтобы снова и снова не убеждать себя в своей никчемности. Сначала это помогало. А потом люди вокруг перестали существовать. Среди шумной компании Чацкий чувствовал как холодное и липкое одиночество расползается в голове и единственное о чем он может думать это его неудачи. Чацкий уже не может понять, чего он боится больше: одиночества или боли, возникающей от растущей стены между ним и другими людьми. Он сбегает с последних пар всё чаще, прячется в ванной и пытается смыть ненависть ледяной водой. Но ярость сменяет пугающее равнодушие и странные мысли. Ему кажется, что внутри бьётся ненастоящее сердце, которое качает не кровь, а что-то слишком вязкое и холодное. Чацкому хочется разорвать свою грудную клетку и увидеть там трепыхающийся в конвульсиях орган, только для того, чтобы убедиться, что он живой. Не хватает смелости. Чацкий думает, что в нём засела какая-то болезнь и убивает его изнутри. Что он не может чувствовать ничего, кроме всепоглощающей тоски, которую вместе с заразой можно выпустить с кровью, и именно поэтому достает из старой бритвы лезвия. -Спутник?* — Первая ассоциация не с луной, а со "спутником жизни", — охуительно верно, — он криво ухмыляется. Боль никогда не бросит его. Дверь общажного туалета открывается с громким хлопком и на пороге замирает чья-то фигура. -Чёлку в розовый красить не собираешься? — Чацкий не узнаёт лицо, но голос кажется слишком знакомым. -Тебе закрытая дверь ни о чём не говорит? Занято.- Он снова опускает взгляд на руки и подносит к тонкой вене лезвие. -О, ну нет, — в голосе слышится смех, — дай-ка и я с тобой пострадаю, — он становится сзади Чацкого и тот почему-то вспоминает имя ворвавшегося. Они вместе участвовали в театральной постановке, устраивали пикет в прошлом месяце, часто пересекались на вписках. -Иди нахуй, — Чацкому самому хочется убежать, — что ты вообще тут делаешь? Дядя перестал платить за квартиру? -Он умер, — как-то слишком просто, будто о погоде, говорит Онегин. В ванной тихо настолько, что от звука воды, льющейся из крана тонкой струёй, хочется закрыть уши и закричать. -Хватит маяться хуйнёй, — Онегин на секунду обнимает Чацкого, перехватывая правой рукой его запястье, — отдай его мне, — он забирает лезвие и кладёт его в нагрудный карман. -Ладно, — Чацкий выдыхает и спиной чувствует тепло, исходящее от Онегина. Чацкий впервые за долгое время чувствует защиту. Он готов доверить все свои мысли первому, протянувшему руку, разрыдаться прямо тут, не смотря на открытую дверь. Но когда Чацкий оборачивается, сзади уже никого нет. ** -Саша, Сашенька, дружок,- нараспев тянет Онегин и закатывает Чацкому рукава толстовки. Запястья белые и тонкие, как у девочки,- снова ничего не ешь? Ну хоть в суицидницу не играешь. На людях они встречаются также редко. Разговаривают свободно, но только об общих делах. Но раз в неделю, когда Чацкий освобождает пару часов для учёбы и остаётся один, Онегин вваливается без стука, проверяет его руки и ложится на его кровать. Иногда он может лежать молча всё время, но чаще без умолку говорит, спрашивает и слушает. Потом уходит и на выходных они делают вид, что ничего этого не было, и что Онегин вовсе не играет роль частного психиатора. ** Чацкий проливает на себя горячий кофе, и зашипев вскакивает со стула. Онегин сразу оказывается рядом и стягивает потяжелевшие шорты с ошпаренного Саши. -Не так сразу!- Саша бледнеет и пытается удержать резику на поясе, но поздно. Онегин багровеет и смотрит Чацкому прямо в глаза -Ты охуел?! Мне теперь тебя всего осматривать?- На ногах Чацкого длинные красные линии, пугающе расползающиеся по середине из-за глубины порезов. -Я...- он не успевает оправдаться. -Я уже всё от тебя слышал,- Онегин качает головой,- хотел что-то почувствовать?- Он выжидающе смотрит и не дожидаясь ответа роняет Чацкого на пол ударом в челюсть. Саша падает, как фарфоровая кукла, громко разбиваясь на маленькие части, и нельзя было бы их собрать, если Онегин не схватил его за воротник, резко дёрнув на себя. У Чацкого не выходит устоять на ногах, он падает на колени и снова заваливается назад: ладонь Онегина оставляет на щеке горячий красный отпечаток. Как и лезвие. Но щека вновь станет белой. Онегин хватает Чацкого за плечи и садится рядом,- что же с тобой не так? -Блядь, серьезно?- Чацкий пытается вскочить, но не может вырваться из крепких рук,- я то никого не избиваю. -Ты уродуешь себя,- Онегин проводит тыльной стороной ладони по его опухшей щеке.- Только я могу причинять тебе боль. И только если ты попросишь. -Охуеть теперь,- Чацкий пользуясь тем, что его держат только одной рукой, отполз в сторону,- давай обсудим это позже. -Хорошо.- Онегин поднялся,- тебе ногу пантенолом намазать, или сам справишься? -Маму твою попрошу,- Чацкий огрызается и снимает шорты полностью,- а ты иди. Пора уже. ** Чацкий посылал себя нахер не меньше двадцати раз. Он краснел при встречах с Онегиным и шарахался от каждого его прикосновения, боясь попросить. Онегин понял всё сам. *** Это продолжалось ещё год. Чацкий послушно закрывал глаза, давал связывать руки и считал медленные удары своего сердца, дожидаясь первого хлопка. Больше ничего не было, только однажды пьяный Онегин полез целоваться. А потом он пропал, как пропали месяцы жизни из памяти Чацкого. И сейчас он смотрел сквозь дверь на на ничуть не изменившегося Онегина и все те чувства, о которых он забыл на 15 лет, проснулись вновь и попытались прорваться наружу, сквозь кости и мясо. Чацкий пошатнулся и открыл дверь. Онегин улыбался так же, как раньше. Чацкий знал, что теперь всё наладится. Что Евгений заново переделает его, накормит ореховым тортом с кларитином, познакомит с нужными людьми. Чацкий не знал только того, что пятнадцать лет назад Онегина не стало. Но это ведь к лучшему? *спутник - название лезвий/кстати годные/