l'amore esiste

Забывчивость порой непозволимая роскошь. Дорого слишком потерять лицо, отказаться от типичной галантности и манерности. Отказаться же от повисшей клочками там и сям бороды просто – несколько движений в ванной комнате с чернильными стенами одного из крохотных отелей желающего проснуться от меха города. Раз, два, и он снова так же юн и красив настолько, что хочется плакать от темноты его теней под глазами, от слепоты, дарованной любовью (любовью ли?) в его морях, от нежности, с которой он поднимает небольшой букет фрезовых пионов с намокшего от черенков прилавка и быстрым шагом движется к такси. Виктор выбрасывает мобильник в урну, перед тем как нажать на кнопку вызова персонала. Адам смотрит на него как на призрак (потому что перекошенный нервным тиком, худой и бледный Виктор – это зрелище), с минуту, а затем приглашает дрожащей рукой в кабинет, где стены всё ещё сдавливают виски, наливает виски, но на отказ не реагирует, и, всё в том же морозе по коже, пригладив рыжий огонь, выдавливает: - Фотографии прекрасны, Виктор. Я видел их. «Безумие любви», как назвал Стефан. У Вас бесконечный талант, бесконечный, слышите? Смеётся. Минор глухо смеётся так, что самому страшно. Горит изнутри кипящей смолой терпкого янтаря, прищуривает глаза, нетерпеливо перебирает растрескавшимися на подушечках пальцами по подлокотнику. - Меня это больше не интересует. Лишние разговоры. За окном грязь, слякоть, в контраст белоснежным плитам на полу. Виктор успевает записать остатки картинки на плёнку: много воды, слишком много, не даёт дышать земле, засохнув над нею коркой. Те самые качели скрипят от ветерка, кряхтят от одиночества, в которое их ввергнул, конечно же, он. На окнах с деревянными рамами лёгкие узоры – тонкие, изящные, такие не поймаешь ни на один объектив, а небо, как разведённая в воде акварель, мрачнеет, сереет, темнеет, скомкивается испорченным листом и летит в корзину вместе со словами. - Зачем Вам это? Наглый по природе, человек, едва поспевающий за ним, всё ещё боится. - Она ждёт меня, Адам. Одно лишь «она» вызывает на лице у первого непередаваемый восторг, когда у другого – ужас с крапинками пота на лбу. Сердце Виктора мечется, вспыхивает в невидимой темноте его белого одеяния – такого же, как у всех, кто проходит мимо и удивлённо глазеет на состарившегося юношу, сжимающего с пылкой любовностью цветы. Как же сладко они пахнут, эти крупные бутоны с шёлковыми лепестками! Он понимает теперь, почему она их так любит: цветы оживляют эту стерильную коробку, добавляют в штиль волны. Они прекрасны с белым – платьем, стенами (решать по ситуации). - Подумайте ещё раз, Виктор, - Адам настаивает неправдоподобно. Может, дело в том, что он попросту задыхается, всё ещё отставая на несколько шагов? Минор останавливается. Ныряет взглядом вперёд, за деревянные кресла, обтянутые молочной кожей, вздрагивая от приступа сидит та самая Саманта, на лице которой становится всё больше и больше смятой ткани. Красота? Ни слова. Глаза её слишком пусты, слишком посредственны в мании сравнения, в жажде убежавшей со всеми пожитками юности. - Подумал, - с наглой ухмылкой бросает и бросается бежать вперёд. Там, в конце коридора, дверь чуть приоткрыта. Та самая дверь в ту самую комнату с застеленной идеально постелью, аккуратным креслом около окна, полосками света на полу и цветами – мёртвыми уже давно, но живыми. Виктор просит у подоспевшего доктора пакет и выбрасывает оставшиеся хрупкие тельца некогда потрясающей красоты бутонов в полиэтиленовый гроб. Свежие цветы разбавляют больничную классику. Губы Виктора растягиваются против воли, сердце стучит, лёгкие хлюпают, как кузничные меха. Какой же сладкий, терпкий, живой воздух! Какое же колкое, новое солнце за окном! - Виктор, - прерывает его дыхание Адам, - я буду неподалёку. Когда захотите выйти, мы поговорим. Минор лишь раскачивает головой, прикусывая от горечи язык. - Не захочу. Страх на лице мужчины – то, что сам он глубоко прячет, прижимая этим головокружительным ароматом. Скрывая, пряча это час. Второй. Третий. Кашляя от паники в горле, Виктор просит таблеток и воды. Виктор кричит, когда Адам, выставив перед собой руки, отказывается, но потом, заразившись этом изолированным страхом, отступает и ставит баночку розовых пилюль на тумбочку, где цветочный шёлк уже оставил несколько осколков. - Спасибо, - сквозь зубы, а потом закрывает дверь плотнее, боясь, чтобы хоть кто-то увидел, когда она придёт. Глоток, два по пустырю со вставшей коробом кожей. Десять, двадцать минут, и кончики пальцев покалывает. В перьях подушки удивительным образом затерялся запах её волос и лавандового масла, так любовно усыпляющего бдительность. ..её волосы щекочут нос, пальцы холодком бегут по вздувшимся тревожным морем венам. Она смотрит прямо в воды покрывшегося коркой того самого моря и выдыхает: - Как же долго я тебя ждала. Минор плачет, пряча соль в хлопок, стискивая до скрипа зубы. Сатин невесомо гладит его по лицу, что-то шепчет, убаюкивает, прижимается лбом. Он пытается поверить. - Почему ты ушла? - За тобой, - одними губами без звука, - я бы не выжила одна, понимаешь? - Я понимаю. Я понимаю. В пурпурной полоске заката он видит белизну её платья на широких бретелях, побледневшую от всех тех испытаний кожу, покрывающуюся под его ладонями мурашками, и раскинутые по подушке кипой листвы волосы. Ничего он не понимает, ничего. - Ты оставила меня Сатин, оставила одного. Снова одного, - осуждающим, ленивым тоном. - Цветы, - глядит на тумбочку, закусив губу, - спасибо. Не одурачит она его, как бы не пыталась. Яростный, страстный шёпот поднимает его тело прямиком в ту самую гаснущую полоску пурпуром полоску заката. Дышать тяжело. - Почему здесь, Сатин? Почему сейчас? – шепчет, вдыхая всё глубже, проваливаясь клавишами минорных нот в её дикие, странные глаза. - Ты не догадался, не вспомнил? – её голос уходит ещё ниже ласковой кошкой. Цепляясь за рукава хлопкового джемпера, висящего на исхудавшем за эти месяцы теле, Сатин, с неким восторгом в глазах, поднимается к нему. – Всегда, Виктор. Было и будет. Сколько бы жизней не пришлось прожить, слышишь? Вместе. У него кружится голова, то ли под действием пропитавших стены ароматов увядающей красоты в вазе, то ли от красоты её голоса, её глаз, каждого движения её, непринуждённого и не принуждаемого никем. У него разрывается сердце, когда она кладёт руку на клетку, сжимает и разжимает в такт пальцы. Разрывается от любви, от спокойствия, разыскиваемого так долго, так тщательно, от спутника к спутнику в закрытой системе. - Я слышал тебя, - снимает с покрытых светом скул невидимую пыль (как же ему нравится прикасаться к ней), - тогда, в больнице. Каждое слово. - Знаю, - без дифирамб и улыбок, - я не всё сказала – ты прервал меня. - Что же осталось? – он задыхается, целуя обнажённую шею. Боже, как она красива. - Я бы смогла, Виктор, - шёпотом, - я бы смогла полюбить тебя, Виктор, ещё тысячу раз. Я уже смогла. Слов ему больше не нужно. Не нужно больше ничего, лишь бы сжимать её в своих руках крепко, мягко, приведя в беспорядок до тошноты идеальную постель, раскрасив закатом такие же белые, пустые стены. Не прогонять прочь свои слёзы, не стыдиться, а терять их с робкими поцелуями пухлых губ, с темнотой, разбавленной чайной ложкой звёзд на облачном небе там, где теряются, но находят друг друга спутники. Целовать глаза, это свободное холодное небо в изумрудах до потери рассудка, дыхания, пульса. Терять, терять этот чёртов сладкий воздух с её губ, мыслей, смеха, и последним услышать: - У тебя в глазах море. Конец главы. Одной из сотни ещё ненаписанных, уже прожитых или только готовящихся увидеть свет и побочные эффекты состояния с подзаголовком «Жизнь» вверху страницы. Эта глава завершилась избытком розового в организме: Адам так и написал в некрологе, заменив цвет на название лекарства и аллергию, спровоцированную теми невинными цветами, которая, в свою очередь, проявилась отёком дыхательных путей. Адам написал много умных слов, лишь бы избежать терминов, вроде «галлюцинации», «одержимость», и всего того, что могло хоть как-то привести к определению безумия любви, никем ещё не изученного. Потому что не каждый поверит в то, что она существует. Проверим?