Живые

Летом Ванда топит одиночество в сотнях незнакомых глаз, растворяет в бесчисленных чашках собственноручно сваренного кофе — это получается у нее уже автоматически, не требует и секунды мыслительной активности. Ванда носит высокие каблуки, каждое утро проводит сеанс экзорцизма в собственной голове при помощи ярко-красных наушников и почти верит в свою обычность, так же как верит в то, что это ее мир. Энергия хаоса струится по ее рукам, бесконтрольная, ставшая не нужной — Ванда прячет ладони в карманы форменных брюк, полагая, что рано или поздно у нее получится так же легко спрятаться от своего прошлого. Стив звонит ей трижды в неделю, и она зачем-то берет трубку, едва не выливая горячий кофе себе на пальцы. Зачем-то отвечает на банальные вопросы вроде «как дела?» дежурным «все хорошо», чтобы по окончанию снова задуматься — для чего, собственно, это разговоры, если в них нет ни капли искренности и длятся они не дольше минуты. Еще — почему ее воротит от мысли о лжи Стиву гораздо больше, чем от намерения солгать себе. И никогда не находит ответа. — Сироп? Корица? Имбирь? — Ваниль. Стив никогда не выбрал бы ваниль — почему-то думает Ванда. Ей нельзя смеяться в лицо клиентам, она наклоняет голову и зачем-то закусывает губу. А потом всякое веселье исчезает — Ванда задается вопросом, с каких пор ей интересно, какой кофе пьет Стив. И пьет ли кофе вообще. Это кажется ей важным, если учесть во внимание, что этот вопрос терзает мозг весь рабочий день — важным невероятно. Вечером он говорит, что мир снова в опасности, но тень инопланетной угрозы не должна достать ее — и вторая часть фразы получается у него кислой и ироничной. Ванда мысленно закатывает глаза — вот что бывает, когда твой друг Тони Старк. О кофе так и не спрашивает. Мстители снова вместе. Наташа, Клинт, Уилсон, даже стойко молчащий о том, где пропадал, Беннер — отказать в помощи Старку не по силам никому. Кроме Ванды. Она крепче сжимает трубку в руке: — Я уже извинялась. — Да я и не об этом. Ванда думает, что ей не хватает его голоса. Живого, не искореженного электро-магнитными импульсами и толщей воздуха, разделяющего их. Ванда думает о том, что безнадежно скучает каждую минуту. А Роджерс почти угадывает ее мысли: — Нет, все же об этом. Нам не хватает тебя, Ванда. «Не хватает мне» — хочется добавить. Мысли словно скручены в жгут — разобраться в мотивах не представляется возможным. Как ему может не хватать ее, если они говорят? Как он может скучать по ней, если они даже видятся? Ходят в кино и гуляют по паркам. Он старше ее на целую вечность — даже неловко считать, но чувствует себя мальчишкой. И ему отчаянно хочется взять ее за руку. Он не знает, почему. Осенью мир окрашивается в серо-золотые оттенки. Ванда меняет кофейню на галерею, и это абсолютно очаровывает ее. Она долгие часы проводит в залах, обнимая руками свои же плечи и (не) хочет, чтобы это делал кто-нибудь другой. Носит тонкие свитера и высокие кроссовки, но это мало помогает. Температура понижается, медленно, но Ванда чувствует разницу в один градус как в разницу в десять. Осенью голос Стива становится тревожнее, выражение глаз — решительнее, и Ванда не знает, что каждая из их встреч - каждая реже и короче предыдущей - подставляет под удар четкий план Мстителей. Совершенно не похоже на Роджерса. На пылкие слова Ванды о стремлении к обычности он только молчит. Она говорит о том, что совершенно потеряна, о том, что не знает, где должна быть, о том, что не понимает, какие замки ей нужно возводить из хаоса своего прошлого и настоящего, того самого хаоса, который загнан в уголки разума и теперь вовсе не напоминает острые языки пламени. Ванда пытается объяснить. Стив не понимает. В конце концов, пусть он и не выбирал до конца путь — он сам задавал направление. Понять Ванду, которую не способность осознать себя саму сводит с ума, он даже не пытается. Ей кажется, что он не слушает. Он цепким взглядом исследует пространство вокруг, серо-осеннее полотно парка, считая шаги до ближайшего укрытия, сканирует разделяющее их пространство, выбирает извилистую дорожку у деревьев, в тени. Солнце может ослепить. Всего на секунду. И секунды будет достаточно. Но об этом, как и о том, что скоро все изменится, Ванда не знает. Зимой небо обрушивается на землю. Буквально. Вслед за Бруклинским мостом, останки которого накрывают город гигантским облаком пыли и грязи. Глаза Ванды выхватывают из выпуска новостей случайные кадры, случайные слова суфлера — но этого достаточно. Она мажет по кнопкам, набирая номер, прекрасно зная, что это глупо, что он не ответит, что это то, что сделал бы самый обычный человек. Ей никогда не стать обычной. Им никогда не стать обычными. Тони отвечает скомкано, глаза у него красные, пустые и полные до краев яростью. Кончики пальцев Ванды подсвечиваются красной дымкой не по ее воле, она подносит руки к глазам почти неверяще, почти испуганно. Ярость постепенно овладевает ею, каждой клеткой тела и разума, подчиняет себе сердце. Ванде кажется, что она никогда не чувствовала столь явно присутствие своего сердца. За исключением Зоковии. Там больно было так же — словно осколки сердца, стеклянные, острые, в бешеном ритме грохочут за ребрами, вспарывая все, что, в сущности, осталось от самой Ванды. Ей не дано ими управлять. Даже странно — сражаться за свой выбор долгие месяцы, думая, что сражаешься за другую, лучшую жизнь, а в итоге понять, что нет никакой другой жизни. Зимой небо рушится на землю из-за нее. Ванда сделала бы и больше, если бы это было возможно. Стив приходит в себя в больничной палате спустя сорок восемь часов и глядит в снежно-белый потолок, толком не понимая, где находится. Ванда появляется вечером, прячет усталость за безмятежным выражением лица и ярко-алой помадой. Она старательно изображает улыбку, касаясь ладонью его груди, думает о металле, только благодаря какому-то невообразимому чуду прошедшему рядом с сердцем, а не сквозь — и старается совладать с дрожащими пальцами. Стив не произносит ни слова. Стив особенно не удивляется, скорее почувствовав, чем увидев, как она наклоняется к нему. Ванда касается его разбитых, сухих губ, своими, отпечатывает призрак вымученной улыбки. — Живой, — выдыхает она. Позже — он конечно же возмутится по поводу того, что пропустил финальную битву, и вообще, это нечестно, и вообще — ни за что он не поверит, что ничто не могло поднять его на ноги раньше. Позже. Не сейчас. — Живой… — зачем-то повторяет Ванда. Стив ничего не говорит. Просто позволяет ей целовать его.

***

Весной — за три месяца до отметки в год — Ванда с удивление обнаруживает, что ей тепло. Что сердце, согретое прикосновениями, горячим дыханием, вызывающим мурашки, бесчисленными поцелуями и далее по списку положенной романтической ерунды — действительно живое. Трепещущее. Сильное. У Ванды нет решительности Капитана Америка, у нее есть только безудержное стремление научиться этому. Она знает, кто она. Она знает, где должна быть. Она знает, где ее место. И больше она не отступит. Ванда совершенно не представляет, как ощущается счастье, но почти уверена, что это то, что происходит с ней сейчас. — Мне с корицей! — заявляет Романофф. — Черный! Без сахара! — вторит Бартон. — Мне кажется, эта кофеварка стоит как половина моего имущества, — ворчит Старк. Ванда возмущенно толкает его локтем. — А мне с ванилью… — произносит Стив, материализовавшись, будто из воздуха. Сердце Ванды знакомо ухает куда-то вниз. Она одаривает его недоверчивым взглядом, а потом начинает смеяться. И он, конечно же, абсолютно не понимает, почему.